– Ну, вот и хозяин, – довольно выдохнул Славкин, поднимаясь на ноги. – Рекомендую – Илья Егорыч Краев.
– И что-то мне подсказывает, Санек, что тоже – твой давний коллега? – здороваясь за руку с незнакомцем, не без иронии, обронил Андрей.
– А как же! – нисколько не смутившись, ответил Саня. – Других, Андрюха, и не держим. Только лепших корешей.
– Можно и Илья, и Егорыч, – сходу заявил Краев. – Без всяких длинных имяреков. – А когда себя назвал Семеныч, кратко уточнил: – Тогда Егор – лучше. По прозвищу. Рядом с Иван Семенычем до отчества недорос.
– Садись к столу Егорыч, Илья то есть, – хмыкнул Славкин. – Слегка подзаправимся.
– Так, может быть, – по маленькой? За знакомство? – спросил Краев.
– Ну, мы с Андрюхой – нет, однозначно. Зарок дали – до победного. А Семеныч, я не знаю.
– Нет-нет, – затряс головой Крайнов. – Я тоже пить не буду. Даже не тревожься.
Сидели и жевали в полной немоте, будто за этим только и притащились в таежную глухомань. А Вася Нилов так и вообще со времени их знакомства так рта и не раскрыл. И сейчас сидел и тупо перемалывал крепкими и белыми зубами все подряд. Все, что под руку подвернется. Помидоры и пирожки с повидлом, копченую селедку и тут же краснобокое хрусткое китайское яблоко. Казалось, подложи ему под нос что-нибудь и вовсе несъедобное – и это умнет за душу милую, не моргнув глазом.
Когда отвалились от стола, Мостовой, не дожидаясь пока пауза затянется, сказал, обращаясь конкретно к Славкину: «Пойдем дымнем». Ни Краев, ни Нилов даже и не дернулись. И глаз не подняли, как будто сразу поняли, что разговор не для их ушей предназначен.
– Так спрашивай, что хотел. Чего молчишь? – поторопил Санек, как только закурили, отойдя от сруба на десяток метров.
– А ты не понимаешь, да, о чем речь пойдет? – вопросом на вопрос ответил Андрей.
– Пришлось. И что? Пришлось – да, мне своих людей на дело подряжать. А ты как думал? – с вызовом бухнул Славкин. Я один все равно ничего не сделаю. Ты же сам говорил, что там охраны минимум человек пятнадцать-двадцать. А тебя я, извини, браток, даже всерьез не беру. Мальчик ты еще с грязной попой.
– Слушай, – начал заводиться уязвленный Мостовой. – А не много ли ты на себя берешь, а?
– Ладно, бля, – хлестко зыркнул Саня, швырнул бычок под ноги. – Становись в стойку. Ну, чё ты замер? Становись, если не очкуешь.
– Хорошо, – обозлился Андрей. Затоптал недокуренную сигарету и отошел от друга на два шага в сторону. Прочно поставил ноги. По-боксерски присобрал плечи, чуть пригнулся, прикрыл корпус поднятыми на уровень груди кулаками.
– Теперь бей. Бей, говорю! – рыкнул Славкин.
Мостовой не заставил себя ждать: сделал шаг и моментально с силой выбросил вперед правую руку, целясь в голову соперника. Но не успел его кулак коснуться противника, как мощный прямой лобовой удар буквально снес его с ног, как пушинку.
– Вот так надо! Так! – брызжа слюной, прохрипел Саня. – Не уклоняться! Не ставить какие-то там блядские детские блоки, а бить сквозь удар, без подготовки. Прямо! Точно! И один раз! Понял ты, мудило? Ну? Понял – чего ты стоишь?
Андрей не ответил. Не хотел и не мог. Выплюнул на ладонь сломанный зуб. Посмотрел на алый кровяной сгусток. Вытер руку о траву. Пошатываясь, поднялся на колени, встряхнул головой, а через секунду, закатив глаза, не разгибаясь, рухнул на траву.
САЗОНОВ
Андрей Степанович проснулся, как обычно – в половине шестого. За час до будильника. Но вылезать из-под теплого одеяла совсем не хотелось. Потому еще минут пять лежал, уставившись расслабленным, еще не совсем осмысленным взглядом в непроглядную неприветливую темень за окном. Потом все-таки заставил себя подняться с постели. Босиком прошлепал на кухню, поеживаясь и ставя ноги лодочкой на холодном и скользком линолеуме. Зажег газ и, щурясь со сна, пристроил на конфорку ковшик с традиционной утренней сарделькой. Включил старый, десятилетний, давно уже требующий замены чайник «Тефаль». Убедился в том, что тот все-таки ожил, зашипел утробно, как змей подколодный.
Долго и упорно, корча в зеркало кривые рожицы и тихонько стервенея, выбривался, стараясь тупым одноразовым станком дочиста соскоблить с кожи жесткую нераспаренную щетину. Плескался под тоненькой, с карандаш, струйкой едва тепловатой воды, неизменно выдающей разболтанным краном в это раннее утреннее время.
Заварив крепкий растворимый кофе в тяжелой толстостенной глиняной кружке, поставил ее перед собой на кухонный стол и сжал в ладонях, ощущая приятное согревающее тепло ее гладкой поверхности.
На глаза попалась надпись «Lviv», нанесенная на ее темно-коричневый глазированный бок. И как-то вдруг, в одно мгновенье, снова ожил перед глазами тот далекий солнечный майский день.
Семьдесят четвертый год… Второй курс Львовского юридического института.
Вырвавшись из громкоголосой, гомонящей на все лады толпы, хлынувшей по узкому тротуару Первомайской после окончания военного парада, они с Маришкой, держась за руки, проскочили в узкий переулок старого города, намереваясь пробраться к оперному театру.
– Може не пидемо в «Пид левом»? – робко и просительно заглянула она в его глаза. – Там зараз купа народу. Все одно не потрапимо.
– Не волнуйся, зайчонок. Я что-нибудь обязательно придумаю. Я тебе обещаю, что пройдем.
– Давай краще в молочний бар на Коперника? Мене хочется «Мишка».
– А, как хочешь. «Мишка» – так «Мишка», – охотно согласился он. Остановился посередине тротуара, не обращая никакого внимания на людскую толчею. Поднес к лицу ее горячую маленькую ладошку. Бережно подержал ее в ладонях. Осторожно прикоснулся к ней губами, неотрывно глядя в ее большие с лукавинкой темно-карие глаза. Она ничего не сказала. Только ласково улыбнулась в ответ на его нечаянную нежность, и забавные крохотные ямочки обозначились на ее гладких упругих щечках, слегка порозовевших от смущения.
– А ты знаешь, я уже тоже дюже файно размавляю, – с чересчур серьезной миной заявил он.
– Ну, невже? – озорно вскинув тоненькие бровки, тут же приняла игру Маришка. – И чому ж ти навчився?
– В Стрийском парцю мы ся сдыбалысь с тобоу. В нашем серци си зашпоркала любоу, – без тени сомнения выдал он.
– Зовсим неправильно! – развеселилась она. – Але дуже смишно!.. Ти сам це придумав?
– Да нет. Это ребята откуда-то в общагу притащили. Я рад, что тебе понравилось…
Потом они долго сидели в переполненном кафе, за маленьким треугольным столиком у колонны с тусклым круглым светильником посередине. И по глоточку потягивая ароматную «каву з пенкой» из крохотной фарфоровой чашечки, он с умилением наблюдал за тем, как она шустро и ловко управляется с огромным куском бисквита, щедро политого шоколадом, и острый алый кончик ее язычка проворной шустрой змейкой мечется, слизывая крошки, по влажным припухшим губам.
Выйдя из кафе, они опять вернулись в старый город. Вышли на площадь Рынок. Остановились у открытого лотка уличного торговца. Перешучиваясь, принялись разглядывать грудой наваленные на стол всевозможные красочные безделушки. Колоритный и гарный длинноусый дядько, по виду знатный хлебороб с небезызвестного колхоза «Перемога», в широкополой соломенной шляпе, причудливо расшитой свитке и необъятных алых шароварах, долго хитровато щурился на них. Потом, потеряв терпение, перегнулся через прилавок и заговорщицки подмигнул Маришке:
– Так що красуни сподобилося?
– А можна нам он ту пузату кухоль? – показала пальчиком она. – Так-так, ось цю.
– Чому ж не можна? – тут же откликнулся хозяин лотка. – Звичайно, можна, якщо ще раз посмихнешся… для мене.
И, переглянувшись, они вдруг все трое дружно прыснули от смеха. И сделалось совсем светло и радостно на душе. И он едва устоял перед диким искушением обнять и расчмокать этого щирого, свидомого хохла от избытка нахлынувших чувств в обе выбритых до синевы упитанных прокуренных щеки.
Маришка не позволила рассчитаться, остановила его легким прикосновением руки:
– Ни-ни, я сама! Хочу зробити тоби подарунок. Щоб ти кожен день мене згодував, – громко сказала она, совсем не тяготясь присутствием чужого человека.
– Так я же и так, зайчишка, помню о тебе всегда, – отшутился Андрей. Так же спокойно и открыто. Нисколько не таясь.
– Ох, и пощастило тоби, хлопче, – с какой-то неожиданно грустной ноткой в голосе произнес ему на прощанье как-то разом посмурневший дядько. – Яка кралечку! – уронил тяжелый вздох, и в его добрых жалостливых глазах блеснул огонек какой-то давней затаенной боли.
– Я знаю, – ответил Андрей, спуская с лица вдруг ставшую совсем неуместной безмятежную счастливую улыбку, и тихо суеверно прибавил: – Но больше ничего не говори, отец. Ни слова. Прошу тебя. Не надо.
Потом действительно был Стрийский парк. И вязкий, тягучий, сладкий до приторного запах цветущих каштанов. Одинокая скамейка в укромном уголке тенистой аллеи… И жадные, жаркие поцелуи до стона, до ломоты в зубах.
– Я знаю, – ответил Андрей, спуская с лица вдруг ставшую совсем неуместной безмятежную счастливую улыбку, и тихо суеверно прибавил: – Но больше ничего не говори, отец. Ни слова. Прошу тебя. Не надо.
Потом действительно был Стрийский парк. И вязкий, тягучий, сладкий до приторного запах цветущих каштанов. Одинокая скамейка в укромном уголке тенистой аллеи… И жадные, жаркие поцелуи до стона, до ломоты в зубах.
– Бильше не треба! – умоляла она. – Ну, я прошу тебе, миле!
Но он никак не мог остановиться. И уже совсем непослушные руки сжимали ее, как в тисках. Скользили все ниже и ниже. По упругой девичьей груди под белоснежной накрахмаленной блузкой. На атлас крепко сведенных круглых коленок:
– Я же люблю тебя, милая! Люблю, понимаешь?! – вымучивал, задыхался он.
– Не можна! Не треба, Андрий! – Она вырвалась. Выскользнула. Вскочила на ноги. Замерла в двух шагах, обхватив скрещенными руками плечи, словно кукожась от мороза: – Образився?
Андрей сидел потупившись и мял в ладони сигарету.
– Ну, и даремно. Я просто не можу так швитко. – Ми ж з тобою ледве знайоми.
Андрей снова не ответил. Еще щемило и горчило в горле.
– Ти ж мени теж дуже подобаешся, – все еще били, больно ранили ее слова. – Але я не можу ще сказати, що люблю. Почекай трохи, миле. Добре? Ти дуже хороший. Почекай. Гаразд?
Андрей Степанович отставил кружку. Глаза его повлажнели, и рука, еще не утерявшая ощущения тепла, непроизвольно сжалась в кулак. Сжалась так, что ногти врезались в ладонь: «Маришка, Маришка, – покачал он головой и выдохнул с протяжным тихим стоном. – И где же ты сейчас? Что с тобою сталось, милая? И кто ж тебя кохает? Тридцать лет прошло, а все стоишь, как ты хотела, перед глазами чистым белым облачком».
АЛИНА
– В общем, так, Самвельчик, я узнала.
– Подожди, женщина! – раздраженно махнул на нее рукой Арутюнян, словно стряхивая с пальцев какую-то прилипшую гнилую дрянь. – Куда ты лезешь, когда мужчины говорят? Заткни свой клювик. Вон, персик лучше съешь. Так ты говоришь, Ашотик, что Степанчук его не любит?
– Совсем не любит, – согласно кивнул старший брат, задумчиво покачивая на пальце брелок с ключами. – Он его на душ не переносит.
– На дух, – поправил Самвел. – Вай, как это хорошо. А почему не любит?
– Да он, Сазонов этот, – совсем тупой. Совсем не хочет понимать, как людям жить надо. Все время лезет, как дурак, со своей правдой-кравдой. Кому такой понравится?
– Д-а-а, есть такие сволочи-правдолюбцы, совсем больные на голову. Сам не ем и другим не дам. Или сам ни гам? А-а, один черт! У этих русаков язык сломаешь.
– Я думаю, что он не очень огорчится, – резюмировал Ашот. – Вообще не огорчится. Только нам спасибо скажет, если мы его от этого козла избавим. Понимаешь, да?
– Вай, как это хорошо, братик! Очень хорошо, да.
– А что там Ваха про него узнал?
– А кое-что узнал… Он один живет. На Девятого января в шестиэтажке. Однокомнатная конура у него, как у бомжа какого-то. Гараж далеко от дома. На новостройке. Потому, наверно, машину не всегда берет. Далеко ходить каждое утро. Быстрей на автобусе доедешь. Да и пешком ему до прокуратуры – всего минут двадцать. А машина у него – развалюха какая-то. Зимой вообще, наверно, без паяльной лампы не заводится. Если пешком, не на машине, то где-то в половине девятого из дома вылезает. Но это нам точно не подходит. В центре всегда в это время людей много. А вот с гаражом – надо подумать. Там у него очень удачно получается. Как раз ворота на пустырь открываются, и с дороги ничего не видно.
– Подумаем. Можно и дома, конечно, но это опасно. Нашуметь можно. Да и чужому вряд ли он откроет. Если только какого-то его хорошего знакомого заставить в двери позвонить. С прокуратуры нельзя. Степанчук недоволен будет. Согласился бы, конечно, куда он денется, но это ему совсем не понравится. Совсем какая-то лажа получается. Да и деньги у нас нелишние. Нечего бесконечно его жадную морду мазать.
– Д-а-а, подумаем. Ну, теперь ты говори, что узнала.
Алина демонстративно медленно отодвинула от себя чашку с недопитым кофе. Неаккуратно вытерла губы салфеткой так, что на зубах осталась ярко-алая полоска от помады.
– А-а, быстрей давай! – потерял терпение Самвел. – Язык проглотила, что ли?
– Он один живет.
– Это я и без тебя знаю.
– Он один живет, – еще раз злонамеренно повторила Алина, словно втолковывая какую-то простую истину в голову тупого дауна.
– Вот дура! – возмутился младший Арутюнян. – Что ты тут мне опять хвостом трясешь? А прав ты, Ашотик-джан, надо было ее давно как следует поучить. Совсем наглая стала, да.
– С женой десять лет в разводе, – невозмутимо продолжила Алина, глядя в стену прямо перед собой. – Больше он так и не женился. Постоянной женщины у него нет. Иногда встречается с Алкой Берестовой из стройтреста.
– Она замужем?
– Нет, не замужем. Тоже разведенка. Неприятная баба. Лодыжки толстые, ноги короткие. За собой совсем не следит. Потому, наверно, от нее мужик и ушел. Не знаю, что он вообще в ней нашел. Дура дурой.
– Давай поближе к делу. Нам, мужикам, все равно, кто из вас больше дура.
– Выпить любит, но не очень часто. Ни вино, ни коньяк совсем не любит. Только водку. Это мне Иринка Каморина рассказывала. Она замужем за следователем. По праздникам они всегда в «Юбилейном» всей прокуратурой собираются. Оливки терпеть не может. И суши тоже. Вообще никаких изысков в еде не признает.
– Ты что, собралась мне рассказывать все его аппетиты, что ли? Ты думаешь, что меня это хоть чуть-чуть интересует?
– Но ты же сам говорил, чтобы я узнала, что он любит, что не любит.
– А ты, глупая, так и поняла буквально все? Э-э-э, чет! Мерет кунем! Как с ней, Ашотик, тяжело! Иногда просто сил нет, как меня выводит. Дальше давай. Чего замолчала? Какие еще у него бабы? С кем дружит? К кому в гости ходит? Понимаешь, да?
– Никаких больше нет. По крайней мере – ни с кем его больше не видели.
– Вот мужики, да?! – не удержался от комментария младший Арутюнян. – Просто стыдно за них, да! Как можно с одной и той же бабой постоянно трахаться? Ужас какой-то! Это то же самое, если одну картошку или одну шаурму только кушать и кушать, пока она с ушей не полезет! Ужас, да? Ну, что ты опять замолчала? Давай дальше.
– Ни с кем не дружит. Только с Комовым. Есть у них там, в прокуратуре, молодой рыжий следователь. Прямо весь конопатый, как Петрушка.
– Какая петрушка? При чем тут петрушка? А-а, давай дальше. Не тормози.
– Ну, вот с ним только и дружит. Иногда по вечерам после работы он к нему в шестиэтажку заезжает. А сам вообще ни к кому в гости не ходит. Закоренелый домосед.
– Слушай, Ашотик, он вообще какой-то ненормальный, да? С бабами, считай, не трахается. В гости не ходит. Буряк какой-то, правда, да?
– Бирюк, – вставила Алина.
– А я и говорю – бирюк нелюдимый. Ладно, что еще узнала?
– Да больше ничего такого. А что еще нужно?
– Все. Помолчи теперь. Мы тебя послушали. А что там, братик, ты уже с Большим Гургеном говорил?
– Да. Говорил. Он сказал, что своим шестеркам везде, по всему Приморью указание дал этого Мостового со стариком смотреть. Нам бы еще фотографию его достать. Но где? А-а-а, можно же у прокурора попросить? Они же там на этих танцах-шманцах в «Юбилейном» когда-то обязательно фоткались. А-а-а, – опять у прокурора.
– Подожди, братик. Так его же фотка должна в уголовном деле быть. Надо у ментов узнать.
– Так он вроде папку эту к себе забрал? Что-то мне такое говорили.
– Ну, когда мы его за хобот возьмем, тогда об этом и думать будем.
– Хорошо. Давай пока про наши первые дела. Значит, люди у нас везде расставлены. В поселке, в гарнизоне. Где еще?
– Везде. В том поселке на границе, через который дорога за «колючку» идет. Ну, туда, где они два года жили. На вокзале тоже посматривают. И знаешь, Ашот-джан, что я еще подумал? Он же может на этот прииск за Бельдиным полезть? Может ведь, а? По крайней мере, может где-то там близко покрутиться. Надо будет туда на дорогу тоже пост поставить.
– Нет. На дорогу нельзя. Нельзя, чтобы те, с базы, наших людей там видели. А то потом в Москву наябедничают. Гурген Большой нам тогда совсем яйца оторвет. Рядом – можно. Только не на самой дороге. Понял?
– А, хорошо, так и сделаем, – подытожил Самвел. – Слушай, Ашотик, а что мы с тобой все о делах да о делах? Хватит, да? Надо и отдохнуть уже. Давай в сауну девок вызовем? Ты эту новую студентку свою из медучилища уже трахнул?
– Нет еще. Времени не было.
– Так давай сегодня? Сейчас прямо.
– У нее, наверно, сейчас занятия?
– Что там занятия, а? Какие такие занятия? Здесь и проведем ей занятия. Звони, да. И пусть еще одну подружку возьмет. Или две. Две – лучше, – сказал Самвел и, покосившись на Алину, через пару мгновений забулькал от удовольствия: – Ты что это, э-э-э? Ревнуешь, да?
– Да пошел ты, – скуксилась Алина и демонстративно отвернулась.