- Пардон? - переспросил он.
- Как она выглядит?
- Какая разница.
- Да, но как мы опознаем?
Алексей усмехнулся. Парижское издание его романа, стоящее в семье товарища на видном месте, украшено фотопортретом небритого автора (signe * Бернадетт Мацкевич).
- Она, - сказал он, - опознает.
Побарабанив по столу, Люсьен поднялся и ушёл - проверить, не завалялось ли в машине мелочи.
Всё дело в том, что Люсьен писатель тоже, но - без книги. Когда они с ним познакомились в кафе перед Агенством новостей, Алексей только в кошмарах видел первый свой роман, тогда как у Люсьена он уже был - сырая рукопись того, что могло бы стать конгениальным французским аналогом On the road *. Пока он, принятый за новость про Алексея на работу, давал пьяные клятвы довести своё произведение до публикабельного вида и победного конца, Алексей кончил свой первый и, никому не показывая, запер в чемодан, после чего сел за второй, который и вышел со всеми их парижскими фанфарами. За это время зарплата журналиста Люсьена поднялась до заветного "кирпича" (une brique *, говорят по-французски, он получает "кирпич" в месяц), но Керуаком он не стал, убедив себя с активной помощью Бернадетт, что отдел новостей лучше, чем журавль в небе - или что они в таких случаях говорят. Алексей пил воду, испытывая сожаление по поводу преуспевающего друга. В неопубликованном его романе остались погребённые заживо юные бунтари, и девочка-подросток по имени Сад, и как они собирают грибы в провинции, надеясь вытянуть оттуда ЛСД, и сцены с родителями, и финальное бегство в Катманду. Как можно жить с такой могилой? Глядя на обтянутый зад вошедшей в бар особы в ковбойских сапогах, он думал, что может быть, для Люсьена и к лучшему - бегство супруги. Не исключено, что, бросив так или иначе обречённый на провал проект с триллером, которых французы писать не умеют, извлечёт он из старого польского сундука свою юношескую рукопись.
Особа повернулась.
Под распахнутой чёрной курткой расстёгнутая блузка из индийского шёлка показывала отсутствие лифчика, но, несмотря на это, и на расшитые бисером голенища, на пояс с серебром и мексиканской бирюзой, на джинсы, впрочем, тонкие и дорогие, и обтягивающие так, что сквозь бледно-зелёную ткань по обе стороны от застёжки вздувались лабиа мажорис, - женщина была высокого полёта. Иссиня-чёрные локоны, можно сказать, по-шопеновски обрамляли матовой белизны лицо интеллектуалки. Озираясь, она наощупь расстегнула сумку, вынула сигареты, зажигалку и задержала взгляд на Алексее.
Чёрные глаза сверкнули, когда он поднял руку. Она порывисто шагнула к нему. Поднявшись, он обнаружил, что одного с ней роста.
- Вы это он?
Стиснув ему руку, она её не выпускала, пока Алексей не предложил ей сесть.
- Нет, нет! - перебила Аннабель, - это не место, я просто боялась, поскольку не была уверена, что вы знаете город. Я покажу вам нечто совсем другое, мы сейчас пойдём...
Вернувшись, Люсьен запнулся и сделал глаза, но у столика, представленный, обрёл светское выражение. Сразу стало ясно, что с Аннабель они свои, одного круга, и французское самовыражение Алексея по сравнению с их искромётностью было мычанием дебила, впрочем, Генри Миллер, говорили ему, сумел сделать из своего французского косноязычия стиль общения, и на него французы, наверное, смотрели точно так же - сиянием очей. В котором Алексей повёл себя надмирно, предоставляя им обоим обсуждать детали маршрута, а потом, будучи настоящим другом, сохранил верность "рено", тогда как Аннабель рванула с места в "порше" - двухместном, белом и открытом.
- Mais elle est belle, elle est vraiment belle...*
В ответ на это Алексей только раз издал: "Еб-баны в рот!" - когда Люсьен чуть не врезался в зад его читательницы, которая привезла их в какой-то барак, место, как было ясно по запаху марихуаны, очень "in" * обшитое фанерой, частично расписанное в стиле африканского наива, здесь были голые столы и скамейки, которые вкапывают в землю, и очень яркий голый свет в лицо. Пара сверкающих от пота африканцев в дыму исступления хуячила по тамтамам, и, конечно, был здесь "весь Брюссель", которому Аннабель с гордостью представляла своего "русского друга" в его отнюдь не умышленно латанных - перелатанных джинсах, иногда при этом вспоминая и Люсьена. Перед ними была бутылка советской водки, и перед каждым по адекватно гранёной стопке, причём водка была не только не замороженной, как пили её в романе у Алексея, но просто тёплой, и они - Аннабель и Люсьен - пили это на извращённый европейсктй манер, глоточками, смакуя и при этом непостижимым образом умея удержаться от гримасы омерзения. Алексей кинул свою, он сделал это без аффектации с афишеванием, так просто, чтобы скорей отделаться от муки, и поймал взляд чёрных глаз, отметивших ещё один момент его соответствия чему-то, какому-то, наверное, из возбудивших её романных образов безудержа а ля рюсс - из того же ряда, где эти лиловые тамтамщики с пудовым яйцетрясом в набедренных повязках. Писатель попросил у читательницы сигарету, и по той порывистой готовности, с которой отдана была ему вся пачка, понял, что барак не апогей, а лишь начало предстоящих испытаний. Он глубоко затянулся, маскируя вздох. Закрыв глаза, Люсьен с трепетом ноздриным вдыхал аромат заведения, в этом смысле он тоже был ориенталист, дома у него двуяйцевый тамтам, и бубны, и на стенах виды Сенегала, намалёванные маслом прямо по стёклам, и соломенные шляпы, и прочая дребедень, вывезенная из побегов в "третий мир", где ему было, надо думать, так же в кайф, как и здесь. На лице его было выражение, с которым он иногда рассказывает одну из своих коронок: как одни линявшие по-быстрому друзья-революционеры оставили ему матрас, который он однажды раскатал для любви со случайной студенткой, скуластой и русой, - она-то в процессе и унюхала в этом матрасе целые залежи замечательной травы, в связи с чем и задержалась: мадам Мацкевич теперь её зовут.
- У вас немало общего, - заметил Алексей, когда они снова оказались в машине, и Люсьен не отрицал, сосредоточенно преследуя "порше", хозяйка которого перетянула волосы чёрной бархаткой, срезая углы так, что покрышки взвизгивали.
- Что она делает? Bon sang! Elle est completement folle...*
Ночной Брюссель был по-провинциальному пуст, а они так неслись через него, что на поворотах Алексей упирался подошвами, чувствуя, как водка сбивается с желудочным соком в болезненный ком.
- Si folle et si belle...*
- Дарю её тебе.
- Мне? Не-е-ет...
- Бернадетт я не скажу, не бойся.
- Сука здесь не при чём. Перед Аннабель у меня комплекс неполноценности.
- У неё тоже комплекс.
- Слишком хороша...
- Но о том не знает. Будь друг?
- Нет-нет. Твоя читательница, ты и... Но что же она делает? Придётся тоже на красный, держись!..
Забалдел Алексей так, что оступился и едва не загремел на натёртой воском лестнице. Заведение было до потолка завешено подписанными фото именитых клиентов. Аннабель знали и здесь, им подали какого-то швейцарского вина чуть ли не времён Джойса, и при том белого, а оно, любое, с первого глотка разламывает ему мозги, сразу три бутылки, тогда как есть - в смысле пожрать - Аннабель, видимо, считала делом романиста недостойным. Люсьен уводил блудливые глаза столь нагло, что он достал его по голени носком ботинка, отчего тот сразу же нашёлся:
- Сыры, наверное, тоже здесь на уровне?
- Ах! Я даже не спросила, не голодны ли вы...- Она сделала знак, но официант скрючился с сожалением, кухня уже закрылась, второй час ночи...
- Как это закрылась?
Люсьен вмешался в смысле, что они не ради, нет! И в результате им подали на спиле старого дерева столь эзотерический сыр, что, силясь смыть привкус, Алексей выпил залпом и стиснул челюсти, пытаясь удержать всё это вместе.
- Не нравится?
Он замотал головой.
- Очень!
Со стены над ней черепахой взирал лёгкий на помине Генри Миллер яйцевидный череп в старческих крапинах наискось пересечён автографом. Ресторан, узкий и длинный, был пуст, только у выхода на лестницу между парочкой, сомкнувшей руки над столом, догорал огарок, свидетельствуя, что в объективном мире ещё была любовь.
Люсьен обнёс бокалы длинногорлостью очередной бутылки, и он немедленно ополовинил свой - от ужаса. И закурил - с чувством смертной истомы, смачивающей виски. Его тело по-толстовски поднялось, отставило стул и с сигаретой меж пальцев лвинулось прочь. Куда? Но он никуда не шёл, он сидел за столом и вёл непринуждённую беседу, тогда как под его телом проскрипели три ступеньки вверх, и в параллельном залу коридоре, в конце направо, за дверью, предвартельно запертой, он распахнул перед собой сверкающий унитаз.
С лицемерной улыбкой вернулся к столу, и Люсьен озабоченно смотрел, тогда как Аннабель восторженно ему улыбалась, и он понял, что она близорука, но не носит очки, что было на руку, потому что, несмотря на пощёчины, которые он себе надавал перед зеркалом, он был бледен так, что ощущал это физически - мёртвый отлив крови.
Он сел.
Они кончили вторую бутылку.
Поднявшись после третьей, он был, как боксёр, пропустивший под дых удар в полтонны. Напрягши брюшной пресс, он нёс его не расслабляя. При этом, неизвестно почему, в её "порше" он попытался сесть, как Бельмондо в комедии про автора триллеров, - прыжком в стиле "ножницами". При этом ебнулся коленом.
- Куда бы ты хотел сейчас? - Смесь водки с белым вином не прошла и для неё бесследно, она была пьяна - сосредоточенным и мрачным огнём. - Брюссель by night.* Закрыто всё, кроме блядей. Хочешь смотреть блядей?
По французски это voir les putes - показалось нестерпимо грубым, но Аннабель настаивала.
- Здесь они в окнах сидят. Les putes.*
- Не люблю этого слова.
- То есть?
- Проститутки, - предложил он, что по-французски звучало ещё более респектабельно: prostituee.
- Бляди и есть. Не хочешь? Тебе скучно со мной?
Ему просто вступило, он сказал, вступило в голову. И Аннабель рванула с места, обещая, что сейчас всё выветрит, и на лету сквозь старые кварталы кричала про Петра Великого, который по пути в Голландию своих идеалов побывал здесь ещё до Алексея, такого дав разгона, что память о русском императоре передаётся среди брюссельцев из поколения в другое. Был ли в том скрытый укор? Но максимум разгула, который он мог себе позволить, это держаться, как в трамвае, за непристёгнутый ремень безопасности, уводя глаза от расставленных ног адской водительницы, а закрывая их, он ощущал глазницы запавшими, будто их выклёвывали: нет. Богатыри не мы. Согласен - и закроем тему.
Его тошнило.
- Площадь Байрона! - Аннабель с визгом осадила перед старинным домом. - Здесь я живу.
Не вырвало.
Донёс.
- И у меня полно шампанского. Вперёд!
Запнувшись, она со звоном уронила связку ключей.
Невдалеке припарковался Люсьен, который в контексте квартала пошёл на цыпочках - едва палец к губам не поднося. На этот пиетет она расхохоталась, вызывая эхо, потом ударом сапога свалила бак - из тех, что выкатили на утро. Пластмассовый, он не дал эффекта, только с мягким звуком вывалил упакованный мусор, тогда она пнула крышку, которая загромыхала по плитам и врезалась в "роллс-ройс".
Дом вида не подал, что нечто происходит.
Дом-джентельмен...
Грохоча и хохоча по мрамору, Аннабель поднялась в бельетаж, вломилась в высокие двери, швырнула сумку, которая вывалила под зеркало месиво косметики и кредитных карточек, двумя руками выбила пламя из своего серебряного "данхилла" и, вздыбливая сапогами ковры, пошла кругами, повсюду зажигая ароматические палочки, свечи, масляные лампы...
- Она не русская, случайно? - прошептал Люсьен.
Он поднял палец.
- Ориенталистка.
В салоне царил колониальный стиль. В золочёной раме каминного зеркала отражалась Юго-Восточная Азия. Алексей ввалился в мягкую чашу плетёного гнёздышка на двоих, ноги оказались на уровне стола, а в лицо смотрел высокий лепной потолок. Он поднялся и чуть не опрокинулся, а удержавшись замер. Оцепенел. Аннабель появилась со ртом, накрашенным так, будто напилась крови, с прищуренным глазом и прикушенной сигаретой. Под полупрозрачной тканью груди лишних движений не производили, проступая лишь точками темноты. Это была не женщина с материнским началом, это было воплощение его мечты, и она вынимала из своих пальцев хрустальные бокалы в то время как Люсьен уже развинчивал розовое Piper - Heidsieck. Было гулко и как-то напряжённо. Пробка выскочила. Он протянул руку и принял свою дозу. Со своим Аннабель села в плетёную бабочку кресла, крылья которой со временем выхода "Эммануэль" как нечто оригинальное не воспринимались, но давали дополнительный повод для раздумий о выборе стратегии, может быть, а труа?? - тем более что, осушив бокал, она откинулась на подоконник и разняла ноги, на ковбойский манер положив на колено левой свою привую щиколоткой подкованного сапога. Промежность светлых джинсов впилась так, что пусть и в первом приближении, но рельеф по обе стороны шва в тусклом ароматном свете читался со всей чёткостью, беспощадно предлагая к ответу вопрос: если за целый вечер её не натёрло до пароксизма, то какие же усилия любви потребуются?
Даже если на пару...
Осторожно, чтобы не потерять равновесия, Алексей повёл глазными яблоками на друга, мысленно приносимого в жертву этому огненно - чёрному вулкану. С бокалом rose Люсьен откинулся на плетёную спинку, он смежил веки, и вдыхал аромат курений "дерева страсти" - именно, что не сандаловой - ноздри его трепетали, и наконец он решился артикулировать намёк, что для полной эйфории - нет? - чего-то не хватает...
- Посмотри в холодильнике, - ответила Аннабель, и рука Люсьена с медным браслетом отставила бокал, присоединившись к левой в усилии отжимания от подлокотников, под ним тоже было кресло Эммануэль, но от этого ему по виду ни холодно, ни жарко - в отличие от женщины, которая сидела как под переменным током. Когда он вышел, она попыталась что-то сказать, но, сорвавшись, фраза лязгнула на зубах, а со второй попытки вышло:
- Т-тоже пишу.
- Да?
- Роман.
Наливая, она облилась.
- Когда я прочитала тебя, я осознала, что не имею права молчать. Ты дал мне даже не импульс. Смысл бытия.
Подавляя спазм, он стиснул зубы, но, если она и услышала муки его перистальтики, то игнорировала, как нечто неизменное, рассказывая, как читала его, как прилетала отовсюду, валилась в постель, а он, Алексей, был под рукой. Первая в жизни весна постоянства. А потом в Токио она купила себе машинку...
Она выпила залпом, снова налила.
- Я никому не давала. Наверное, ждала тебя. Подсознательно. - Она поднялась. - Хочу, чтобы ты меня прочитал.
- Сейчас?
- Идём!
Вывалившись на паркет, он взялся за крестец и последовал за ней высокой и решительной - в спальню, полную будд, безделушек и безбожной японской чудо-техники. Огромную кровать застилал китайский шёлк, над изголовьем шамбала, на тумбочке нефритовые неприличия и православные складни. Среди вечнозелёных банзаев Аннабель села на пол. Крохотная лампочка осветила лист в портативной электронной машинке. Она сняла её с рукописи:
- Хотя бы первую главу...
Оставшись в одиночестве, Алексей поспешно отложил налево несколько страниц. Вторая дверь отсюда была в ванную, где он осторожно затворился. Перед тем как отдаться рвоте, он расстегнулся - толкало во все стороны. Особенная мука, а вы попробуйте, была в том, что при этом нельзя было проронить ни звука. Потом, дистрофически дрожа, он спустил воду, вымыл салфетками унитаз и подмылся, сидя на краю ванны на львиных лапах. Поднявшись, он встал на весы. В одежде и кедах он весил как дома в Париже голый. Из зеркала на него смотрел счастливый человек. Несколько изнурённый, небритый, но блаженный, как после ночи с любимой. Абсолютно!
Он откинул шёлковую кисею с павлинами, распахнул окно, оно выходило в чёрную зелень, в сад и он вдыхал, одновременно выветривая свою вонь из этой уютной тесноты, пронизанной золотистой зеленью парижских духов, туалетных вод, эзотерических флаконов с притираниями, на которых были надписи вроде Himalaya Morning* - все в этом духе. На плетёной этажерочке коллекция противозачаточных сюпозитуаров, коробочки были нетронуты, на всякий случай, он снова расстегнулся, извлёк и осуществил, как это деликатно писалось в его советское время, "личную гигиену"; при этом член наощупь был такой, словно давно послал всё на хуй - лишь бы оставили в покое.
Он открыл дверь.
Аннабель повернулась с немым вопросом. Дозадёрнув "зиппер", он ответил:
- Гибель всерьёз!
- Ты читал? Этим я обязана России...
Тем временем Люсьен рылся в корзине, набитой пачками сигарет со всего мира и - да - советских папирос, из которых предпочтение отдалось чёрно-зелёной с золотом "Герцеговине Флор".
- России в твоём лице, Алексис!
Смешав советский табак с афганской травкой, Люсьен набил обратно папиросу имени Иосифа Виссарионовича и пустил по кругу. Первая же затяжка унесла Алексея очень далеко отсюда. Ничто так не убивает человека, как необходимость представлять свою страну - французский эпиграф из романа Кортасара, кубинское издание которого некогда он приобрёл в столице юности и коммунизма, в книжном магазине "Дружба" на улице Горького, достал до сердца только в это вот мгновение - жизнь, можно сказать, спустя, в которой Аннабель рассуждает о восточных способах любви, а именно о древнекитайской школе, а Люсьен набивает третью, ей кивая; вцепившись в подлокотник, с ужасом, остановившемся в угольных глазах, она доказывает ему, за травку заранее согласному со всем, что китайцы очень, очень нежные, она знает, бывая в КНР, где в основе борьбы с размножением техника тао, в основе которой идея об оргазме без эякуляции, о вечном рае, Аннабель возвращает папиросу Люсьену, который передаёт её Алексею, который уплывает ещё дальше, слыша, как из-под воды, что его обсуждают в аспекте авторского отличия от гиперсексуальных и на всё готовых его героев... всё равно... не от меня сбежали в Триест.... а читательниц во франкофонном мире у меня, как наложниц у царя Соломона, а вот почему хронически выворачивает от всего лучшего, что предлагает Запад, это вопрос психоанализа, который в состоянии отплыва не решить разбирайтесь сами в своих франко-бельгийских... отпустите душу в Герцеговину... в Черногорию... в славянский мир... Россияосифсорионыч...