На этой скамейке ближе к обеду собираются для распития местные алкаши. На этой скамейке ближе к вечеру хохмят молодые девчонки и парнишки. На этой скамейке лежала она в ночь выпускного бала. Глазами в звезды. А он поклялся.
Свадьба через месяц. Первый ребенок через девять. Второй через два года. Третий еще через год. Потом он беспросветно любил кого-то на других скамейках и диван-кроватях. А у нее осталась святая троица. Ненадолго. А – раз: и старший сын уехал с женой к океану. Младший вообще эмигрировал за этот самый проклятый океан. А дочка существует не так что б уж очень далеко – на другом конце города – вместе со своим жуликом. Сядет, ведь, подлец. Надолго сядет. А лишь бы ее за собой не потащил. «Мама, не вмешивайся, не твое дело…» Может, образумится да и съедет одна на квартиру матери после…
«Старуха N2» погладила отполированные задами доски. На этой скамейке… Конечно, это не та скамейка. И это не тот двор. И это не тот дом. Тот дом давно снесли. На месте того двора – супермаркет с колбасой и шмустрицами. А скамейку – она видела – сломали строители и сожгли, грея свои огромные зазябшие руки. А перед этим они на ней сидели, звякали стаканами и тискали своих красножилеточных подруг.
«Страруха N2» успокоилась. Сердце ее согласилось. Ноги были готовы. И сама она окончательно, кажется, «да». «Старуха N2» поднялась и еще погладила скамейку:
– Не та… Да и я…
Она дошла до арки. Выйдя на улицу, защурилась. Чужой солнечный свет ударил в глаза до самых мозгов. Больно. «Забыла черные очки». Слезы вконец размыли фигуры и тени. И «Старуха N2» пошла по улице на слух, на остатки запахов, на ощупь. Ее почти не задевали зрячие прохожие. И она шла и шла вправо. Мелкими расчетливыми шажочками. По привычной дороге к магазину. Там продают хлеб, молоко, творог. А в день пенсии там продают паштет и бутылку дешевого красного вина. Этот день превращается в «неделю паштета и красного вина».
Но сегодня «Старухе N2» не надо в магазин. Ей просто необходимо проверить: сможет ли она сейчас. Протопав метров сорок, она решилась: «да», конечно «да», несомненно «да».
«Старуха N2» развернулась и пошла обратно. Мимо двора к автобусной остановке.
Добралась и, взявшись за поручень крытого павильона, опять замерла крокодилом. «Все-таки, все-таки…» Прежняя решимость отступила. И она уже не была уверена. И пропустила один автобус, второй.
Когда подошел третий, «Старуха N2» передумала: «Ну, не сегодня, так завтра…» Она отпустила поручень и стала разворачиваться. Как-то неуклюже получилось. Ее шатнуло в сторону автобуса. И тут же двое пышущих силой и пивом юношей подхватили падающего крокодила под руки. Без слов занесли в автобус.
Устроившись на теплом сидении «Старуха N2» вздохнула: «Ничего не попишешь…» Она ехала. Она все-таки ехала. «Старуха N1» ждет ее сегодня не зря.
ПРАВАЯ НОГА БИРЮКОВА
Бирюков был обычным почтальоном. Днем шастал по подъездам, разбрасывая по ящикам жильцов письма, открытки, газеты, извещения. Вечером, отужинав, усаживался у телевизора отдыхать. В первую очередь ногами. Укладывал их на специальный пуфик, доставшийся по наследству от отца – также почтальона. Приговаривал:
– Кормилицы вы мои, кормилицы…
До пенсии ему еще было далеко и потому берег Бирюков свои ноги. Тщательно подбирал обувь – чистой кожи, удобную, чтоб сидела на ноге как влитая, нигде не натирала. Исправно каждый день менял носки. И левой своей, и правой делал перед сном ванночки с ромашкой, а то и с лавандой. Чесал им пятки. И засыпал всегда и радостно, и покойно.
И просыпался бодрым, почти счастливым. Хватал двухпудовую гирю. Вдоволь намахавшись ею, умывался, завтракал и еще раз оглядывал перед выходом свои ноги:
– Кормилицы…
Хотя Бирюков всегда говорил о ногах во множественном числе и вроде бы одинаково ухаживал за обеими ногами, он лукавил. Правая у него все же была в определенном фаворе. Так уж получилось, что на протяжении всей жизни в самые ответственные моменты решающие движения делала именно она. Может просто от рождения была сильней левой, а может так уж ей сама природа предписала: если что – выступать первой.
Бирюков еще в школе подметил, что как бы он ни разбегался для прыжка хоть в длину, хоть в высоту, отталкиваться будет непременно правой. Пробовал он толкаться левой, но тогда даже и до девчоночьих результатов не дотягивал. И падал по приземлению, как пьяный воробей, заваливался. Физрук орал:
– Правой толкайся, Бирюков, правой. Она у тебя толчковая…
И в футболе все свои красавцы-голы забивал Бирюков правой. А если и бил иногда левой, то мяч, коряво подпрыгивая, непременно укатывался в аут. Но никто из пацанов его в таких случаях не ругал. Все понимающе говорили:
– На левую у человека мяч лег. Бывает…
В обычной ходьбе по работе или в магазин правая была нога, как нога, а вот эта левая постоянно что-то откаблучивала: то подворачивалась на ровном месте, то на бордюр пальцами налетала. И хромал тогда Бирюков, всем весом наваливался на правую. И она родимая не выпендривалась – выносила его тело, хоть двести метров надо было шкандыбать до дома, хоть полторы тыщи.
Уверен был Бирюков: случись ему через пропасть на Тибете прыгать или ударить особо опасного преступника в пах – правая не подведет. А левой доверия нет. Положись он на нее и не долетит до другого края пропасти – рухнет вниз. И хихикнет опасный преступник, вынимая из-за пазухи огромный нож…
Вздыхал Бирюков при таких раздумьях и поглаживал обе свои ноги. Но правую все же – поласковее. Кроме силы, надежности, ценил он в ней еще одно качество. Все и всегда у него шло как по маслу, если вставал он с правой ноги. Спустит ее утром с кровати на мягкий коврик первой, значит, в этот день начальство на него не накричит, никакой дорогой подписной журнал не пропадет и экспедиторша Дуся обязательно вздохнет своей полной грудью, напоит его чаем с вишневым вареньем. А погода установится разгуляй – солнце, чистое небо, мягкий, вышибающий блаженную слезу ветерок. И он будет ходить из дома в дом, из подъезда в подъезд, опускать почту в ящики и думать, какой Бирюков полезный человек – связывает жильцов со всем светом: с родственниками в Гваделупе и Антанариву, с военкоматом и налоговой инспекцией, со службами знакомств и клубами анонимных алкоголиков.
– Кто все люди без нас? – вопрошал Бирюков глядя с правой на левую, – жертвы кораблекрушения. Жизнь у них сразу – как на необитаемом острове. Что ты: человек без почты, как без рук. Как я без ног…
И он тут же сплевывал:
– Тьфу, тьфу, тьфу…
Хотя и видел Бирюков на улицах людей с загипсованными ногами, а то и вовсе инвалидов без нижних конечностей, старался не замечать таких субъектов, тут же переводил свой взгляд на что-нибудь другое. Засматривался на халатик в витрине магазина – в нем недурно бы выглядела, например, экспедиторша Дуся. И та закрутка для банок с вареньем – тоже полезная в хозяйстве вещь.
Взгляд его двигался по витрине дальше. Туда, где он мог видеть в отражении свои целехонькие – левую и правую.
– Тьфу, тьфу, тьфу…, – отгонял он от себя дурные мысли.
Бирюков не мог себе даже и представить, как это можно ему жить без ног, да даже и без одной ноги. Особенно без правой. Хотя бы и временно загипсованной.
Как же он сможет встать с ноги, которой нет? А правый растоптанный ботинок станет не нужным? И ванночки значит придется делать только одной левой? А выдержит ли она двойную нагрузку? Она, ведь, не правая?
Потом прошибало Бирюкова, когда он думал, что не сможет разносить почту, не зайдет в свою отделение и не увидит, как вздохнет своей полной грудью экспедиторша Дуся. И внимательнее смотрел Бирюков себе под ноги и по сторонам, когда переходил улицу. Ступал осторожно, мягко, как крадущийся камышовый кот.
Он и через порог почтового отделения научился переступать неслышно, проявлялся в экспедиторской внезапно, раз и здесь.
– Бирюков, – вздрагивал начальник, обнаружив его рядом, – ну и ноги у тебя. Прям талант какой-то ходить так…
– Потомственный я почтальон, – смущался Бирюков и поглядывал на грудь экспедиторши Дуси. Белой могучей лавиной нависала она над столом, в ящике которого хранилась заветная баночка вишневого варенья.
В обеденный перерыв, а иногда и после работы поила Дуся его чаем и не мог оторвать Бирюков взгляда от ее лавины. Вздрагивала она от каждого движения, как будто собиралась выплеснуться, но сдерживал ее хитрый механизм. Знал Бирюков, что где-то под кофточкой Дуси скрыта тайная кнопка, надавив на которую можно вызвать сход лавины. Выпив стаканчик чая, разморившись, Бирюков обыкновенно представлял себе как нажимает на нее. С глухим хлопком разомкнется хитрый механизм и белая лавина рванет наружу, мягкими волнами обрушится прямо на него. Бирюков будет барахтаться, и тонуть, тонуть, тонуть…
И Дуся определенно думала о нем. Никого ведь кроме Бирюкова и начальника не угощала чаем с вишневым вареньем. А еще так привздыхала, глядя на потомственного почтальона.
И Дуся определенно думала о нем. Никого ведь кроме Бирюкова и начальника не угощала чаем с вишневым вареньем. А еще так привздыхала, глядя на потомственного почтальона.
Окончательно прояснил для себя Бирюков Дусину позицию нечаянно подслушав, как перешептывались женщины в отделении:
– Ты на Бирюкова что ли глаз положила?…
– А что, – отвечала Дуся, – Бирюков мужчина полноценный. Даже начальник его талант отмечает…
И такую отныне в ногах легкость Бирюков почувствовал (особенно в правой), что готов был не ходить по бренной земле, а летать над нею. Каждый раз, когда он вспоминал этот разговор, ему стоило большого труда удерживать себя от того, чтобы не толкнуться мощно правой и не взлететь, не взмыть над их почтовым отделением, не пролететь над Дусей на бреющем полете, вызвав новую дрожь ее лавины.
Все чаще переглядывались они с Дусей на работе. Все дольше засиживались за чашкой чая с вишневым вареньем. И казалось Бирюкову, что прямо-таки на глазах нарастает напор лавины. И что он просто обязан выпустить ее на волю.
В радость были эти дни Бирюкову. Но в одну ночь переменилась вся его жизнь. Зазвонил телефон под утро. И Бирюков, подскочив на кровати, запутался в одеяле правой. Падая, ступил на пол с левой.
– Извините, – сказали в трубку, – мы просто ошиблись номером…
– Просто ошиблись номером, – повторил себе Бирюков. И чуть не заплакал – плохие предчувствия обрушились на него.
Да, по пути на работу сильный ветер порвал его зонтик и дождь промочил Бирюкова до нитки. А когда он входил в отделение, то споткнулся о порожек. О тот, что перешагивал тысячекратно без всяких загвоздок. А тут… Да еще прямо у всех на глазах.
– Что-то ты неловкий сегодня, Бирюков, – заметил начальник.
Все молча и согласно закивали. Только Дуся не дрогнула головой. Но не дрогнула и лавиной.
Весь день у него пошел наперекосяк. Два раза клал он письма не в те почтовые ящики, спохватывался и выковыривал их обратно. Потом возвращался в дом, в котором забыл разбросать газеты. А в самом конце рабочего дня не удержал дверь, когда начальник уходил домой. Глава отделения не слабо получил по заду и, потирая его, пробурчал:
– Да, не тот Бирюков стал, не тот…
Побитой собакой глянул Бирюков в сторону Дуси. Но не было ее на месте. Другая экспедиторша, перехватив его взгляд, уведомила:
– Ушла Дуся уже. Дело у нее какое-то, торопилась…
Сам не свой вышел Бирюков из отделения. И второй раз за день споткнулся. Да так, что правая нога его подкосилась и рухнул он на асфальт.
«Конец» – ужасно отчетливо подумал Бирюков и слабым голосом крикнул о помощи. Вызвали «скорую».
В больнице ему сделали рентген. Врач, глянув на снимок, бросил его в корзину:
– Вставайте. Можете идти домой.
– Как-как? – не понял Бирюков.
– Вот так, – показал ему пальцами врач, – ножками…
– А перелом?
– Радуйтесь, нет у вас никакого перелома. Легкий ушиб. Можете спокойно ходить на работу, а также на танцы и на прочие дискотеки. Следующий…
Бирюков шел домой и пожимал плечами:
– Не сломана…
И налегал побольше на правую:
– Не сломана…
И даже прыгал на правой:
– Не сломана…
По пути домой с горя и счастья взял Бирюков бутылочку. Сел в комнате у окна и положив правую на наследственный пуфик налил себе первую. Потом вторую и третью.
Выпивая, поглаживал он чуть припухшую пострадавшую. И легче ему становилось. Он хмыкал:
– Не сломана.
Значит завтра как обычно пойдет на работу, ловко проявится в отделении и заслужит похвалу начальника. И Дуся вздохнет, как полагается, и нальет ему в обед чая с вишневым вареньем.
И налил себе Бирюков четвертую и пятую. Осмелев, представил как полногрудая Дуся сидит напротив него не в отделении, а в этой вот самой комнате. И не она угощает его чаем с вишневым вареньем, а он ее – из этой бутылочки. И Дуся выпивает, отставляя в сторону пухленький мизинчик. И ее лавина все ближе и ближе к нему. Осталось только протянуть руку и нащупать потайную кнопку.
Вздрогнув, Бирюков выпил шестую и седьмую. И увидел вдруг, что вовсе это и не Дуся напротив него пьет наливку. Не Дуся, а его собственная правая. Схватился он за то место, где она должна быть – присутствует. Глянул обратно, а напротив него нет никого – ни ноги, ни Дуси.
Зарекся Бирюков после такого видения выпивать. Но только отныне правая нога и в трезвом виде начала ему мерещится повсеместно. То в потемках принимал он за ногу стоящий в углу веник. А то – висящее на бельевой веревке полотенце. Но самым ужасным было то, что теперь, когда он глядел на Дусю, пьющую чай, вспоминалась ему нога, пьющая наливку. И Бирюкову становилось не по себе. Ему уже не хотелось ни чая с вишневым вареньем, ни схода могучей белой лавины.
Ссылаясь на занятость Бирюков стал отказываться от чая. Дуся задрожала. И уже не только грудью, но и всем телом. На ее щеку упала прямо-таки предгрозовая капля. А Бирюков подумал, чем это может обернутся, если промочишь сломанную ногу. Лавина Дуси покраснела. А Бирюкову пришло в голову, что такого цвета бывает воспаление в районе перелома.
Рассматривая Дусю он размышлял о накладываемых на переломы шинах, о гипсе, о белой лавине халатов, бинтов и марлевых повязок. Ловил себя на таких мыслях и бросался к двери:
– Пора мне уже…
Надеялся Бирюков, что на следующий день все изменится к прежнему. Но, что день, неделя проходила за неделей, а он то и дело видел перед собой не Дусю, но свою правую, вздыхающую ногу.
Дрожащей рукой написал Бирюков: «Прошу перевести меня в другое отделение…»
Начальник подписал:
– Это не Бирюков от нас уходит. Это уже кто-то другой…
Конечно, на работе в новом отделении он не испытывал былой радости. Теперь приходилось наматывать по несколько лишних километров. Ноги уставали больше. Особенно правая, потому что ей, как обычно, доставалось больше, чем левой.
И еще ничего было на душе у Бирюкова, пока он осваивал свой новый участок. Потом, когда начал обходить маршрут на автопилоте, муки его возобновились. В голову полезла сплошь и рядом всякая дрянь: «Вот иду я по улице, а впереди ремонтники яму не огородили и я – ныр, нога – хрясь… Или почту получаю, а ногу за брючину в транспортер с посылками затягивает и давай ее перемалывать… Или просто утреннюю зарядку свою делаю. Гиря из руки выскользнула и шандарах по колену…»
Конечно, старался Бирюков с такими мыслями бороться. Проверенным способом пробовал отвлечься – витрины разглядывая. Но в витринах сплошь и рядом попадались женские халатики да закрутки для банок с вареньем. Он тут ж вспоминал Дусю. И пьющую наливку правую ногу.
И тогда затягивал Бирюков песню. Про ямщика. Потом про почту полевую. А если не помогало, то и про письмецо в конверте.
Вечером, уложив левую и правую на наследственный пуфик, он смотрел телевизор, всячески избегая медицинских передач. Засыпая, старался думать о чем-нибудь хорошем. Вспоминал свой школьный рекордный прыжок на шесть сорок, гол, забитый в девятку с тридцати метров, слова начальника:
– Бирюков, ну и ноги у тебя. Прям талант какой-то…
Но стоило ему заснуть и все хорошее тут же как лавиной сносило в сторону. Являлась правая нога. Раз за разом. То только что сломанная, с торчащей среди кровавого месива костью, то уже загипсованная, а то оторванная, печально лежащая на кровати с ним рядом.
Поначалу от таких видений сразу же просыпался Бирюков в ужасе. Но потом как-то привык. И заметил, что после явления ужасной ноги сны продолжаются не так уж и плохо. Вот он спокойно кладет загипсованную правую на наследственный пуфик. Смотрит в окно как мальчишки играют в футбол. Болеет за тех, что из его дома:
– Правой бей, правой!
В комнату заходит его прежний начальник:
– Ничего Бирюков. До свадьбы доживет…
И выходит из-за спины начальника Дуся в халатике, подает наследственному почтальону чашку чая с вишневым вареньем. Напившись и утерев пот со лба, встает Бирюков на костыли и они с Дусей идут на улицу. А погода установилась разгуляй – солнце, чистое небо, мягкий, вышибающий блаженную слезу ветерок. Они садятся на лавочке. Бирюков смотрит на рвущуюся лавину. Находит потайную кнопку. И нажимает. А ее заело. И он продолжает жать, жать. Жмет до тех пор, пока не зазвонит будильник…
Теперь Бирюков уже не стремился встать, как раньше, побыстрее. Он долго лежал, глядя в белый потолок. Потом, когда стрелка на циферблате не оставляла ему ни одной лишней минуты, осторожно вставал с правой. Со вздохом обходил покрывшуюся пылью гирю. Плескал в лицо пригорошню воды, жевал что-то на кухне, не чувствуя вкуса. И полуспящим, полуголодным получеловеком тащился на службу. Не забывая, впрочем, смотреть себе под ноги.
Он похудел и помрачнел. Как-то постепенно со чтения увеселительной литературы перешел-таки на медицинские издания. Прежде, чем разнести их в ящики докторов, тщательно штудировал дома. И теперь очень хорошо представлял себе строение ноги, типы различных переломов, а также сопутствующие разрушения мышечной ткани и кожного покрова. Разбирался Бирюков и в различных технологиях восстановления. Знал виды возникающих осложнений и пути борьбы с ними.