Сейчас я говорю с пожилой затворницей из Мемфиса, штат Теннесси. Несчастная старушка уже много дней сидит дома взаперти и колеблется, проходить ли еще один курс химиотерапии, хотя ей становится только хуже.
Бедная дряхлая старушка ответила почти на все мои вопросы о жевательных резинках, скрепках и ватных подушечках. Я уже давно призналась ей, что мне тринадцать лет, я мертва и сослана в ад. Я убеждаю ее, что умереть — это очень легко, а если у нее есть сомнения, попадет она в рай или ад, нужно быстренько совершить какое-нибудь ужасное преступление. В аду, говорю я ей, происходит все самое интересное.
― Здесь Джеки Кеннеди Онассис. Вы ведь точно захотите с ней познакомиться!
Вообще-то в аду все Кеннеди, но это вряд ли поможет мне ее убедить.
И все-таки, несмотря на боль от опухоли и жуткие побочные эффекты, старушка из Мемфиса не уверена, что стоит расставаться с жизнью.
Я предупреждаю ее, что в аду не достигают никакого мгновенного просветления. Оказываясь в запертой грязной клетке, никто не хлопает себя по лбу и не кричит: «Ешкин кот! Каким же я был придурком!»
Никакие истерические выходки волшебным образом не прекращаются, а дурные привычки скорее усугубляются. Задиры остаются задирами, злюки — злюками. По сути, все продолжают творить те же гадости, из-за которых и получили билет в одну сторону.
И еще, предупреждаю я раковую бабушку, не ждите от демонов советов или помощи — если не будете постоянно давать им на лапу шоколадки. Демоны-бюрократы напускают на себя официальный вид, перекладывают какие-то бумажки и обещают, что пересмотрят ваше дело, но на самом деле все думают: раз вы в аду, значит, в чем-то виноваты. В этом смысле ад ужасно пассивно-агрессивный. Впрочем, как и земля. И как моя мама.
Если верить Леонарду, именно так ад ломает людей — позволяет пускаться во все большие и большие крайности, превращаться в злобные карикатуры самих себя, пока они наконец не осознают свою ошибку. Возможно, задумчиво говорю я по телефону, это единственный эффективный урок, который мы усваиваем в аду.
Джуди Гарленд иногда страшнее любого демона или дьявола, с которыми вы можете столкнуться — все зависит от настроения.
Простите, вообще-то я не видела Джуди Гарленд. И Джеки О тоже. Ну соврала немножко: я ж валу.
При худшем развитии событий, говорю я старушке, если слово на букву «Р» все-таки убьет ее и она окажется в огненной геенне, она должна меня навестить. Я Мэдди Спенсер, номер телефонного банка 3717021, стол двенадцать. Я ростом четыре фута девять дюймов, в очках и в суперклассных новых серебристых шпильках с ремешками на щиколотках.
Телефонный банк, где я работаю, находится в главном офисе ада, объясняю я умирающей. Нужно просто миновать Великий Океан Пролитой Спермы и свернуть налево у Реки Бурной Рвоты.
Краем глаза я замечаю, что в мою сторону идет Бабетт. На прощание я желаю старушке удачной химиотерапии, предупреждаю, чтобы она не курила слишком много марихуаны, потому что именно травка отправила меня экспрессом в вечную огненную бездну.
― Не забудьте спросить Мэдисон Спенсер! Все меня знают, и я тоже всех знаю. Я покажу вам, что тут и как.
Как раз когда Бабетт подходит ко мне, я говорю:
― До свидания!
И нажимаю отбой.
Автонаборщик уже подключает к моей гарнитуре следующий номер. На грязном экранчике виден код Сиу-Фоллз: наверное, там как раз начинается время ужина. Сперва мы раздражаем людей в Великобритании, потом на востоке Штатов, потом на Среднем Западе, Западном побережье и так далее.
Бабетт встает рядом:
― Привет!
Я прикрываю микрофон гарнитуры, сложив ладонь лодочкой, и отвечаю:
― Привет! — А потом добавляю одними губами: — Спасибо за туфли!
Бабетт подмигивает:
― Да ерунда!
Потом скрещивает руки на груди, подается назад и меряет меня пристальным взглядом.
― Я вот думаю, не поменять ли тебе прическу. — Она сощуривается. — Например, сделать челку.
От одного слова — челка! — моя попа подскакивает на стуле.
Из гарнитуры доносится:
― Алло?
Голос звучит приглушенно и искаженно; человек еще не прожевал свой ужин.
Я с энтузиазмом киваю Бабетт, а в телефон говорю:
― Мы проводим опрос потребителей, чтобы проследить закономерности покупок популярных хозяйственных принадлежностей.
Бабетт поднимает руку, стучит указательным пальцем другой руки по запястью и одними губами спрашивает:
― Сколько времени?
Август, отвечаю я.
Бабетт пожимает плечами и уходит.
За следующие несколько часов я нахожу пожилого мужчину, умирающего от почечной недостаточности. Женщину средних лет, проигрывающую битву с волчанкой. Мы говорим час, а то и больше. Я знакомлюсь с еще одним стариком, который закрылся в дешевой квартирке и умирает от застойной сердечной недостаточности. Я говорю с девочкой где-то моего возраста, тринадцати лет, которая умирает от СПИДа. Ее зовут Эмили, и она живет в Виктории, Британская Колумбия, Канада.
Я убеждаю всех умирающих расслабиться, не слишком цепляться за жизнь, не исключать возможность переселения в ад. Да, так нечестно, но только те, кто одной ногой в могиле, позволяют мне мучить их тридцатью-сорока вопросами, потому что устали от лечения, одиноки и напуганы.
Девочка со СПИДом, Эмили, сначала не хочет мне верить. Не верит, что я ее ровесница, что я мертвая. Эмили не ходит в школу с тех пор, как отказала ее иммунная система, и ей так плохо, что пропуски ее уже не беспокоят. В ответ я говорю, что встречаюсь с Ривером Фениксом. А она, если поторопится умереть… Ходят слухи, что Хит Леджер как раз свободен.
Конечно, ни с кем я не встречаюсь, но как меня накажут за это мелкое вранье? Отправят в ад? Ха! Поразительно, насколько уверенней становишься, когда тебе уже нечего терять.
Да, у меня должно болеть сердце за мою сверстницу, которая одна умирает от СПИДа, пока ее родители на работе, которая смотрит телевизор и слабеет с каждым днем. Но Эмили хотя бы еще жива. Одно это уже ставит ее на две головы выше меня. Ей даже прикольно, что она познакомилась с мертвой.
Эмили, вся из себя такая праведница, заявляет, что она еще жива и вообще не собирается попадать в ад.
Я спрашиваю: мазала ли она когда-нибудь хлеб маслом до того, как разломить? Не употребляла ли слово «ложить»? Никогда не закрепляла отпоровшийся подол булавкой или скотчем? Между прочим, я знакома с целой толпой душ, которых осудили вечно гореть в аду как раз за такие провинности, так что пусть Эмили не спешит с выводами. Если верить статистике Бабетт, в ад попадают сто процентов умерших от СПИДа. И все жертвы аборта. И все, кого убили пьяные водители.
Все, кто утонул на «Титанике», богатые и бедные, тоже жарятся тут на медленном огне. Все до единого. Повторяю: это ад, не надейтесь на логику.
По телефону Эмили кашляет. Кашляет, кашляет… Наконец ей удается перевести дух настолько, чтобы сказать, что она не виновата, что ее заразили СПИДом. И вообще, она не собирается умирать еще очень и очень долго. Она снова кашляет, и ее кашель переходит в рыдания, сопли и слезы, совсем как у маленькой девочки.
Да, так нечестно, отвечаю я, хотя в голове звенит: ах, Сатана, ты только представь — я с челкой!
В телефоне тихо, если не считать всхлипов. Наконец Эмили взвизгивает:
― Ты все врешь!
― Сама посмотришь.
Я прошу ее навестить меня, когда она сюда прибудет. К тому времени я наверняка стану миссис Ривер Феникс, но можем заключить пари. Десять «милкивэев» за то, что она со мной встретится быстрее, чем думает.
― Как сюда добраться, спроси любого, тебе скажут. Меня зовут Мэдди Спенсер.
Я советую ей умереть обязательно с десятью батончиками в кармане, чтобы мы смогли довести пари до конца. Десять! И не мини, а нормальных.
Да, я знаю слово «слюноотделение». Оно не такое грязное, как кажется. Нет, я не очень удивляюсь, когда Эмили из Канады вешает трубку.
17
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Подозреваю, что родители догадывались о моем тайном плане совратить Горана. Той ночью, когда их обоих не будет, я собиралась признаться в любви так же пламенно, как Скарлетт О’Хара, бросившаяся на грудь Эшли Уилкса в библиотеке «Двенадцати дубов».
Осталась всего пара часов до церемонии награждения, а моя мама никак не решит, какую ленточку на себя нацепить. Каждый цвет — это политическое заявление. Розовый — борьба с раком груди. Желтый — верните солдат домой. Зеленый — против глобального потепления. Правда, мамино платье, когда приехало к нам, оказалось скорее оранжевым, чем малиновым, и символический протест против изменения климата не подойдет по цвету. Мама подносит к корсету алую ленточку. Рассматривая себя в зеркало, она спрашивает:
― А что, кто-то еще болеет СПИДом?.. Не смейтесь, просто это попахивает восемьдесят девятым годом.
― А что, кто-то еще болеет СПИДом?.. Не смейтесь, просто это попахивает восемьдесят девятым годом.
Мы трое — она, я и отец — в номере отеля, краткое затишье между нападением армии стилистов и запуском «приуса».
Папа окликает меня:
― Мэдди? — и протягивает мне пару золотых запонок.
Я подхожу, протянув руку ладонью вверх.
Отец отпускает запонки, и они падают мне на ладонь. Потом подставляет свои манжеты, французские, поворачивает руки запястьями вверх, чтобы я могла вставить туда запонки. Крошечные, малахитовые, которые продюсер подарил всем на прощание, когда закончились съемки последнего маминого фильма.
Отец спрашивает:
― Мэдди, ты знаешь, откуда берутся дети?
Теоретически. Я в курсе всех неприглядных страстей яйцеклетки и сперматозоида, а также древних метафор о том, как младенцев находят под капустными листьями или в клювах аистов, но чтобы разрядить явно неловкую ситуацию, я переспрашиваю:
― Дети? Ой, мамочка, папочка… — Я весьма забавно наклоняю голову и распахиваю глаза: — Разве их не приносит директор кастинга?
Отец сгибает локоть, оттягивает манжету и смотрит на часы. Потом на мать. И слабо усмехается.
Мама роняет сумочку на кресло и испускает глубокий, тяжелый вздох. Потом садится сама и хлопает себя по коленям, чтобы я подошла поближе.
Отец подходит и становится возле ее кресла, а потом чуть сгибает колени и присаживается на подлокотник. Оба — воплощение красоты и элегантности, один в смокинге, другая — в вечернем платье. Каждому волоску свое место. Их двойной портрет выглядит так идеально, что я не могу не нарушить этот дзен.
Я послушно пересекаю номер и сажусь на восточный ковер у маминых ног. (Я уже переоделась в твидовую юбку-шорты, розовую блузку и кардиган для запланированного свидания с Гораном.) Я поднимаю на родителей бесхитростные глаза терьера. Широко раскрытые, прямо-таки анимешные глазищи.
― Так вот, когда мужчина очень-очень любит женщину… — начинает папа.
Мать достает из-за спины сумочку и с щелчком открывает замок. Она вынимает бутылочку с таблетками:
― Хочешь ксанакс, Мэдди?
Я мотаю головой: нет.
Идеально наманикюренными пальцами мама открывает бутылочку и вытряхивает на ладонь две таблетки, словно играет роль. Отец протягивает руку со своего насеста. Вместо того чтобы дать ему одну из таблеток, которые у нее уже в руке, мама вытряхивает ему на ладонь еще две. Оба закидывают ксанакс себе в рот и глотают, не запивая.
― Так вот, — продолжает отец, — когда мужчина очень-очень любит женщину…
― Или, — добавляет мама, выразительно на него глядя, — когда мужчина любит мужчину или женщина любит женщину…
В одной руке она еще вертит красную ленточку. Отец кивает:
― Мама права. Или когда мужчина любит двух женщин, или трех, за кулисами после большого рок-концерта…
― Или, — подхватывает мама, — когда целая камера заключенных очень-очень любит новенького…
― Или, — вставляет отец, — когда банда мотоциклистов едет за амфетамином по юго-западу Штатов и очень-очень любит одну напившуюся байкерскую девчонку…
Да, я знаю, что их ждет машина. «Приус». Какому-то пиарщику уже приходится переносить время их прибытия. Несмотря на это, я все равно озадаченно морщу свой детский лобик в гримасе, которой мои обколотые ботоксом родители могут только позавидовать. Я перевожу взгляд от маминых глаз к папиным и вижу, как они мутнеют и стекленеют от ксанакса.
Мама задирает подбородок и встречается глазами с отцом.
Отец выпаливает:
— Да пошло оно все!
Он сует руку в карман смокинга и достает коммуникатор. Он приседает рядом с креслом и подносит крошечный компьютер к моему лицу. Откинув крышку, он набирает Ctrl+Alt+P, и экран заполняет наша медийная комната в Праге. Папа нажимает на кнопку, выводит телеэкран на дисплей коммуникатора, набирает Ctrl+Alt+L и прокручивает список названий. Наконец останавливается на одном фильме, и по следующему нажатию экран мельтешит путаницей рук и ног, болтающимися бритыми мошонками и вздрагивающими силиконовыми грудями.
Да, может, я и девственница, мертвая девственница, которая почерпнула свои знания о плотском из расплывчатых метафор в романах Барбары Картленд, но я прекрасно отличаю фальшивые сиськи от нормальных.
Операторская работа просто ужасна. От двух до двадцати мужчин и женщин борются друг с другом, лихорадочно насилуют все имеющиеся отверстия всеми наличными пальцами, фаллосами и языками. Тела глотают тела. Освещение жуткое, звуковая дорожка зациклена — какие-то любители, даже не члены профсоюза, сценарий отсутствует в принципе. То, что мне показывают, похоже скорее не на половое сношение, а на извивающихся, корчащихся, еще не совсем умерших, но уже частично разложившихся обитателей групповой могилы.
Мама улыбается, кивает на экран коммуникатора и говорит:
― Понимаешь, Мэдди? Вот откуда берутся дети.
― И герпес, — вставляет отец.
― Антонио, давай не будем. — Потом мама снова обращается ко мне: — Юная леди, ты абсолютно уверена, что тебе не нужен ксанакс?
Отвратительную маленькую оргию прерывают: на дерущиеся тела накладывается надпись «Входящий звонок». Вверху коммуникатора мигает красный огонек, звенит пронзительный сигнал. Отец говорит:
― Подожди-ка, — и подносит к уху коммуникатор. Мерзкое сборище переплетенных конечностей и гениталий дергается у его щеки; видео-пенисы извергают тошнотворную влагу у его глаза и рта.
― Алло? Хорошо, спускаемся.
В ответ на предложение ксанакса я снова мотаю головой: нет, спасибо, не надо. Мама роется в вечерней сумочке.
― Это не настоящий подарок на день рождения, но на всякий случай…
И дает мне что-то круглое — свернутую ленту чего-то блестящего, то ли пластика, то ли резины, с повторяющейся много раз мультяшной кошачьей мордочкой. Пластмасса (или фольга?) скользкая, почти влажная, и когда я беру ее в руку, сверток падает на пол и разматывается, бесконечно размножая кошачью мордочку. Длинная полоса, расшитая на квадратики, тянется от моей руки к полу и издает медицинский запах латекса.
К этому времени мои родители уже ушли. Они закрыли за собой дверь раньше, чем я поняла, что держу в руках ленту презервативов «Хелло Китти» длиной в пятнадцать футов.
18
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Понемногу я забываю свою жизнь на земле, забываю, как это — чувствовать себя живой и жить. Однако сегодня кое-что шокировало меня и заставило если не вспомнить, то хотя бы понять, сколько всего я забыла. Или вытеснила из памяти.
Компьютерный автонаборщик ада чаще всего звонит по номерам, исключенным из справочников. Я почти слышу запах тушеного тунца, обогащенного ртутью, в дыхании людей, чей ужин я прерываю. Он слышен даже по оптоволоконному кабелю или чем там соединены земля и ад. Они кричат на меня. Их салфетки запиханы за воротник и хлопают по груди, все в пятнах салатной заправки «зеленая богиня» или «для гамбургеров». Разозленные люди в Детройте, Билокси и Аллентауне кричат:
― Иди к черту!
Да, может, я и бессовестная, невежливая нарушительница ритуала их аппетитной вечерней трапезы, но я давно уже выполнила этот гневный приказ.
Как раз сегодня, в этот день, месяц и век, когда я сижу в гарнитуре, слушаю возмущенные крики и опрашиваю людей об их потребительских предпочтениях относительно шариковых ручек… происходит что-то новое. Мне звонят.
На меня орет какой-то идиот, оторвавшийся от мясного рулета, и вдруг в наушниках начинается гудение. Этот сигнал обозначает входящий звонок.
Откуда мне звонят, с земли или из ада, я понятия не имею. Номер не определяется. Как только мяснорулетный дебил вешает трубку, я нажимаю Ctrl+Alt+Del, чтобы освободить линию, и говорю:
― Алло?
Голос девочки спрашивает:
― Это Мэдди? Вы Мэдисон Спенсер?
Я спрашиваю, кто звонит.
― Я Эмили, — отвечает девочка, — из Британской Колумбии.
Та, которой тринадцать лет. У которой тяжелая стадия СПИДа. Сразу после звонка она набрала шестьдесят девять и узнала мой номер. Она говорит:
― Ты честно-честно мертвая?
Мертвее не бывает, заверяю я ее.
― Твой номер определился в Миссуле, штат Монтана…
Это одно и то же, говорю я. Она спрашивает:
― А если я позвоню тебе с оплатой за счет адресата, ты заплатишь?
Конечно, говорю я. Попробую.
Щелк — она вешает трубку.
Конечно, личные звонки из ада — не очень этично, но все этим занимаются. С одной стороны от меня сидит панк Арчер, его локоть в черной кожанке почти касается моего локтя в кардигане. Арчер дергает себя за огромную булавку в щеке и говорит в микрофон:
― Нет, правда, ты по голосу жуть какая сексуальная. Когда твой рак кожи пойдет метастазами, надо будет точно состыковаться…