Это случилось на пути от Мерва к Джейхуну - Амударье. Место, можно сказать, одно из самых гиблых в Туране. А перешел Омар в голову каравана затем, чтоб расспросить проводника о Бухаре. И увидел, шагая рядом с вожатым, который спокойно и не спеша ехал на ослике,- впереди, справа от караванной тропы, на вершине песчаного бугра маячит темная фигура, похожая на человеческую.
- Может, это - древний идол дикарский?- удивился Омар.- Здесь, в голых песках. Где никогда не было поселений...- Утопая в сыпучем песке, он полез на бугор, чтобы лучше разглядеть пустынный феномен.
Ну до чего же похожа черная коряга на маленькую нагую женщину. Будто, закрыв глаза и склонив голову, она, замирая, слушает медный звон каравана. Даже волосы есть у нее, густые, пышные,- видно, какой-то суеверный проезжий набросил на корягу овечью шкуру. Это делается. Всегда кусты у дорог увешаны всякой всячиной. Дар местным духам...
И тут у Омара, как это было на Фирузгондской дороге, в голове зашумело, ноги затряслись. К горлу из груди подкатился и перекрыл дыхание тяжелый черный камень. Коряга... вздохнула, переступила с ноги на ногу - и открыла глаза. И увидел Омар, что вовсе это не коряга, стоящая торчком, а именно женщина: нагая маленькая женщина.
- Ты... кто?- ошеломленный, не зная, что сказать, спросил Омар по-персидски. Он чуть не упал от неожиданности.
Охапка блестящих черных вьющихся волос спадающих на брови, на бронзовые плечи, и небольшие, с детский кулачок, бронзовые груди с черно-красными, как спелые вишни, сосками. Кончик узкого носа чуть приподнят. Верхняя губа, в черных жестких волосках, чуть выступает над полувтянутой нижней, как-то улыбчиво, мило.
И никакого ответа в огромных, длинных, ослепительно ярких синих глазах. Как в двух дождевых крупных каплях, что сорвались где-то с нездешних туч и, вобрав в звенящем полете всю небесную синь, упали, брызнув ресницами, на медный лик языческой богини.
- Кто ты?- повторил Омар по-арабски. Ему казалось, он сходит с ума. Не прошли, наверное, даром все тревоги в треклятом Нишапуре. Но, скорей всего, это боль по Ферузэ.
Она, явно не понимая, вновь переступила с ноги на ногу. Длинные стройные голени густо, но коротко, как у ослицы, покрыты черной шерстью. И вся она волосата: шерсть на плотных ладных бедрах, в паху, на небольшом округлом животе, в ложбинке меж грудей, на опасливо вскинутых руках. И все же она прекрасна, как богиняохотница древней Эллады. Знойный ветер принес к нему горький запах высохшего пота, душной пещеры - и соленый запах огромных безлюдных пространств. Запах первобытной жизни.
- Ты кто?- вновь сказал он, теперь по-тюркски, и невольно протянул к ней руку. Иначе он не мог. Так его влекло к ней.
В коротком испуганном взгляде он уловил крохотную искру любопытства к себе. Женщина хрипло вскрикнула, ощерив острые клыки,- мгновенно повернулась и метнулась вниз, прочь.
Необыкновенные густые и длинные, как лошадиный хвост, ее волосы, мотаясь, хлестали на бегу по заросшей редкой шерстью узкой и гибкой спине. И странно: на рыхлом, перевитом ветрами песке почти не оставалось следов - так, лишь легкие прикосновения как бы на лету; хотя ступни у пустынного дива были, как у десятилетней девочки,- вовсе не верблюжьи широкие лапы, приспособленные шагать, не утопая, по песку.
- Ни на каком аргамаке теперь не нагонишь,- сказал погонщик из заречных тюрков, видать, бывалый человек.
- Она... примерещилась мне?- пробормотал потерянно Омар, когда видение исчезло на юге, за гребнем далекого бархана.
- Не примерещилась. Я тоже видел, и все. Это "нас-нас", попадается очень редко. Пустынная дикая женщина. Слыхал?
- Слыхал. Но думал - сказка.
- Ну, теперь ты увидел своими глазами. Ты, братец, постарайся о ней забыть. Не то всю жизнь преследовать будет.
Легко сказать: постарайся забыть! Если б человек мог распоряжаться чувствами и впечатлениями, как предметами одежды: захотел - надел, захотел - снял...
Где они обитают, эти существа, так поразительно похожие на человеческих женщин? В пещерах по склонам сухих оврагов, каких немало в пустыне? Или она забрела из обильных ручьями фисташковых рощ Бадхыза? Если идти отсюда прямо на юг, через сколько-то дней выйдешь к его благодатным зеленьм холмам.
Сколько загадок таится в пустыне. И вообще на земле. Омар много раз слыхал о диких людях, живущих где-то в холодных горах и душных влажных лесах. Но и думать не думал, что встретит волосатую дикую женщину, едва покинув шумный ухоженный город.
Она еще не человек - по разуму, и не совсем - по облику, но уже и не дикий зверь. Ее выманил из песков певучий колокольный звон. Или алое, с бахромой, покрывало на ведущем, без груза, верблюде - наре, ярко-желтая кисть на его недоуздке. Значит, что-то способно отозваться в темной душе на эту певучесть и яркость.
Вот, должно быть, откуда берутся легенды о пери дивной красоты, что ждут проезжих в глухих пустынных местах.
Почему же она убежала? Он хоть сейчас ушел бы с нею к ее роду. И жил бы с ними, как зверь, ночуя в пещерах и питаясь черепахами и кислыми горными плодами. Пусть они не знают огня и пахучи, как джейраны. Зато у них нет, конечно, ничтожных деляг, для которых цена на горох и репу в тысячу раз важнее, чем цена человеческой жизни. И тупых законников и ревнителей правой веры, снаружи чистых и гладких, зато обросших шерстью изнутри...
Мечта? Это не женщина из переулка, примыкающего к базару. Которую можно потрогать, прицениться к ней и купить. Не одну, так другую. Если располагаешь нужной суммой. Она, промелькнув раз в жизни и полыхнув синей молнией в мозгу и сердце, вдруг исчезает - чаще всего безвозвратно. Понятно, что она необыкновенна. Ее трудно объяснить. Она не имеет прикладного значения. Зато, может быть, определяет все, что будет дальше.
И впрямь Омар захворал. Он умолк до самой Бухары. И Бухару не пошел смотреть, когда караван, переправившись через Джейхун, добрался до нее, благословенной. Он лежал в караван-сарае на тощей подстилке и заклинал:
- Кто ты? Где ты? Отзовись!
***
Время и расстояние. По воздействию на человека они сходны. Время лечит горе, притупляет в памяти пережитое - расстояние тоже. Лишь несколько дней назад ты находился среди других людей, жил другой, старой жизнью, а сегодня - ты сам уже другой. И все, что было, было как будто во сне. Примерещилось. Зато впереди - весь белый свет.
Видать, что-то есть в той извечной тревоге, в щемящем том беспокойстве, которое гонит степной кочевой народ по земле. Вперед! Не оглядывайся. Как заманчиво, как странно звучат слова: уйти - и не вернуться. Он уехал. Мы больше не увидим его никогда...
Никогда!
***
Вдалеке, в синей дымке, как исполинское судно, разрезающее отвесным носом голубовато-зеленые волны, вставал Самарканд, как бы плывущий через море кудрявых рощ и садов, тучных полей.
Уплатив у ворот медную монету, Омар с караваном попал на базар. Именно здесь он найдет судью Абу-Тахира. Самарканд побольше Нишапура, многолюднее. Оголтелый гвалт городской, оглушив, придавил Омара к земле. Сколько тут чужого, пришлого народа. Греки. Евреи. Армяне. Цыгане. Откуда их занесло? Эх, судьба! У него - двоякое чувство: и радость оттого, что попал в этот славный город, и страх перед неведомым, темным, что еще предстоит испытать.
И тут же - тоска, внезапно ожегшая грудь изнутри. По дому родному, далеким родным - и, конечно, по навсегда утраченной Ферузэ. Или - по дикой женщине? Которую он прозвал, вместо неблагозвучной "нас-нас",- Занге-Сахро, Колокольчиком пустыни.
Надоело тебе повседневно-привычное, ты устал от отвратно-знакомых лиц - попробуй удрать на край света: узнаешь, каково без них. Похоже, есть в человеке что-то такое, чего не могут заглушить ни время, ни расстояние.
Омар не спешил расспросить прохожих, где живет АбуТахир Алак. Он не смел. Как он появится, грязный с дороги, в бедной одежде, перед главным судьею? Надо в баню, что ли, прежде зайти. И Омар потащился в баню, разглядев издалека дым над низкими куполами. Но дойти до нее ему не довелось. Застрял у книжных рядов. Сколько книг, боже мой! Эх, будь он богат...
- "Книга исцеления",- услышал приезжий голос торговца.- Есть "Книга исцеления", великий научный труд несравненного Абу-Али ибн Сины.- Продавец говорил негромко, с оглядкой,- не такой был человек ибн Сина, чтоб кричать о нем на весь базар.
У лавки тотчас скопилась кучка людей - спокойных, с умными глазами, в небогатой, но чистой одежде. Книгочеи.
- "Книга исцеления"...
- Исцеления чего?- спросил веселый толстячок, явно чужой среди них.
- Души от ложных представлений,- сухо ответил высокий худой человек.- Вовсе не брюха, раздутого от обжорства. Брюхо болит - читай "канон врачевания".
- А! Брюхо не болит, а душа - болит. Ей как раз не хватает духовного лекарства.- И продавцу:- Сколько?
- Я оценил ее в три дирхема. Кто даст больше? Только - тихо, братья. Мухтасиб, неумолимый блюститель нравов, бродит по базару.
- Я оценил ее в три дирхема. Кто даст больше? Только - тихо, братья. Мухтасиб, неумолимый блюститель нравов, бродит по базару.
"И здесь на Абу-Али запрет?- огорчился молодой Хайям.- Если человека за ум преследуют на родине, то что же оно такое - родина?"
Он знал, конечно, что ибн Сина - из Бухары, но ведь Самарканд с нею - в одной стране.
- Даю три с половиной,- предложил один из толпы.
- Четыре дирхема,- накинул другой.
Омар потускнел. У него оставалось четыре даника, то есть всего две трети дирхема. С такими деньгами и думать нечего книгу купить. Обидно, хоть плачь.
- Кто больше?
Заминка. Четыре дирхема - и то уже крупные деньги. На них можно безбедно прожить столько же дней. Пожалуй, никто больше не даст.
- Четыре дирхема - раз; четыре дирхема - два; четыре дирхема...
- Пять!
- Продано!- объявил торговец.
Зависть и возмущение. Низенький толстый человечек в рваном халате, босой,- тот самый, душе которого спешно потребовалось духовное лекарство, горделиво выпятив круглую губу, завернул тяжелую книгу в большой алый платок и пошел, задрав нос и переваливаясь, через толпу огорченных соперников. Неудачники, скрепя сердце, почтительно расступились. Человек, способный покупать дорогие книги, важный, видать, человек. Хоть он и в рваном халате. Наверно, скупой ростовщик, которому жалко тратиться на одежду и обувь.
Проходя мимо Омара, стоявшего позади всех, удачливый покупатель заметил слезы на его глазах - и снисходительно усмехнулся. Омар, расстроенный, поплелся прочь, совсем забыв о бане.
Ах, будь он богат... Но богач, как водится, явно без толку тратит огромные деньги: на еду обильную, одежду, ковры, дорогую посуду и равнодушно проходит мимо книг. Зачем они ему? Бедняку тоже не до книг: набить бы живот чем-нибудь. Кто же тогда покупает книги? Ученые да голодные школяры, которым тем паче негде взять пять дирхемов? Что же, выходит - люди зря пишут книги? Напрасный труд?
Несчастный писатель! Сутулясь над бумагою с утра до вечера, наживая горб, слепоту, работая до грома в ушах, до боли во всех суставах,- будто бревна весь день таскал,- он, чудак, наверное, думает перевернуть своей книгой весь мир. Она же, никому не нужная, а кому нужна - недоступная, валяется на базаре, пылясь на циновках книжных рядов.
Обычно книгу, надеясь на награду, посвящают видному лицу: хану, шаху, правителю округа. Но куда легче книгу написать, чем пристроить ее! Фердоуси, отдавший двадцать пять трудных лет великой "Шахнамэ", так долго ждал признания, что, когда караван с царскими дарами уже входил в Туе через одни ворота, то из других как раз выносили тело поэта, дабы предать его земле...
Лучше быть хлебопеком. По крайней мере, с голоду не умрешь. Кто и зачем придумал грамоту? От нее - только беда, и прежде всего - самому грамотею.
Тот, кто следует разуму,- доит быка,
Умник будет в убытке наверняка!
В наше время доходней валять дурака,
Ибо разум сегодня в цене чеснока. - Эй, друг!- окликнул кто-то Омара. Оглянулся: тот самый толстяк, что перехватил заветную книгу. Улыбается, сукин сын.- Тебе, я вижу, очень хотелось купить эту книгу?-добродушно спросил человечек.
- Да. Сколько лет мечтаю. Не попадалась.
- Ну и возьми ее!- Толстяк протянул ему узел.
- Что ты?! У меня всего четыре даника.
- Давай их сюда! Хватит поесть. Я с утра голодный. А книгу положи себе в котомку.
Омар изумился:
- Как же так?
- Уступаю книгу себе в убыток? А на что она мне?- Я... читать не умею.
- Читать не умеешь? Зачем же...
- Купил? Ты должен понять. Вот стоял ты сейчас у лавки, и никому на свете ты не нужен с твоими ничтожными медяками. И я, ничтожный, иду по базару, никому на свете ненужный, и вижу у книжного ряда важных ученых людей, которым наплевать на меня, потому что я неуч, дурак, а они умные. Стою и вижу: жмутся из-за лишнего дирхема. Ученые, а жмутся. Дай, думаю, нос им утру, удивлю раз в жизни сучьих детей. И удивил: выложил все свои пять дирхемов, что получил нынче утром от хозяина за пятнадцать дней работы. Крепко, а?- Он расхохотался, весьма довольный своей выходкой.- Если подумать, то глупо, конечно. Не по нас, нищих, подобное лихачество. Ну, ладно. Давай, друг, четыре даника. Пойдем в харчевню. Ты, видать, издалека приехал. И, конечно, голодный. Пойдем, я угощаю. Как тебя зовут?
- Омар.
- Умар?- повторил самаркандец на местный лад.- А я - Али Джафар. Я человек простой. Не смотри, что толстый. Сам не знаю, отчего толстею,- на сухих лепешках живу. Сегодня пятница. Хозяин отпустил погулять. Я слуга, дворник судьи судей Абу-Тахира.
- О?! К нему-то мне и надо попасть.
- Ух ты! Родич?
- Нет. Служить ему буду.
- Кем?
- Не знаю пока. Может, тоже подметалой.
- Пойдем, провожу.
Судья Абу-Тахир Алак, благообразный, дородный, прочтя письмо шейха Назира, одарил Омара приветливой улыбкой и приказал слуге Али Джафару:
- В баню сводить, переодеть в мое старое, хорошо накормить, спать уложить, болтовней не донимать! С тобою, сын мой, поговорим поутру,- сказал он Омару,- я сейчас тороплюсь. Денег нету, конечно? Вот десять дирхемов пока на расходы. Отдыхай.
Он удалился.
- Получай свои четыре дирхема и два даника,- доплатил Омар за книгу Али Джафару.
- Не надо!
- Бери, бери.
- Спасибо. Ты добрый парень.
***
Омару не по себе в чужом городе, среди чужих людей. Освеженный купанием, сытый, он все равно не может уснуть. И, хотя Али Джафару было приказано не надоедать гостю болтовней, они все-таки сошлись в каморке дворника - и разговорились.
- Какой человек Абу-Тахир?- спросил Омар. Надо же знать, в чьем доме придется жить, кому служить. Если придется, конечно.
- Какой? У него недаром прозвище - Алак, что поарабски значит... э-э... драгоценность, верно? Тебе это лучше знать. Ты учен. Он добр и щедр - не ругает, не бьет. Кормит, платит неплохо. Гулять отпускает. Как будто хороший.
- Что значит: как будто?
- А кто знает, какой он в самом деле? Какой он внутри? Что у него на душе, на уме? Разве можно судить о человеке по виду? Расскажу я тебе одну быль. От деда слыхал,- он, хоть тоже читать не умел, знал такую уйму разных историй, что мог бы каждый вечер их рассказывать. И рассказывал. Устраивайся поудобнее. Слушай.
...Жил у нас в Самарканде простодушный, мечтательный, доверчивый юноша.
"Это вроде обо мне,- усмехнулся Омар.- Тоже, как ягненок, мечтателен, доверчив, простодушен".
- Вышел он на городскую площадь погулять перед закатом солнца, по холодку,- продолжал Али Джафар.- Мимо идет девица невиданной красоты. Оглянулась на него, задорно усмехнулась. Ну, и одурел наш друг. Поплелся следом за нею. Окликнул и говорит:
- "Откуда такая взялась в нашем уродливом городе? Нельзя ли провеси с тобою вечер, о красотка?" Она отвечает:
- "Почему же нельзя, если есть такое желание? Но я живу не здесь - я из селения за степью, у подножья холмов. Не боишься - приходи туда с наступлением темноты, буду ждать на дороге".
- Приду! - Она исчезла.
- Парень захватил с собою острый кинжал, взял денег - и побежал, распаленный, к восточным воротам, от которых идет дорога к тому селению. У ворот он столкнулся с давним приятелем, с кем учился когда-то в школе.
- Куда спешишь?- спрашивает приятель. Странный взгляд у него. Но юноша, ошалевший от любви, того не замечает:
- Удача, друг мой, удача! Спешу на свидание с прекрасной девушкой с холмов.
- Идем вместе. Я там живу.
- Вот хорошо! Идем.
Пришли к селению, видят - на дороге кто-то маячит.
Она!
"Рассказ длинноват,- подумал Омар снисходительно,- но точен и красочен. Ему бы, этому Али Джафару, к его ясному природному уму - да образованность! Настоящую, высокую образованность, какой, например, обладает шейх Назир. А не ту ущербную, ложную, которой кичится жалкий обыватель".
- И друга возьми с собой,- говорит девушка.- Найдется и для него утеха.
Небольшой глинобитный дом на отшибе. Здесь уже все готово: жаркое, сласти, вино. Девушка обнимает,- какие длинные острые ногти!- жарко целует гостя, и он совсем теряет голову.
- Ты пока отдыхай, пей вино,- говорит ему девушка, широкие бедра которой едва проходят в дверь, а талия столь тонка, что может уместиться в двух его сомкнутых ладонях,- а я сбегаю за подругой.
Слава богу, у него был острый слух. Она шепчет в прихожей его приятелю:
- Постарайся, братец, крепко его напоить, снять кинжал. Вернусь с сестрицей - зарежем, попируем. Он свеж, хорошо упитан, мясо, наверное, очень вкусное, нежное!
Он услыхал, как она облизнулась. Вот тебе на! Куда его занесло? Парень сразу отрезвел, вскочил, кинулся в прихожую, размахивая кинжалом.
- Куда ты?- кричит приятель каким-то чужим, изменившимся голосом.
- Милый, останься!- стонет красотка.
- Прочь!- Юноша выскочил в темноту и побежал на огонек в глубь селения, чтобы найти там пристанище. Видит, у одной калитки стоит приятного вида старуха с фонарем в руках.