Что нет любви...Та-та та-та-та!
Дым сигареты уплывал в окно - в послеполуденное удушье двора средневекового квартала Марэ.
Рыжий кот продвигался по жестяной крыше пристройки к окну мансарды, откуда даже сквозь его звукозащиту всю минувшую ночь прорывались брутальные рыки анальной любви.
Кота звали Масик. То был кот Алексея, один из сыновей сибирского кота князя Татищева, и крался он сейчас не за раскинувшим в истоме крылья воробьём, а с извращённой целью вновь обоссать "голубого" обитателя мансарды - вернее, территорию его отсутствия. А между тем, не далее, как вчера педак опять являлся с ламентациями, что "русский монстр" сделал пипи в сатиновые простыни, купленные к возвращению друга из Марокко. Что же делать? думал Алексей, глядя, как уверенно взбирается кот к открытому окну мансарды. Может, превратить всё это в антироман? Любовь, нелюбовь главное, книгу как спасти? Репутацию, созданную первым опубликованным романом?
Не услышав, как вошла Констанс, он вздрогнул, взятый за плечо.
- Что?
Выражением лица она дала понять, что принесло кого-то, - вручила джинсы и вынула из холодильника три банки пива, оставшиеся в пластиковой оплётке. Затычки он выковырял, а наушники надел на ручку оконной рамы.
Это был Люсьен.
- Са ва?
Люсьен горько ухмыльнулся, Алексей хлопнул его по плечу. Что тут скажешь? Он выдрал запотевшую банку пива, с хлопком открыл и вручил другу, который из галантности передал её Констанс.
Они сидели и пили.
Из детской комнаты доносился писк электронной игрушки, которую Анастасия наконец бросила и пришла рисовать, свесив медные свои волосы над зелёным овалом мрамора.
- Бон. - Люсьен взял с пола неизменную кожанку. - Поехал.
- Куда?
- Откуда... Из Парижа!
- А именно?
- Если бы я знал... Хочешь со мной?
Констанс пожала плечами на взгляд Алексея: как, мол, знаешь. Но рисунок Анастасии отражал подсознание ребёнка, растущего в проблемной семье, и он отказался с мотивировкой:
- Роман...
- Продвигается?
- Не особенно. Второй, понимаешь...
- Мне бы твои проблемы, - ответил Люсьен. - Ну, что тогда...Чао?
- Съездил бы, - сказала Констанс.
- Думаешь?
- Вдвоём веселей, - сказал Люсьен.
Чувствуя, как душа сбрасывает балласт, Алексей огляделся:
- Так я поехал?
Машина была запаркована на солнечной стороне. Они открутили окна.
- Куда?
- За границу!
- Давай. А паспорт взял?
Зная, что пути не будет, Алексей вернулся и на глазах Констанс и Анастасии полез под стол - в картонки, набитые бумажными отходами жизнедеятельностив мире, который себе выбрал. Titre de voyage - путевой документ беглеца - был голубым. Он раскрыл, взглянул на срок годности и швырнул на пол:
- Просрочен!
- А зачем он тебе?
- За границу хочу.
- Ты и так за границей. Кроме Парижа, есть Бретань, есть Корсика...
- Cote d'Azur*, - добавила Анастасия.
- И всюду нюдистки.
- Надоело! Вот так мне эта Франция...
- Тогда возвращайся.
- Куда это?
- В лоно матки, в ГУЛАГ - откуда я знаю. Десять лет отсидишь, обнимешь свои берёзки...
Стиснув зубы, он пытался засунуть свой документ, мало того, что негодный, ещё и садистски огромный - не по карману. Не отрываясь от беспощадного рисунка, Анастасия осведомилась по-французски:
- Они за Бернадетт поехали, maman?
Ни та, ни другая не подошли, чтобы махнуть рукой или хотя бы бросить прощальный взгляд из окна детской - как раз напротив китайского ресторана "Райский сад".
Дверца хлопнула, отдавшись в сердце.
Люсьен завёл мотор.
Квартал был по-воскресному пуст. На перекрёстке они опустили противосолнечные щитки.
- Только не в Италию, - предупредил Люсьен.
- В Испанию?
- Подохнем от жары.
- Тогда на север.
- You are the boss.*
На автостраде в лицо ударил ветер.
И Алексей запел.
Он растягивал ремень безопасности и бил себя по ляжкам - с отчаянием, невероятным самому. Сначала водитель посмеивался, потом присмирел. Когда седок отпал на изголовье, спросил, не Красной ли это армии песни?
- Её.
- А смысл?
- Что от тайги до Британских морей Красная армия всех сильней.
- Нет?
- Да.
- Пентагон бы лучше придумал.
- Пентагона тогда не было.
- Старая песня?
- Юности наших отцов мудацких.
Люсьен тоже стал насвистывать, но, не найдя аналога, замычал что-то из песенного фонда Тысячелетнего рейха, отчётливо повторяя: фрише, фройлих, фест. Алексей смеялся, а француз пел, сводя брови с большим напором. Настроение было отличное, и песня была именно о них - всё ебущих! Бодрых. Радостных. Крепких.
- Часть нашей культуры, нет? Двадцатого века?
Алексей крикнул:
- Не оправдывайся! Never explain!*
Просто - всё ещё впереди за горизонтом. Лебенсраум. Пространство нашей жизни. Идеальное, как мечта.
Там, вдали...
На станции обслуживания очередь к заправке. Парень, расстёгнутый до небрежно завязанного пупка на белом брюхе, вытирал руки тряпкой и мотал головой, что не может, нет. Слишком много машин, ещё больше народу. Послеобеденная лень, всеобщее похмелье: Франция. Это был целый комплекс, разделённый полотном автострады, но связанный остеклённым виадуком, по которому они перешли на сторону, где ресторан. Невероятно, но идущие за ними поколения продолжали размножаться. Институт брака вроде рухнул, но от юных семей негде было протолкнуться, а в проходах между столиками копошились дети. Они выпили кофе у стойки, после чего обнаружили, что наличных кот наплакал, а свою чековую книжку (которую у Алексея аннулировали за нечаянный минус в банке) Люсьен забыл.
- Ну, ёб же твою...
- Вернёмся. Горючего до дома хватит, - утешил француз.
- А до Брюсселя?
- Может быть. А там?
- Там у меня кредит.
- Какой?
- Неограниченный.
- То есть?
- Читатель.
Люсьен восхитился:
- Ну, русские...Скромностью не страдаете.
- Вперёд!
5.
Ракетами СС-20 летели в них машины галльских любителей быстрой езды, на своей левой то обгоняли они, то делали их, но в целом трафик на Европейской 10 был пунктирен, особенно на их стороне - к исходу уик-энда из давшей Алексею убежище благословенной и самодостаточной страны охотников бежать было немного, так что машины, с которыми они состязались, были почти сплошь иностранцы, на которых передний, поверхностный план сознания эмигранта с известным стажем реагирует уже с "петушиным" автодорожным шовинизмом: вон, дескать, "ростбифы" - британцы - слева держат руль (хотя их абревиатура "GB" вызывает ещё чисто советский рвотный спазм по ассоциации), а вон "капустники" - "D" - на пошлых "мерседесах", при этом бельгийских и голландских вкраплений даже мысленного замечания не удостаивая.
- По этой дороге я уже убегал.
- Когда?
- Я не рассказывал?
Из отчего дома в Гаскони сын отставного полковника впервые дал тягу в пятнадцать.
- Завидую. Там, откуда я, в этом возрасте далеко не убежишь.
- Здесь тоже...
- Но ты же убежал до Катманду?
- Не в первый раз.
- А как было в первый?
На выезде из Парижа юный Люсьен тормознул одного месье, который вёл себя прилично до Компьена, после которого съехал на обочину и сбросил маску. Обстоятельства тому сопутствовали - вечер перед Рождеством, автострада пуста, как заснеженные поля по обе стороны. Когда Люсьен отклонил гнусное предложение, месье распахнул дверцу. Нет, он не вышиб отрока из кабины, как мог бы в аналогичном случае шофёр грузовика, он просто предъявил строптивцу альтернативу, которую беглец и выбрал. Педофил умчался в лоно семьи, а Люсьен поднял воротник, втянул руки в рукава и зашагал по заиндевелому асфальту в том направлении, куда стремился из родной провинции. Шапок во Франции избегают даже в морозы, что сходит с рук разве что парижанам, которых на каждом шагу готов согреть их город. Но вокруг был не Париж, а снежная равнина. Тогда, в конце 60-х, климат ещё не свихнулся, и Рождество подступало старое и люто доброе ("Березина!" - как говорят во Франции про мороз). Но люди надвигались уже новые - две-три машины за час ходьбы пролетели мимо. Подросток околел и лёг на дорогу. Наполеоновским воином - только не в России. Он лежал в ожидании смерти, однако очередная машина не только не переехала его, как собаку, но и подобрала в своё накуренное тепло. Женское! Спасительница за рулём оказалась стюардессой авиакомпании "Сабена", сломя голову она гнала по пустынной Франции, опаздывая на рейс Брюссель - Нью-Йорк...
- Надеюсь, дефлорировала?
- Если бы, - с горечью воспоминания ответил Люсьен, теперь водитель сам. - В Брюсселе оставила меня в своей квартире, там чулки висели в душе... Представляешь? Они тогда ещё чулки носили... Обычные нейлоновые, но кончил от одного вида. И сбежал, не дождавшись её из Нью-Йорка.
- Куда?
- Следуя потоку, как учит Лао-дзы. Тогда мы все бежали в Амстердам.
- Не в Катманду?
- Это потом. А вы?
- Мы в основном в себя.
- Потому что русские интраверты?
- Потому что русские интраверты?
- Потому что дальше СССР нам было не убежать.
- Ты же сумел.
- Когда? Когда, Люсьен? Земную жизнь пройдя до половины...
- Лучше поздно, чем никогда.
- А вот не знаю...
Рожь не рожь - тучно колосится всё на местах рождественского сюжета.
Лето.
Июль...
Странно впасть в меланхолию - ведь не Россия пролетает мимо. Но без анестезии тянет из-под кожи этот вид саднящую нить ностальгии по изобильно-захолустной окраине - будто сам он родом отсюда, из этой самой ржи без пропасти, и в детстве радио пело не про "могучую, кипучую, никем не победимую", а приторным голосом Шарля Трене, которого так извращённо любит авангардистка Констанс:
Douce France, cher pays de mon enfance...*
Франция, колыбель. А разве нет? Разве не здесь он, Алексей, родился, сбросив опыт небытия и начав отсчёт с нуля? Колыбель и могила, куда, Владимир Семёнович, так и сойти мне подростком, поскольку при таком отставании от них не дожить уже до зрелости... Пускай. Сбежим. Эмигрируем. Регрессируем! Снова начнём и подохнем, как дети - в Крестовом исходе сверхдержавы на Запад. Впадём в парадиз. Посреди обречённой этой жизни внезапно и вновь - douce France! Инфантильный оазис, остров детства России... Мерси.
- Вот и граница, - сказал Люсьен.
- Уже?
Слева по дороге возник пограничный пункт, при виде которого майка стала липнуть к груди Алексея. Сбрасывая скорость, Люсьен снял руку и полез за своей carte d'identite* в куртку у ног, но чёрно-синий пограничник с блестящим от пота лицом отмахнулся белозубо:
- Allez-y, les gars, allez-y...*
Машина выползла на ничейный асфальт. Кровь застучала во лбу Алексея, впервые в жизни покинувшего Францию. Отпустили, но впустят ли...
Розовый, как огромный ребёнок, старик в иноземной зелёной униформе улыбался им навстречу...
Но, может быть, коварно?
6.
Королевство Бельгия.
- Септант, нонант, - сказал Люсьен сварливо.
- Что значит?..
- Так они говорят вместо суасант-дис, катраван-дис... Les cons. *
Алексей засмеялся - чисто нервное. Он просто не мог опомниться, и не от счастья противозаконного проникновения, скорей, от ужаса. Он был в сложном и глубоком шоке от попустительства к себе - нарушителю. К себе, частице Целого, блуждающей в отрыве, но воспроизводящей весь наследственный узор преступной ментальности. Может, он не просто эмигрант, а по казённой надобности... Агент? И не пассивного влияния агент - оперативник? Террорист?
Ничего не мог он понять. Глубины западного благорасположения к ближнему заказаны для выходца из вечной мерзлоты и мизантропии. Просто страшно сделалось за Запад, гарант и его выживания. А как они здесь произносят числительные "70" и "90", на это, право, наплевать. Во всяком случае, короче, чем соседи с юга.
- Септант, нонант... - Люсьен бросил взгляд на показатель бензобака. Так где же твой читатель?
В придорожном кафе им выложили на стойку телефонный справочник столицы королевства. "Вот", - остановил Алексей указательный палец под строчкой:
Mlle Anabelle Weiss, orientaliste.*
- Всё ясно.
- Что тебе ясно?
- Какой-нибудь синий чулок.
Набирая номер, Алексей вспомнил письмо, которое переслало ему издательство: читательница из Брюсселя приветствовала "гусарскую" отвагу, с которой автор выразил сексуальное отчаяние своего пола.
- С чего ты взял?
- Кто же ещё читает русских...
Это говно он отрубил:
- Смотря каких.
Хотя Люсьен, возможно, прав, поскольку в воскресный летний вечер мадемуазель томилась дома. Голос, впрочем, хоть и низкий, но отнюдь не пожилой. Русский роман забыла? Она? Когда он у неё пылает в памяти. Конечно, будет счастлива, сейчас же... Ах, он ещё у границы? Условившись о встрече, Алексей положил трубку.
- Ну, что?
- Completement folle*, - ревниво ответил Люсьен, вкладывая отводную мембрану, по которой слушал разговор, в гнездо позади стандартного аппарата, которые здесь были не серо-голубые, как во Франции, а бледно-зелёные и обтекаемые. - Но говоришь, неограниченный кредит?
Провинция Брабант была музеем по истории капитализма. Терриконы, почернелый кирпич, архаичный уже при Мунке пейзаж первоначального накопления. Солнце садилось над шахтёрскими городками, где даже реклама выглядела обесцвечено. Глядя с автострады на улицы между рядами машин и односемейных домов, думалось о силикозе, забастовочной борьбе, мощно-гладких крупах конной полиции и сексуальном отчаянии под закопчёнными крышами из черепицы. Кем бы он стал, родившись здесь?
- И всё-таки мне жаль, - сказал он.
- Чего?
- Социализма. В отдельно взятой стране...
- Швецию имеешь в виду?
- Ебал я Швецию.
Люсьен, который никогда не жил на рабочей окраине советского города, засмеялся - в приближении очередного щита с ещё большим Bruxelles Capitale.
7.
Было ещё светло, но уже залито неоном, когда Люсьен ухитрился запарковаться в центре - прямо у сортира.
Заграница!
Головокружение.
Спускаясь, Алексей ощущал нетвёрдость в ногах.
В мужском отделении куражились две подвыпившие мадам-пипи - туалетные старушки. Ориентировав свою неистощимость, он загляделся в окошко, за которым мелькали ноги брюссельцев. Когда он вышел, одна мадам притирала животом Люсьена к кафелю, повторяя: "Мон бо паризьен!" - "Мой красавчик-парижанин!" - на что другая хохотала так, что в блюдечке у неё подпрыгивали скучноватые монетки с коронами и профилем короля. Мадам переключилась на Алексея, он пятился, потом, застывши улыбаясь, оказал сопротивление не на шутку, поскольку, выкрикивая что-то невнятное на их французском и дыша пивом, этот божий одуванчик пытался расстегнуть ему штаны и втолкнуть обратно в кабинку - у неё был красивый пластмассовый зубной протез. Высыпав всю мелочь, Люсьен его выкупил, и они бросились прочь под резонирующий хохот. Наверху Люсьен вспомнил рефрен парижской радиопесенки на русские темы:
- Бабушки, бабушки, - с ударением на "у". - Вот тебе и бабушки!
За углом сиял "Макдональд".
Люсьен вывернул драный карман, и в вязаном окаймлении его куртки Алексей нащупал и перегнал обратно к дыре закатившуюся десятифранковую монету. Кроме стандартного набора, шоколадно-ванильно-клубничного, здесь оказался ещё и банановый шейк. Им хватило на один, они вставили в него две соломинки и, попеременно посасывая, оказались на соборной площади. Мощёная неровность пятисотлетней давности была замкнута готикой с расцвеченными тусклым золотом аспидно-чёрными фасадами, и в этом сумраке он даже взглянул на часы - но был ещё не вечер. До свидания с читательницей масса времени. На паперти собора Святого Гудюля - никогда, заметил Люсьен, в природе не существовавшего - les cons - они перекурили. В прилегающих улочкой торговали жратвой, туристы перемещались с картонками жареной картошки с соусом беарнез, кетчупом и горчицей...
- Са ва?
- Са ва...
На площади, которую они снова пересекли, была уже ночь, в начале улочки туристы толпились перед фантаном с медным ссыкуном дошкольного возраста, это был Manneken-Pis - едва ли не главная их достопримечательность, и с лотков вокруг шла бойкая торговля этим "писом" в разных размерах, а сам фонтан был центром самодеятельных перформансов, кто-то падал в него и, задирая юбки, вылезал с показом, какая-то очкастая особа, которую держали сзади несколько рук, сумела дотянуться разинутым ртом до струи, за что ей захлопали, прийдя в экстаз за то, что проглотила, в Москве ему показали вышедшую за иностранца девушку из Текстильного, которая до этого любила, чтобы на неё, залезавшую в заржавленную ванну, коллективно ссали после "Жигулёвского", так, что с волос текло, рассказывал участник игрищ в "золотые струи" по-советски, через толпу кретинов нельзя пройти, германо-японскую по преимуществу, обвешанную видео- и фотоаппаратурой, с торчащими из жоп бумажниками, свобода, когда у тебя миллион, "Иметь и не иметь" - причём, не иметь даже автомата Калашников...Что я здесь делаю? Алексею стало отрыгиваться банановым шейком, вся глотка облипла приторной гнусью, убивавшей вкус сигареты - к тому же предпоследней.
- Са ва?
Он не ответил. Известно, что по воскресеньям, когда закрыты банки, у людей в Париже наличных нет, тем более у эмигрантов, тружеников пера, и, отрывая их от романов ради терапевтических прогулок по Европе, изволь же хотя бы голодом, блядь, не морить, ещё при этом изображая альтруиста, катающего по "священным камням" варвара, волей рока доставшегося в друзья-приятели.
За час до свидания они явились в назначенный английский бар, где сразу оглохли от рока. Plus tard *, сказал Люсьен официанту, а он заказал стакан воды. Водопроводной. Брюссель уже остоебенел. Устал - не то слово, ещё до выезда он изнурён был гибнущим своим романом, а сейчас, перекурившему до омерзения, ему хотелось только встать под душ, чтоб смыть остывший пот, но ещё ему хотелось есть. Вместо этого он вынужден был переживать удары рока по барабанным перепонкам, израненным машинкой Ай-Би-Эм.