Малорослый казак-снайпер пожал крутыми плечами.
– Мне этот парень показался подозрительным, – сказал он, почесывая шею Валету. – Мало ли… Вдруг его свои же связали за крысятничество или за иное непотребство. Тут же разбойник на разбойнике.
– Да Стариковых мы знаем, – произнес скрипучим голосом грузный казак, отвислые щеки которого делали его похожим на хомяка. – Галка из теплиц – мать его, а батя – Петр, военный.
– Коммуняка? – переспросил кто-то с другой стороны, и Степка вздрогнул: столько было в этом глубокого разочарования, граничащего с презрением.
– Батя его, что ли? – Пожилой хмыкнул. – Конечно.
– А этот? – Малорослый схватил Степана за подбородок, надавив пальцами на ожог. – Такая же нехристь?
Степка едва не обмочился от боли. В глазах потемнело. Мало того что батю коммунякой обзывают, да еще какой-то недомерок с шашкой распускает руки! Он едва удержался, чтобы не зарядить ему мыском сапога по печени, благо, из-за разницы роста ногу даже сильно задирать бы не пришлось.
– Да брось ты, Колька! – прикрикнул на снайпера молодой и статный казак, похожий на передовика производства, какими их показывали в кинофильмах. – Не бо́льшая нехристь, чем ты. Тоже ведь небось красный галстук носил.
– А вот и не носил! – рассмеялся Колька, показывая большие и крепкие зубы; он отпихнул Степку так, что тот толкнул спиной Валета. – Не приняли меня в пионеры!
Степан узнал его именно по этой немного лошадиной ухмылке. Колька Лучко – известный школьный хулиган из соседнего села, учился на четыре класса старше. Степка в те годы не имел дела ни с ним, ни с его компанией, но чуть ли не на каждой общешкольной линейке звучала его фамилия: мол, Лучко – прогульщик, Лучко хамил учителю, Лучко курил за туалетом, Лучко кидался свеклой на полевых работах. Вроде и серьезными эти проступки не назовешь, но их череда не прекращалась, поэтому каждый раз принятие хулигана в ряды пионерской организации откладывалось на неопределенный срок. Выходит, не придурь то была, а сознательный протест. Либо сейчас ему выгодно выдавать за протест свои старые шалости. Во всяком случае, судя по тому, как Колька Лучко обращался с «СВТ-40» – довольно капризной винтовкой, требующей особого подхода – за минувшие годы он освоил много новых навыков и теперь умеет не только срывать уроки и доводить до слез молоденьких учительниц.
– Атаман наказал доставить всех выживших к нему, – сказал похожий на хомяка казак, пожевывая травинку.
– И нет нам никакого дела до его отца, – добавил пожилой. – Сам-то парень из Каменки, а мы с его общиной не в ссоре.
– Каменские вообще хорошо устроились, – сказал Колька, поправив папаху. – И вашим, и нашим. Не удивительно, что пришлые уделали их в первую очередь.
Степан снова глубоко вздохнул. У казаков нрав крутой, вздумаешь распускать язык или размахивать руками – останешься без того и без другого. Однако на бесхребетных мямлей они и вовсе смотрели как на навоз. И вот угадай тут, где найдешь, а где потеряешь. Впрочем, повторять однажды уже совершенную ошибку точно не стоило. Во второй раз вряд ли ему позволят уйти в степь.
– Мужики, тут такое дело… – Степан чуть замешкался, подбирая слова. – Я мог костянкой заразиться. Это чтоб вы знали, кого собрались вести к атаману, – торопливо добавил он, – и не серчали потом…
Кто-то шумно выдохнул, кто-то сплюнул, кто-то заставил лошадь попятиться.
– Ну-ка, ну-ка, дай на тебя взглянуть, – с интересом проговорил казак средних лет в пенсне и с интеллигентской бородкой клинышком. Спешившись, он достал из седельной сумки пару резиновых перчаток. – Костянка в наших краях – явление редкое.
Степка бросил тревожный взгляд на пожилого, который, очевидно, был в отряде старшим не только по возрасту.
– Не боись. Это – костоправ наш, – ответил тот.
– Когда произошло заражение? – осведомился доктор.
– Я видел, как вышли споры из умирающего, – признался Степан. – Но я не знаю, заразился ли сам. Вчера это было.
– Вчера… – повторил доктор, ощупывая Степкины лимфоузлы на шее и за ушами. – На таком раннем сроке подтвердить заражение крайне затруднительно. Так, лимфики у вас увеличены. Но это может быть из-за воспаления вот этой раны… Что это? Химический ожог? – спросил он, чуть придавив пальцем на красный ободок, опоясывающий участок пострадавшей плоти.
– Да… это от слюны пришлого-шпиона, – сказал, морщась, Степка. – Ядовитая, наверное, была.
Казаки принялись переглядываться, хмыкать в усы и недоверчиво роптать. Трудно было поверить, что кто-то мог иметь дело с пришлыми, причем – не с «блюдцами», а с самими чужепланетными гадами. Степан и сам бы не поверил, если бы не увидел все собственными глазами и не прочувствовал на собственной шкуре.
– Что за шпионы? Не бывает таких… – сказал кто-то за спиной у Степана, но без особой уверенности.
– Что ж ты с ним – лобызался, что ли? – спросил Колька Лучко, несмотря на подколку в вопросе, говорил он без улыбки.
– Есть такие пришлые, – начал Степан, невольно повторяя манеру деда Бурячка, – которых от людей не отличишь. Ну, до тех пор, пока им башку не прострелишь.
– И ты – прострелил? – не поверил Лучко.
– Иначе б тут не стоял, – хмуро ответил Степан.
– Молодца! – одобрили казаки. – Орел!
– И не скажешь, что сын красноперого, – добавили за спиной.
Степан развернулся, обвел взглядом стоящих перед ним бойцов.
– Мой батя на войне пропал.
Он собирался сказать «погиб», но в последний миг вспомнил слова деда Бурячка и заменил более таинственным «пропал». Кто его знает, может, и в самом деле у старика некий дар имелся. Сама мысль, что отец мог выжить в мясорубке первых дней вторжения, придавала сил. Возможно, капитан Стариков до сих пор борется с пришлыми где-нибудь далеко – под Москвой, на Урале, в Прибалтике или в Средней Азии, мало ли еще куда военного человека могло забросить по приказу командования. Просто связь с родными оборвалась, и это неудивительно, учитывая царящую в крае разруху. И он, наверное, переживает о жене и сыне, а может – также считает их погибшими.
– Доктор, так что там с костянкой? – спросил у костоправа вислощекий. – В нашей сотне такой казак был бы не лишним!
Линза докторского пенсне блеснула отраженным светом солнца.
– Если он видел выход спор, то скорее всего заразился, – сказал костоправ напрямую. – Но дня два угрозы от него почти никакой, инфекция только начала развиваться, так что можем рискнуть и показать его атаману.
Степка кисло усмехнулся половиной рта. Ко второй же словно раскаленный конец арматуры прижали. Только не шипело и шмаленным не воняло.
– Кашель есть? – спросил доктор.
– Я вчера ночью от «блюдца» в ручье прятался. – Степан пожал плечами. – Так что кашель скорее всего появится.
Послышались сдержанные смешки. Степан немного расслабился. Вроде бы ему даже удалось завоевать некую симпатию казаков. Авось и эти после встречи с атаманом отпустят его на все четыре стороны. Потому как дел по горло и засиживаться в гостях у Старого Режима нет времени. Ну, а пока – можно и к атаману. А после – сразу проверить карманы мертвого красноармейца, от территории Старого Режима до места роковой встречи в степи – рукой подать. И это весьма кстати.
– Но меры предосторожности принять стоит, – сказал доктор, отступая от Степана. – Нужна марлевая повязка или что-нибудь эдакое… – Он закрыл ладонью нижнюю часть лица.
Колька Лучко ощерился, потянулся к своей седельной сумке.
– Эй, братцы, а вот это не подойдет? – весело спросил он, показывая всем маску противогаза «ГП-4» с длинным соединительным шлангом, на конце которого болтался покрытый облупившейся краской фильтр.
Глава 3
В Старый Режим ехали через брошенную Каменку. Казаки вели с собой табун уничтоженной общины: не пропадать же животным в степи? На двух волокушах разместились потери: на одной – павший от бандитской пули боец, на второй – раненый, сломавший ключицу и пару ребер при падении с лошади.
Степка сидел верхом на Валете, под задом было седло, снятое с каурого жеребца Седого Цыгана. Голова разбойника, отделенная шашкой почти хирургически чисто, висела возле правой луки. По косматому лицу злодея ползали мухи. Стоял жаркий полдень, и отрубленная голова наверняка воняла, но Степка чувствовал лишь запах нагретой солнцем резины, потому как унюхать в противогазе что-то другое было нельзя.
В голову и ссутуленную спину припекало. Жутко хотелось пить, ожог на челюсти пульсировал. Это была изнуряющая, цепляющая за каждый нерв острым коготком боль. Степан не просил о снисхождении, может, так его проверяли. Может, это был особый казарменный юмор. Вон как поглядывает на него то один боец, то другой, а Лучко вообще откровенно зубы скалит. Может, казаки ожидали, что он заноет. Более того – были уверены, что он начнет хныкать. Но ему уже давно все стало безразлично. Он очень устал. Мир за очками противогаза подернулся туманом, и это происходило не из-за запотевших стекол.
Вокруг были знакомые с младенчества места.
Сначала грунтовая дорога тянулась между колхозными полями, заросшими двухметровыми сухими сорняками, потом дебри амброзии расступились, прижались к земле, и стали видны попавшие под обстрел дома околицы и расплавленная трансформаторная будка. Оборванные провода свисали со столбов до земли, их густо оплели цепкие плющи и хмель. Попавшие под воздействие энергоизлучения деревья зачахли. Под покосившимся забором валялась пара гнилых ведер – это все, что осталось от Маруськи Милиционерши, которая как раз отправилась по воду, когда в небе над селом появился летательный аппарат нелюдей.
У сел, отмеченных посещением пришлых, особая тягостная аура. Только ощущалась она вблизи покинутых жилищ и заброшенных огородов. Над Каменкой теперь даже солнце вроде светило тусклее. За окнами домов клубился сумрак. Вечно казалось, что кто-то украдкой выглядывает из проемов.
А отойдешь на полкилометра – и будто камень с души свалится, тревога и страх забывались, точно потерявший поутру жизнь кошмарный сон. Возвращалась уверенность, что ничего пугающего и опасного в брошенном месте нет и быть не может. И снова шли туда мальчишки за керосином и соляркой, за спичками и консервами, за книгами и забытыми во время бегства личными вещами, выполняя поручения взрослых или по собственной воле.
…Они проехали по Сельской улице, возле клуба, окруженного молодыми елями, свернули к стадиону. Пересекли футбольное поле, на котором прошла половина детства Степки, наискось. Поднялись по горке, на которой зимой детвора каталась на санках, а летом – на велосипедах. Дальше копыта лошадей застучали по растрескавшемуся асфальту Колосковой улицы. Из трещин торчали сухие ломкие стебли порея.
Мимо автобусной остановки с доской объявлений и длинной скамейкой под навесом, возле которой частенько собиралась шпана, чтобы пострелять «сиги» и мелочь у идущих в магазин односельчан. Мимо колодца, в окружающих его лужах до сих пор стояла зеленая вода. Мимо разграбленного магазина «Райпотребсоюза» по асфальту, усеянному битым стеклом и поломанными пластмассовыми ящиками.
Степка покачнулся в седле. Отряд проезжал мимо его старого дома. Двускатная шиферная крыша потемнела и потрескалась, просела пристроенная веранда, двор густо зарос спорышом. Плоские крыши сарая и летней кухни обжили порей и лебеда. На скамеечке возле крыльца сидел умерший от костянки красноармеец и пристально глядел на проезжающих мимо дома всадников. На пергаментном, высушенном, как у мумии, лице живыми остались лишь ярко-желтые глаза. Рука, похожая на корявую ветку, поглаживала ствольную коробку прислоненного к стене автомата.
Степан бросил взгляд на своих спутников. Казаки не замечали похожего на скелет соглядатая. Они ехали, будто нарочно не глядя в его сторону. Все молчали, казалось, будто бойцы Старого Режима спят с открытыми глазами. Их движения были плавными и почти незаметными, никто не поправлял оружие, не поигрывал нагайкой, не оборачивался.
Взгляд мертвеца обжигал холодом. Красноречивее слов он говорил, что всаднику что-то нужно. Не просто так изъеденный костянкой труп покинул степь, где ковром ему служил густой ковыль, и пришел в брошенное село. Не просто так он не может найти покой.
– Четыре-семь-три-один, четыре-четыре-четыре-пять, – прошептал Степка, и голос, искаженный маской противогаза, зазвучал, словно хриплое воронье карканье.
Красноармеец распахнул полный мелких кривых зубов безгубый рот. В тишине над крышами, над неподвижными кронами, над пустырями, заваленными ржавьем, разнесся его пронзительный птичий крик.
…Жилые дома закончились, по обе стороны дороги теперь тянулись жиденькие молодые лесополосы. Пожилой казак решил срезать путь, поэтому отряд сначала свернул на грунтовку, а потом – в чисто поле. Они проехали через межу, на которой ничего не хотело расти, кроме чахлых кустиков полыни, позволили коням напиться в заросшем тиной ставке. Прошли по краю заросшего амброзией угодья, снова пересекли лесополосу и оказались на пустынном шоссе, ведущем из Ростова к молодому и бурно развивавшемуся накануне вторжения городку Волгодонску.
Этот путь тоже был хорошо знаком Степану. После того как он закончил каменскую начальную школу, в пятый класс приходилось ездить на автобусе в соседнее село Трудовое. Когда автобус по каким-то причинам не приходил, мамка заставляла добираться в школу пешком – через поля. И никого не волновало, светило ли в этот день солнышко, или лил дождь, или трещали морозы.
Они прошли по шоссе километра два. За все время на глаза попалась лишь пара изувеченных остовов армейских грузовиков. Возле дорожного указателя с выцветшей надписью «с. Трудовое» отряд свернул на дорогу, вклинившуюся в рыжий глинистый склон. Чуть дальше с двух сторон темнели дубовые рощи, в которых когда-то ежегодно в День пионерии проводили «Зарницу».
Давненько Степан сюда носу не казал, хотя и делать здесь ему было нечего. Ничего хорошего в Старом Режиме он не видел. Была великая страна, которая двигалась в своем развитии вперед. В какой-то момент это движение прервалось, начался разброд и шатание, махновщина, упадок. И Старый Режим в Степкином понимании был одним из проявлений этого упадка. Когда-то его ранила сама мысль, что советские люди смогли отречься от своего настоящего ради архаического дореволюционного образа жизни. Ради барского пафоса и холопского угодничества, ради поповской липовой благости и нарочитой казацкой лихости. А потом он решил, что произошло естественное возвращение к корням. Что испокон веков эти люди жили именно так, и в критический момент они вернулись к отправной точке. Какое общество им удастся построить? Время покажет. Если у них оно будет.
Слева показались развалины электрической подстанции. В общем-то ничего там не осталось: только заросший невысокой травой участок, из которого торчали несколько сильно деформированных конструкций непонятного назначения да похожие на пеньки стертых зубов бетонные фундаменты. Кабели, рабочие и нерабочие узлы, столбы и даже металл давно разобрали местные.
Снова стена шуршащего бурьяна на месте полей, снова череда дубовых рощ.
Они проехали мимо обветшалых коровников и колбасного цеха, мимо пустых загонов и ветеринарной станции. Черная лента дороги все тянулась и тянулась – прямо к встающим на горизонте меловым горам.
Тут было так же сумрачно, как и в старой Каменке. Действовали те же нечеловеческие законы, заражающие подсознание страхом.
Школьное футбольное поле и примыкающая к нему полоса препятствий для занятий по допризывной подготовке: все было заброшено, резвились в высокой траве одичавшие собаки. Памятник Неизвестному Солдату одиноко возвышался в центре площади, вымощенной серой плиткой. Из каждого стыка торчали пучки порея, кое-где тянулись к небу молоденькие деревца. С памятника был сколот советский герб, словно разбитое сердце, он валялся в грязи на обочине.
Огромная трехэтажная школа… Почти новая, ее построили меньше десяти лет назад. А теперь остались лишь стены, покрытые несмываемой копотью. Сквозь широкие оконные проемы виднелось небо и обугленные, держащиеся на честном слове балки. Двор, обсаженный по периметру елями и каштанами, загромождали бетонные обломки.
Справа была улица Стадионная, вдоль нее шел строй двухэтажных многоквартирных домов. Когда-то здесь жили Степкины одноклассники и друзья. Где они теперь? Потерялись на просторах степей, как зерна, разбросанные ветром.
Улица Мира – прямая и до сих пор с прилично сохранившимся покрытием – вела в глубь села. Поликлиника, продуктовый магазин, на площади между ними лежал сгоревшими колесами вверх рейсовый автобус. Дальше был магазин «Промтовары» с книжным отделом – Степка раньше частенько заходил туда, иногда просто посмотреть, походить между рядами, иногда – что-нибудь купить. Книжку, настольную игру, мяч, скакалку, шахматы – много ли нужно было для счастья мальчишке? Степан вспомнил, как однажды в «Промтовары» завезли детские наручные компасы – их разобрали, словно горячие пирожки. Каждый, кто успел урвать пластмассовый и не совсем точный приборчик, считал себя вправе задирать перед остальными нос, снисходительно позволять «посмотреть» на беспокойно вращающуюся стрелочку и с многоопытностью в голосе объяснять остальным, где, мол, север, где юг, где запад и восток.
Но это все теперь навсегда в прошлом.
В настоящем – мрачные необитаемые дома, утопающие по крыши в бурьяне. Тени и воспоминания, блуждающие пыльными сквозняками вдоль пустых улиц.
Асфальт закончился. Посыпанная щебнем дорога не успела зарасти травой – сказывалась близость поселения. Впереди шумели медной листвой очередные дубки, тут же заканчивался жилой массив.
У въезда в рощу они обогнали телегу, запряженную лохматым мерином. Коня вел под уздцы мужичок в папахе. Увидев приближающийся отряд, человек посторонился и отдал честь. Степан узнал его: это был директор каменской начальной школы. Столько лет он воспитывал юных ленинцев, за что его не раз отмечали почетными грамотами, а когда настало время делать выбор, то плешивый лис подался в Старый Режим.