Пусть не все из этих акций вызывали нужный “банде” ажиотаж – это не смущало ее заводил: они и поражения умели превращать в победы. Ни обыватели, ни пресса так и не обратили внимания на трюк с переименованием улиц (ноябрь 1921 года). А ведь какова была идея – и себя показать, и весело посмеяться над топонимическим волюнтаризмом большевиков! И как тщательно была спланирована операция!
“Имажинисты отправляются в магазин, – повествует Шершеневич, – и заказывают нормальные эмалированные дощечки улиц: “Улица Есенина”, “Улица Кусикова”, “Улица Мариенгофа”, “Улица Шершеневича”. На вопрос продавщика: “Кто эти люди и почему в их честь переименовываются улицы?” – мы отвечаем, удовлетворяя любопытство:
– Это красные партизаны, освободившие Сибирь от Колчака!
Через некоторое время таблички готовы. Кусиков расплачивается за них”[762].
Получается, напрасно Есенин боролся с Кусиковым за главную улицу Москвы? “Я получаю Никитскую, на которой я живу, – продолжает Шершеневич. – По тому же принципу Мариенгоф получает Петровку. Есенин и Кусиков обхаживают друг друга в отношении Тверской. Каждый приводит доводы. Есенин больше упирает на свою гениальность, Кусиков на то, что за дощечки платил он. Не помню, как именно, но Рязань и тут обошла Армавир. Кусиков удовлетворился Дмитровкой”[763]. Нет, не напрасно: имажинисты столько раз рассказывали эту быль, что в конце концов превратили ее в легенду[764].
Впрочем, другие акции имажинистов были гораздо успешнее – особенно первая, состоявшаяся в конце мая 1919 года: комически подражая государственной антирелигиозной пропаганде, Есенин и его друзья расписали стены Страстного монастыря своими стихами. Вот зарисовка из “Великолепного очевидца” Шершеневича: “К стенам Страстного монастыря была приставлена лестница, и <художник> Дид Ладо под диктовку поэтов начал расписывать стены монастыря аршинными буквами имажинистических стихов”[765]. По ходу дела между участниками акции затеялось состязание. “Кисть, обмакнутая в масло, – продолжает Шершеневич, – ходила весело и легко. Мы уже жалели, что стена слишком мала, а лестница ниже, чем пожарная. Уже дрались за размер цитаты и площадь стены. Такая книжная страница досталась нам впервые”[766]. Первенство в хулиганской хлесткости стиха, конечно, досталось Есенину. Где уж было тому же Мариенгофу, с его строками: “Граждане! / Душ меняйте белье исподнее!” – угнаться за есенинским сногсшибательным четверостишием:
Сложнее, как обычно, определить, кто на этот раз оказался победителем по части ловкости и хитроумия – Есенин или Кусиков. По свидетельству Шершеневича, “рязанский озорник” превзошел-таки всех и в находчивости:
…Кусиков и Есенин приняли на себя недоумение милиционера.
– Что это вы делаете?
– Работаем. Поторапливайся! Пиши скорей!
– Гм!<…>
После этого “гм” нас могли молниеносно забрать. Однако “гм” было миролюбивое. Кусиков решил это миролюбие использовать бешеным кавалерийским рейдом:
– Дело в том, что скоро праздники, вот нам и поручили революционные лозунги написать. Мы – художники.
Наглость Есенина переросла кусиковскую:
– Прохожие мешают, товарищ милиционер! Чуть было лестницу не столкнули. Товарищ сверху чуть не ссыпался. Несознательность! Не хотите ли папиросу?
Милиционер, которому понравился наш энтузиазм и трудность оригинальной работы, почесал затылок:
– Чего же вы не огородили лестницу?
– Некогда!
В рязанском мозгу мелькает последняя мысль:
– Вы бы, товарищ милиционер, последили, чтоб нас не толкали, и мы подержим лестницу. <…>
Милиционер включился в нашу работу[767].
Другой версии придерживается Ройзман, который приписывает ход с милиционером все же Кусикову:
Буквы (надписей на стене Страстного. – О. Л., М. С.) были настолько крупные, что некоторые подогреваемые любопытством прохожие старались протиснуться сквозь наши ряды и прочесть надпись. Тогда Кусиков подошел к милиционеру и сказал, что могут толкнуть стремянку и художник полетит на тротуар, расшибет голову или сломает ногу. Не сходя с поста, милиционер стал кричать назойливым москвичам:
– Проходите, граждане, не задерживайтесь![768]
Так или иначе, а затея удалась в полной мере, в чем друзья-имажинисты смогли убедиться на следующее утро:
Подойти к нему (Страстному монастырю. – О. Л., М. С.) было невозможно. Вся площадь была запружена народом. Толпы не помещались на площади. Более любопытные лезли на памятник, и чугунный Александр Сергеевич вместе с ними рассматривал действо.
Конная милиция разгоняла любопытных. К стенам были приставлены лестницы, и монашки… пытались смыть следы нашего творчества. <…> Еще непонятное слово “имажинисты” звучало мистически, как строка из Апокалипсиса (В. Шершеневич)[769].
Священнослужители с амвонов поносили святотатца отрока Сергея Есенина, вокруг Страстного монастыря был совершен крестный ход. <…> Разумеется, о четверостишии Сергея узнали не только москвичи – весть об этом облетела многие города (М. Ройзман) [770].
Все говорили “о “хамстве” Есенина. Но бежала ругань и славу за собой вела. И Есенину это нравилось” (К. Буровий)[771].
Следующее пародийное действо, организованное имажинистами, было задумано с гораздо большим вызовом и риском. Идея новой акции возникла во время наступления Деникина (июнь 1921 года); москвичи ждали очередной мобилизации – тут-то “орден” и выпустил листовки с призывом к “ВСЕОБЩЕЙ МОБИЛИЗАЦИИ Поэтов, Живописцев, Актеров, Композиторов и Друзей Действующего Искусства”[772]. Нет сомнения, что Шершеневич лукавит, уверяя в своем “Великолепном очевидце”, будто “командоры” по своей политической близорукости не осознавали тогда остроты политической ситуации в стране. Напротив, они в полной мере воспользовались ситуацией, чтобы как можно эффектнее обыграть штампы официальной пропаганды: “Имажинисты всех стран, соединяйтесь”; “Назначается демонстрация искателей и зачинателей нового искусства”; “Причина мобилизации – война, объявленная действующему искусству. Кто не с нами, тот против нас’”; “Вождь действующего искусства, Центральный Комитет Ордена Имажинистов”[773]. Мариенгоф в “Романе без вранья” был более откровенен: “В маленькой тайной типографии мы отпечатали “приказ”. Ночью вышли на улицы клеить его на заборах, стенах, столбах Москвы – рядом с приказами военного комиссариата в дни наиболее решительных боев с белыми армиями”[774]. Возможные недоразумения были имажинистам только на руку: больше смеха – больше славы.
И снова расчет на шумный резонанс оправдался: “Утро превзошло все ожидания, – пишет Шершеневич, – <…> мы наблюдали толпы теснившихся около объявлений. Не все разбирались в сути. “Мобилизация” было грозное слово, оно довлело”[775]. Оправдались и опасения – зачинщиков пригласили на Лубянку, настоятельно предложив “самим ликвидировать затеянную демонстрацию”. И что же? На Страстной площади появился “громадный лист, на котором было написано печатными буквами почерка Анатолия:
ПО ПРОСЬБЕ МЧК ДЕМОНСТРАЦИЯ ВРЕМЕННО ОТМЕНЯЕТСЯ”[776].
37-я главка “Романа без вранья”, в которой рассказывается, как имажинисты сначала объявляли, а затем отменяли “мобилизацию левого искусства”, завершается противопоставлением будничной арифметики и геометрической прогрессии мечты, с реминисценцией из гоголевского Хлестакова (“тридцать пять тысяч одних курьеров”):
Назавтра, согласно данному следователю обязательству, явились на Театральную площадь отменять мобилизацию.
Черноволосые девушки не хотели расходиться, требуя “стихов”, курчавые юноши – “речей”.
Мы таинственно разводили руками. Отряд в десять всадников конной милиции переполнил нас гордостью.
Есенин шепнул мне на ухо:
– Мы вроде Марата… против него тоже, когда он про министра Неккера написал, двадцать тысяч конницы выставили[777].
Мечты приближали реальность: Есенину еще при жизни удастся вкусить баснословной славы. Но идти к ней пришлось – хоть и ускоренным темпом, – однако, по выражению Мариенгофа, “путями многими, путями нелегкими”[778]. Любой из этих путей, по меткому выражению Шершеневича, мог оказаться “прямой дорогой на Лубянку”. Есенину и его друзьям-имажинистам не раз доводилось беседовать с работниками МЧК; встреча в связи с “мобилизацией” была не первой и не последней. Несколько раз арестовывали или вызывали на допрос того же Шершеневича: например, осенью 1919 года – после взрыва в Леонтьевском переулке (по подозрению в причастности к анархистскому заговору) или после одного из шершеневичевских “антисоветских” выступлений [779], а кроме того, в марте 1922 года, после публикации сборника “Мы Чем Каемся” (по обвинению в выпуске брошюр “контрреволюционного характера”)[780].
Есенин был знаком с лубянскими кабинетами ничуть не хуже Шершеневича: “рязанский озорник” вообще был “человеком историческим” не только в прямом, но еще и в ноздревском смысле – то есть обладал особым талантом попадать в истории. Уже в имажинистские годы Есенин сталкивался с МЧК по самым разным поводам: его то арестовывают за хулиганство (январь 1920 года; упомянутый выше скандал в “Домино”[781]), то забирают заодно с братьями Кусиковыми (октябрь 1920 года; по анонимному доносу на кусиковского брата-белогвардейца[782]), то они вместе с Мариенгофом попадаются на спекуляции в притоне Зои Шатовой (“Зойкиной квартире” – апрель или июнь 1921 года)[783], то обвиняются в нелегальном издании своих стихов (апрель 1921 года)[784].
Конечно, не одни чекисты препятствовали имажинистам в их походе к успеху. “Заедают нас, брат, заедают”, – жаловался Есенин в письме к А. Ширяевцу от 26 июня 1920 года. Советские органы наседали на “оруженосцев” образа, как агенты кардинала на мушкетеров, – со всех сторон. Мало того, что с 1919 года до августа 1921-го[785] государство постоянно ужесточало свою политику в области литературы, используя всевозможные рычаги Госиздата (образованного в мае 1919 года)[786], Наркомпроса (реорганизованного в 1921 году с целью взять под контроль всю издательскую деятельность в России)[787], Главполитпросвета (созданного в том же 1921 году и перехватившего у Наркомпроса инициативу по надзору за литературой[788]). К тому же все чаще (особенно в 1921 году) государственные институции обращают свой “рык”[789] непосредственно против имажинистов. “Ордену” попеременно угрожают Главполитпросвет (“Просить Госиздат произвести срочное расследование с привлечением к строжайшей ответственности всех виновных в даче разрешения, печатания и распространения этого сборника” – “Золотого кипятка” Есенина, Мариенгофа и Шершеневича, 1921[790]), Наркомат рабоче-крестьянской инспекции (в мае 1921 года клеймящей Госиздат за “бессилие проявить не только руководство, но и простой контроль” имажинистской издательской деятельности[791]) и Совнарсуд (ведущий дело против имажинистов)[792]. В июле 1921 года Госиздат рассылает всем своим губернским отделениям секретное предписание: “На основании распоряжения распорядительной комиссии Госиздата предлагаем вам не давать разрешения и не отпускать бумаги на издания имажинистов”[793].
План внутреннего помещения кафе “Стойло Пегаса”
Зарисовка Н. Д. Вольпин. Из собрания Г Маквея
Запретами кампания против “ордена” не ограничивалась. Тотчас же после появления имажинистской “Декларации” началась травля ее авторов в официальной прессе. Тактика начальственных критиков не отличалась разнообразием. Главным доводом в полемике был донос: “Не то кажется изумительным, что все это пишется и печатается, а то, что это умопомрачительное убожество <…> ныне – после красного октября, в трагические дни диктатуры героического пролетариата – нашли себе место и приют на столбцах советских органов, под сенью советской республики”[794];
“Кому нужны эти непростительно молодые крикуны, прежде служившие врагам нашим, а теперь служащие нам?”[795]; “Пролетариат вправе требовать прекращения этого литературного озорства. <…> Пусть эти веселые граждане упражняются на наркомпросовский счет в словоблудии, но зачем же давать им еще портить бумагу”[796]; “Почему они осыпаны милостями? <…> Все это творчество издается на казенные средства…”[797]. Обобщения сводились к политическим ярлыкам, еще хуже доносов: “бывшие белогвардейцы и идеологи буржуазии”[798], “обнаглевшая челядь буржуазии”, ““выкидыши” расслабленного мозга умирающего старого мира”[799], “антиоктябрьское искусство”[800]. Разносы сопровождались призывами к карательным действиям: “Большинству этой “поэтической” публики (посетителям Кафе поэтов. – О. Л., М. С.), несомненно, место в концентрационном лагере за уклонение от тылового ополчения”[801]; “Кабаки, скрывающиеся под поэтической вывеской, необходимо закрыть”[802].
Анатолий Луначарский
Портрет работы Б. Д. Григорьева. 1919
Нападки марксистских газет были вовсе не безобидны. Вот и Р. Ивнев с редакцией “Советской страны”, опубликовавшей его ответ на залп Фриче (“дикую и бессмысленную пальбу по имажинистской группе”[803]), вскоре пожалели, что ввязались в полемику. Газету закрыли, а поэт так испугался окрика А. Меньшого в “Правде”, что поспешил заявить о выходе из группы (ввиду “полного несогласия с образом <ее> действий”[804]). Позже критическая “гроза” стала привычным фоном имажинистского действа. В 1921 году своего рода итог двухлетней травли “образоносцев” подвел сам А. Луначарский: “Книги (имажинистов. – О. Л., М. С.) <…> представляют собой злостное надругательство над собственным дарованием, и над человечностью, и над современной Россией. <…> Книги эти выходят нелегально, т. е. бумага и типографии достаются помимо Гос<уцарсвенного> издательства, незаконным образом. Главполитпросвет постановил расследовать и привлечь к ответственности людей, способствовавших появлению в свет и распространению этих позорных книг. Так как Союз поэтов не протестовал против этого проституирования таланта, вывалянного предварительно в зловонной грязи, то я настоящим публично заявляю, что звание председателя Всероссийского союза поэтов с себя слагаю”[805].
7Но вот парадокс: несмотря на начальственные запреты, “инсинуации и брань” в советской прессе[806], дело Есенина и его друзей росло и процветало.
“Имажинисты издали много книг, – с гордостью подытожил Шершеневич. – Если считаться с теми препятствиями, которые были на нашем пути, то надо сказать, что мы издали грандиозное количество”[807]. “Командоры” успешно конкурировали даже с теми поэтами, которые пользовались поддержкой Госиздата; книги запрещаемых и гонимых имажинистов выходили неоднократно, порой тиражом до 20 000 экземпляров. “В истекшем году типографский станок выбросил большую имажинистскую литературу, – сетовал в начале 1921 года редактор петроградского журнала “Вестник литературы” А. Кауфман, – поглотившую бумажную выработку по крайней мере одной бумагоделательной фабрики”[808].
Количество книг, издаваемых великолепной четверкой в собственных издательствах (“Имажинисты”, “Чихи-Пихи”, “Орднас”) и на стороне, росло с каждым годом в арифметической прогрессии: в 1919 году – около десяти изданий, в 1920-м – около двадцати, в 1921-м – около тридцати. Казалось, чем хуже ситуация с бумагой, чем жестче цензура, тем лучше для “ордена”. Вроде бы, по логике вещей, бумажный кризис и государственная монополия на книгопечатание никак не могли благоприятствовать “антиоктябрьскому искусству” имажинистов, однако именно в этих обстоятельствах они “почти монопольно <…> ухитрялись издавать свои тощие книжки” (В. Вольпин)[809]; ““новинки” тогда почти ограничивались “изданиями имажинистов”” (Р. Ивнев) [810]. Оппоненты Есенина и его друзей только и могли надеяться, что на НЭП и открытие частных типографий[811], а в условиях военного коммунизма весь остаток рыночной свободы был узурпирован имажинистами.
Современники спрашивали: как им удалось захватить книжный рынок в эпоху жесткой борьбы с рынком? Бюрократические головоломки, задаваемые государством каждому свободному художнику, вроде бы обязательно должны были поставить в тупик даже этих, по выражению Е. Замятина, “юрких авторов”[812].
“Для того чтобы запустить сборник, – делится трудностями тогдашнего литературного быта Шершеневич, – надо было иметь разрешение отдела печати, РВЦ (то есть Военно-революционной цензуры) и наряд на типографию.
Все эти требования были для нас невыполнимы.
Отдел печати прежде всего требовал справки, что у нас есть своя бумага. Если такой справки не представить, то разрешение не давалось. Если справку представляли, то разрешение давали, но бумагу конфисковывали и пускали на другие издания”[813].
За счет чего “банда” преодолевала эти непреодолимые препятствия?
И еще: как имажинисты добились всероссийской популярности (“шум о них в городе, шум в провинции”[814]) в то время, когда, казалось бы, только государство могло раздавать патенты на популярность. Почему они ездили в отдельных вагонах, когда страна задыхалась от жесточайшего транспортного дефицита? Откуда брались у них такие деньги[815], что, в отличие от писательской массы, едва перебивавшейся – "просто, воблисто, кашеобразно, полуголодно” (П. Соляный)[816], они умудрялись жить на широкую ногу, почти по-барски?