― Нет, правда, ты по голосу жуть какая сексуальная. Когда твой рак кожи пойдет метастазами, надо будет точно состыковаться…
У моего второго локтя заучка Леонард смотрит перед собой остановившимся взглядом и говорит в микрофон:
― Ферзевая ладья на жэ пять…
Моя голова стиснута гарнитурой, наушник прикрывает одно ухо, а микрофон на пластмассовой загогулине висит перед ртом. А Бабетт кружит надо мной и стрижет мои волосы щипчиками для кутикул из своей сумочки. Она делает мне самую что ни на есть идеальную стрижку под пажа с прямой челкой до бровей. Бабетт тоже не станет возражать, если моя социальная жизнь будет оплачена адом.
Опять входящий звонок, механический голос говорит:
― Вам звонит с оплатой от адресата абонент…
Канадская СПИДодевочка вставляет:
― Эмили.
Компьютер спрашивает:
― Вы берете на себя расходы?
Я говорю: да.
Эмили снова в телефоне:
― Я звоню потому, что у меня ужасно срочное дело! Родители хотят, чтобы я увиделась с новым психологом. Как думаешь, надо идти?
Я качаю головой:
― Ни в коем случае.
Бабетт хватает меня за затылок, впивается белым маникюром в кожу, и я замираю.
― И не давай им пичкать тебя ксанаксом! — говорю я в микрофон.
По моему личному опыту, нет ничего хуже, чем вывернуть душу наизнанку перед каким-нибудь психологом, а потом понять, что так называемый профессионал в действительности ужасно глуп и ты только что раскрыла свои самые сокровенные тайны придурку, который нацепил один коричневый носок, а другой — синий. Или приклеил на задний бампер своего дизельного «хаммера» наклейку «Мы за чистую Землю!». Или при тебе ковырялся в носу. Поверенный твоих сокровенных тайн, который должен был исцелить твою искореженную психику, который теперь хранит все твои самые страшные признания… оказался обычным козлом с университетским образованием.
Чтобы поменять тему, я спрашиваю Эмили, как она заразилась СПИДом.
― А как ты думаешь? — хмыкает Эмили. — Конечно, от моего предыдущего психоаналитика.
Я спрашиваю, был ли он симпатичный. Эмили пожимает плечами так, что я это слышу.
― Довольно симпатичный. Для частного терапевта.
Я играю с прядью своих волос — наматываю на палец, потом подтягиваю ко рту, чтобы погрызть кончики. Я спрашиваю Эмили, как это — болеть СПИДом.
Даже по телефону слышно, как она закатывает глаза.
― Это как быть из Канады, — говорит она. — Привыкаешь.
Я стараюсь показать, что это произвело на меня впечатление.
― Ух ты! Наверное, человек может привыкнуть почти ко всему.
Для поддержания разговора я спрашиваю Эмили, начались ли у нее менструации.
― Конечно, — говорит она. — Но когда в крови зашкаливают вирусы, месячные — не радость от того, что ты стала взрослой женщиной, а протечка страшных биологических ядов в трусы.
Я, видимо, сама не замечая, продолжаю грызть свои волосы, потому что Бабетт шлепает меня по руке, а потом машет у меня перед носом крошечными ножничками.
Эмили по телефону говорит:
― Наверное, когда я умру, то начну встречаться с мальчиками. А у Кори Хаима есть девушка?
Я отвечаю не сразу, а медлю, потому что мимо моего стола проходит целая толпа новоприбывших в ад. Целый поток людей, которые еще не до конца уверены, что умерли. У многих на шее шелковые гирлянды. У тех, кто не в темных очках, глаза ошеломленные, испуганные. Их так много, что они сойдут за целое население какой-нибудь маленькой страны. Обычно это значит, что с людьми на земле произошло что-то страшное.
Я спрашиваю Эмили, не случилось ли только что какой-нибудь катастрофы. Землетрясение? Цунами? Ядерный взрыв? Прорыв плотины? Растерянные новички большей частью в ярких рубашках с гавайскими узорами, на шее у них висят фотоаппараты. Все эти люди в малиново-красных солнечных ожогах, у некоторых переносицы намазаны оксидом цинка.
Эмили отвечает:
― Какое-то происшествие на круизном лайнере. Вроде как куча туристов умерла от пищевого отравления. Наелись тухлых омаров. А почему ты спрашиваешь?
― Просто так…
В толпе всплыло знакомое лицо. Какой-то мальчик сердито смотрит из-под насупленных бровей. Волосы такие жесткие, что торчат, сколько их ни причесывай.
У меня в ухе Эмили спрашивает:
― Как ты умерла?
― От марихуаны, — отвечаю я и добавляю, не сводя глаз с мальчика: — Только я не очень уверена. Совсем укурилась.
Вокруг меня Арчер флиртует с умирающими чирлидершами, Леонард ставит мат какому-то живому мозгоманьяку, а Паттерсон расспрашивает, какое место в этом сезоне заняли «Рейдеры».
Эмили говорит:
― От марихуаны никто не умирает. А что самое последнее ты помнишь из своей жизни?
Я отвечаю: не знаю.
Лицо за потоком свежепроклятых оборачивается. Глаза мальчика встречаются с моими. Это он, с хмуро насупленными бровями. Это он, с презрительно искривленными губами Хитклиффа.
Эмили спрашивает:
― А что тебя убило?
Не знаю, говорю я.
Мальчик вдалеке отворачивается и уходит прочь, пробираясь через толпу отравленных туристов.
Я невольно встаю, хотя гарнитура по-прежнему привязывает меня к рабочему месту. Бабетт резко усаживает меня обратно и продолжает отщипывать крошечные прядки от моих волос.
― Так что ты помнишь? — снова спрашивает Эмили.
Горана, отвечаю я. Помню, как я смотрела телевизор, лежа на ковре на животе, опершись на локти, рядом с Гораном. Вокруг нас стояли подносы с недоеденными луковыми кольцами и чизбургерами. Мама как раз выступала по телевизору. Она приколола к платью розовую ленточку (против рака груди). Когда стихли аплодисменты, она сказала:
― Сегодня очень особенный вечер по многим причинам. Потому что именно в этот вечер восемь лет назад родилась моя драгоценная дочь…
Я помню, как вскипела от возмущения, лежа на ковре отеля между остывшей едой и Гораном.
Это был мой тринадцатый день рождения!
Я помню, как камеры подъехали к сидящему среди зрителей отцу. Он сиял гордой улыбкой, показывая во всей красе новые зубные импланты.
Даже теперь, мертвая и в аду, понимая, что меня вот-вот могут застукать за платный звонок из Канады, я спрашиваю Эмили:
― А ты в школе не играла во французские поцелуи?
― Это ты так умерла?
Нет, говорю я, но эта игра — все, что я помню.
Да, может, я многое забыла, отрицаю очевидное или на пять лет старше, чем хотела бы мама. Но когда я смотрю на смесь гавайских рубашек и гирлянд из фальшивых цветов, забрызганных рвотой, я вижу удаляющееся лицо моего сводного брата, Горана. На Горане розовый комбинезон, ярко-розовый, а на груди многозначный номер.
Голос Эмили еще у меня наушниках. Она спрашивает:
― А что такое игра во французские поцелуи?
И тут Горан, Горан с роскошными пухлыми губами, созданными для поцелуев, Горан в ярко-розовом комбинезоне растворяется в толпе.
19
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Только не думай, пожалуйста, что я всегда могла похвастаться блестящим интеллектом. Напротив, я совершила немало ошибок, причем одной из самых крупных было мое неверное представление о том, что такое французские поцелуи.
Игре во французские поцелуи меня научили в школе несколько мисс Сучек фон Суккинс. В швейцарском интернате, где я чуть не замерзла насмерть, но только содрала всю кожу с ладоней, были три девочки, которые постоянно ходили вместе. И были они ужасные Стервы Стервоски, Прости Проститутсон и Хорь О’Хорри, и говорили по-английски и по-французски с одинаково бесцветным акцентом, как GPS-навигатор в «ягуаре» моего отца. Они ступали чуть-чуть косолапо и ставили каждую ногу прямо перед другой, чтобы показать, как много лет занимались балетом. И всегда были вместе — то полосовали себя бритвами, то помогали друг дружке что-нибудь вытошнить. В тесном интернатном мирке они пользовались дурной славой.
Однажды я сидела у себя в комнате и читала Джейн Остен, и тут мне в дверь постучались эти трое.
Хоть я иногда и демонстрирую антисоциальные тенденции, вызванные годами наблюдения за тем, как мои родители стараются угодить кинозрителям, но я не такая невежа, чтобы оставить одноклассниц за дверью. Нет, я вежливо отложила «Доводы рассудка» и пригласила этих трех мисс Путан фон Путана войти, дала им сесть на мою аскетично узкую, но удобную кровать.
Когда они вошли, первая спросила:
― Умеешь играть во французские поцелуи?
Вторая подхватила:
― Где твой банный халат?
А третья:
― Обещаешь, что никому не расскажешь?
Конечно, я сделала вид, что мне очень любопытно. Если честно, мне совсем не было интересно, но по их просьбе я предъявила халат и смотрела, как одна из этих мисс Шалав Шалавкинс выдергивает белый махровый пояс из шлевок. Вторая из Путан фон Путана попросила, чтобы я легла на спину, лицом к высокому потолку. Третья Хорь Макхорри продела пояс под мою шею и завязала концы на моем нежном горле.
Скорее из врожденной вежливости и обходительности, нежели фактического интереса я спросила, являются ли эти приготовления частью игры. Игры во французские поцелуи. Мы все были в моей крошечной комнате, в одинаковой школьной форме — темные юбки-брюки, кардиганы с длинными рукавами, мокасины с кисточками и белые носочки. Всем нам было по одиннадцать или двенадцать. А день недели был, кажется, вторник.
― Ты подожди, — сказала одна мисс Шлю де Шлюхон.
― Ощущение очень… Si bon, — сказала другая мисс Киска Кискью.
Третья сказала:
― Мы не сделаем тебе больно, честное слово.
Я по природе своей всегда была открытой и доверчивой. Когда вступают в игру чужие мотивы и тайные планы, я, пожалуй, даже слишком доверчива. Мне показалось, что дурно подозревать сразу трех одноклассниц, и я просто стала выполнять их указания. Девочки расположились вокруг меня на кровати: две возле плеч, третья осторожно сняла с меня очки, сложила и, держа их в руках, присела у моих ног. Девочки по бокам взялись за пояс халата, свободно обвязанный вокруг моей шеи. Третья приказала им тянуть.
Пусть эта сцена продемонстрирует вам, какие опасности подстерегают потомков бывших хиппи, растаманов и любителей панк-рока. Пояс сжимался все плотнее, лишал меня не только воздуха, но и притока крови к моему драгоценному мозгу, а я — я не протестовала. По потолку в поле зрения полетели метеоры, мое лицо стало жарко-багровым, сердце запульсировало под ключицами, а я никак не сопротивлялась. Ведь все происходящее — лишь игра, которой меня учат сверстницы в чрезвычайно эксклюзивном интернате для девочек, расположенном в укромном и безопасном уголке Швейцарских Альп. Несмотря на их теперешний статус мисс Стерв Стервоски и Прости Проститутсон, эти девочки однажды закончат школу и займут пост главного редактора британского «Вог» или, на худой конец, первой леди Аргентины. В нас ежедневно вдалбливали правила этикета и протокола. Такие благородные юные леди ни за что не опустятся до чего-то недостойного.
Под их натиском я воображала себя невинной гувернанткой из «Франкенштейна», подвешенной на виселице. Жестокая петля затягивается на моей шее в наказание за то, что моего воспитанника убило ожившее создание безумного ученого. Задыхаясь, я представляла себе туго затянутые корсеты из китового уса. Изнуряющее воспаление легких. Опиумные притоны. Я воображала себе обмороки и головокружения и огромные передозировки лауданума. Я стала Скарлетт О’Хара в сильных руках Ретта Батлера, которые пытаются задушить, изгнать мою любовь к благородному и прекрасному Эшли Уилксу. В этот миг, вцепившись в постель покрасневшими, ноющими пальцами, хриплым от напряжения голосом я вскрикнула, словно Кэти-Скарлетт О’Хара:
― Вы пьяный идиот… Уберите прочь руки!
Мое поле зрения целиком заполнили метеоры, звезды и кометы всех цветов, красные, синие и золотые, а потолок начал опускаться. За какие-то секунды мое сердце будто остановилось, нос почти касался, да, касался потолка, который всего пару мгновений назад парил высоко-высоко надо мной. Мое сознание летало, парило, смотрело сверху на мою кровать и ее обитателей.
Голос девочки произнес:
― Целуй ее, быстро!
Голос раздался откуда-то позади. Повернувшись, я увидела, что все еще лежу на своей кровати, а махровый пояс туго затянут у меня на шее. Мое лицо выглядит бледным, почти белым, а девочки, сидящие у моих плеч, тянут за концы пояса.
Девочка справа повторила:
― Хватит тянуть, целуйте!
Другая ответила:
― Фу…
Их голоса казались приглушенными, как из тумана.
Третья девочка, сидящая у моих ног, взяла очки и нацепила их на свой задранный нос. Моргая ресничками и кокетливо наклоняя голову то на один бок, то на другой, она заявила:
― Смотрите на меня! Я жирная уродливая дочка тупой, как жопа, кинозвезды… Я была на обложке «Пипл»!
И все три мисс Бимбо фон Бимбо захихикали.
Если позволите на миг предаться самоуничижению, я и вправду выглядела ужасно. Щеки отекли и припухли, стали похожи на абрикосовое суфле. Глаза сощурились в щелочки и казались подернутыми такой же пленкой, как стеклянистая поверхность чрезмерно карамелизованного крем-брюле. Что еще хуже, мой рот широко раскрылся, и оттуда высунулся язык, зеленый, как сырая устрица. Лицо от лба до подбородка приобрело разные оттенки, от алебастрово-белого до светло-голубого. На покрывале рядом с моей посиневшей рукой лежали забытые «Доводы рассудка».
Я наблюдала за происходящим так же отстранение, как моя мать, которая набирала комбинации клавиш на ноутбуке, чтобы следить за служанками и регулировать освещение. Я не чувствовала ни боли, ни тревоги. Я ничего не чувствовала. Подо мной три девочки распустили пояс на моем горле. Одна просунула руку мне под затылок и немного откинула мою голову назад, а вторая глубоко вдохнула и наклонилась. Ее губы накрыли мои синие губы.
И да, я знаю, что такое клиническая смерть, однако тогда меня больше беспокоили очки. Девочка, которая сидела у моих ног, еще не сняла мои очки для чтения.
Она приказала:
― Дуй! Посильнее!
Девочка наклонилась надо мной… Когда она начала вдувать воздух мне в рот, я будто упала с потолка прямо в собственное тело. Губы девочки прижались к моим губам, и я обнаружила, что снова нахожусь в теле на кровати. Я закашлялась. Оказалось, что у меня жутко болит горло.
Три девочки смеялись. Моя крошечная комната, мои истрепанные книги: «Грозовой Перевал», «Нортенгерское аббатство» и «Ребекка» сияли и сверкали. Все мое тело словно зарядилось электричеством, оно дрожало и вибрировало, как тогда, когда я ночью ходила голой по снегу. Каждая моя клеточка заполнилась этой свежей энергией.
Одна из Шлюх Шлюхсон, та, которая вдувала воздух мне в рот, сказала:
― Это называется «поцелуй жизни».
Из ее рта пахло вечнозеленым ароматом жевательной резинки. Вторая добавила:
― Или игра во французские поцелуи.
Третья спросила:
― Хочешь еще?
Подняв ослабевшие руки, коснувшись дрожащими холодными пальцами горла, где махровый пояс еще сжимал пульсирующие артерии, я слабо кивнула и прошептала несколько раз:
― Да…
Словно самому мистеру Рочестеру.
— О боги! — шептала я. — Эдвард, прошу тебя… О да!
20
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Говорят, мир тесен… В аду точно началась Неделя Родного Дома. Нет, правда, как будто все меня знают, а я — их. Это как встреча выпускников в моем интернате, когда по территории бродят толпы старушек с мечтательными глазами. Куда ни глянь, на тебя в ответ смотрит знакомое лицо.
Мой отец сказал бы: «Когда съемки не в павильоне, готовься к дождю».
В смысле, никогда не знаешь, что подбросит судьба. Я заманиваю к себе в ад канадскую девочку, больную СПИДом, — и тут же вижу своего ненаглядного Горана в облегающем розовом комбинезоне с номером на груди. Даже не сняв гарнитуру со своей модной стрижки под пажа, я вскакиваю и начинаю плыть, разгребать руками океан толстых покойников-туристов, забрызганных собственной ядовитой рвотой. Несколько мгновений — и мои руки запутываются в лямках фотоаппаратов и ремешках темных очков, канатах для прыжков и искусственных гирляндах. Я поскальзываюсь в кокосовых миазмах дешевого молочка для загара и кричу, нет, ору:
― Горан!
Я то всплываю, то погружаюсь, задыхаюсь в прибое отравленных туристов и машу руками:
― Стой, Горан! Подожди!
Я не привыкла ходить на каблуках, запуталась в проводах, спотыкаюсь и падаю в кипящую толпу.
Вдруг меня сзади ловит чья-то рука. Рука, обернутая в рукав черной кожанки. Арчер спасает меня, вытягивает из толчеи бродящих, как стадо коров, покойников.
Под взглядами Бабетт и Леонарда я говорю:
― Мой парень… Он был прямо там!
Паттерсон распутывает и снимает с меня гарнитуру.
― Успокойся, — говорит Бабетт и добавляет, что нужно просто подмазать демонов ирисками или батончиками.
Если Горана прокляли недавно, его дело легко будет найти.
Бабетт уже тянет меня за руку в противоположном направлении, выводит из зала телемаркетинга. Она тащит меня по коридорам, по каменным лестницам, мимо дверных проемов и скелетов, под арками с черной бахромой спящих летучих мышей, по высоким мостам и влажным туннелям — все это в головном офисе подземного мира. Наконец, подходя к стойке, покрытой кровавыми потеками, Бабетт оттирает локтями мертвых, которые уже стоят в очереди. Она достает из сумки батончик «Абба-Заба» и поводит им перед носом демона, сидящего за столом. Этот получеловек-полусокол с хвостом ящерицы увлеченно разгадывает кроссворд. Бабетт обращается к нему:
― Привет, Акибель! Что у тебя есть на новичка по имени… — И смотрит на меня.