– У нас появляются сторонники, папа!
…Выслушав это, Лера сказала:
– У вас какие-то странные игры.
Ну да, согласился я. Вряд ли какой-нибудь родитель играет со своим дитём именно так. И поведал, что, прощаясь, подарил ему пятый айфон. Мне же дали неплохое выходное пособие. Тысяч двести пятьдесят. И я подарил ему айфон.
– Айфон? Ему девять лет! – удивляется Лера. – Зачем ему айфон?
Темно в салоне, трасса освещается слабо, но всё-таки я могу разглядеть её лицо. Таким это лицо я видел один раз. Во время моего визита зимой мы поссорились из-за какой-то херни. Ссора продолжалась недолго, даже полосы отчуждения не было, но лицо её тогда оказалось непривычным. Злым было её лицо, таким, как сейчас.
– Может, при других обстоятельствах, – объясняю, – я бы и не подарил. Но, понимаешь, тут такое дело… Я же прощаюсь с ним.
– Не понимаю…
Я смотрю на неё, её взгляд устремлён в дорогу, машина несётся со скоростью сто километров в час, мы движемся в деревню Глядены, к её родителям. Мне жаль, что она не понимает. Я удивлён. Для меня это как снег на голову.
– Почему ты мне этот айфон не привёз? Егор взял его и забыл! Он не понимает, что это дорогой подарок! Короче! Чтобы этого больше не повторялось!
– Чего не повторялось? – не понимаю я.
– Вот подарков таких!
– Ты хочешь сказать, что я вообще не должен делать ему подарков?
– Я этого не говорила. Всё должно быть в разумных пределах!
– Это в каких?
Лера замолкает. Я смотрю в окно. Глаза привыкли к темноте. Мимо проносятся дремучие леса, вот-вот вогулы выйдут из этих лесов. Не хочу думать ни о чём. Всё разрешится. Долгая разлука – вот причина её нервяка. Я же люблю, а раз люблю, значит, выдержу всё.
15
Сколько себя помню, Екатеринбург пронизывал мою жизнь какой-то невидимой нитью.
В девяностые я учился в ОВШМ – Омской высшей школе милиции. В моей группе из Екатеринбурга были двое. Хорошие такие парни, спортивные.
В школе милиции четыре года тогда учились. У нашего, девяносто шестого года, выпуска четырёх не получилось – три года и шесть месяцев. Напряжённая тогда в стране была обстановка с преступностью, и нас выпустили досрочно. Лере об этом факте я не говорю, она и так периодически намекает, что я окончил шараш-монтаж контору, на халяву получил высшее юридическое образование.
Почти четыре года я чалился в ОВШМ и всё это время на каникулы домой на поездах ездил. И все эти поезда следовали через Екатеринбург.
Пронизывала нить. Как ни крути – пронизывала. Ельцина любил пародировать, а он ведь был из Свердловской области! Будкинский алкаш, как выражается мой тесть…[1]
Ну и литература, разумеется. Именно литературный журнал, выпускающийся в Екатеринбурге, первым признал мой писательский дар, напечатав один из моих рассказов.
…Я ещё не устроился на работу, мне сказали подождать пару недель, и я этому рад. Гуляю, брожу по центру. Полдень, лица у людей радостные, наблюдаю за ними, пытаюсь понять: каков он – дух Екатеринбурга? Пока не получается. Местами этот город напоминает Одессу. Еле уловимо, но напоминает, пересечениями отдельных улиц с низкими домами и узкими ободками тротуаров.
Я дохожу до искомой точки. Здесь находится редакция журнала. Меня ждут.
– Так вот вы какой – Андрей Ветров!
Надя Куйбышева, изящная девушка, приветствует меня. Она – одна из заместителей главного редактора, занимается вопросами развития журнала. Надя протягивает мне руку, и я её жму. Хотя рука, судя по подаче, протянута для поцелуя. Теряюсь, туплю. Это бывает.
– Я с вами переписывалась на «Фейсбуке».
– Я помню.
– Очень рада, что вы теперь с нами.
Из кабинетов выходят работники редакции.
– Это – Андрей Ветров, – представляет меня Надежда.
Работники улыбаются, и снова рукопожатия.
Ощущаю себя звездой.
С ними можно иметь дело, думаю я. Это не редакции старых литературных журналов в Москве, сидящие в мрачных помещениях, где на каждого притащившего рукопись смотрят как на террориста с бомбой. Где старики бородатые в помятых штанах, писатели, снуют тудою и сюдою, выклянчивая гонорары. Здесь – свет и перспектива.
А ещё я обратил внимание, что в одной из комнат сидели люди и пили что-то из рюмок.
16
Этот стаканчик для зубных щёток. Этот – для Ниночки, она полощет рот из него. Полотенца для лица. Синее твоё, зелёное мое, жёлтое – Нинино. Бутылки с водой стоят под раковиной, пустые выносятся на балкон…
У Леры всё по пунктикам. Для неё непривычно, когда я что-то забываю, что-то делаю не так.
– Ты зачем свой бритвенный станок в Нинин стаканчик поставил?
– Извини, – говорю, – больше такого не повторится.
И повторяю это дня через два.
– Неужели трудно запомнить? Станок нужно ложить вот на эту полочку!
Не «ложить», а «класть», хочу сказать я. Но – не говорю, чувствую за собой неправоту потому что. Я не помню, с каких это пор у меня. Видимо, постоянно. Со всеми девушками, с которыми был в отношениях, у меня комплекс вины. Всегда так было. Если происходит что-то, я виноват.
Стыдобища. Очень стыдно мне за эту свою рассеянность.
Стаканчики, грёбаные стаканчики. Нет-нет да водружу я туда свой станок. Анализирую, пытаюсь понять почему? Доходит. У меня же в Жуковском, в ванной, тоже стаканчики. И я в течение семи лет опускаю в них свои бритвенные станки.
– Это инстинкт, Лера, привычка, понимаешь?
– Не понимаю.
М-да. Жизнь прожить – не поле перейти.
Трахнемся – забудем.
17
Кстати, про «трахнемся».
С Лерой мы сливаемся в одно в этом процессе. Переплетение и слияние. Слияние и поглощение. Она поглощает меня, не остаётся и следа от былого сверхведомственного моего лоска. Это её покорение Москвы, только покорение точечное. Она нагибает Контору. Будто даёт понять мне: забудь, забудь, ты давно не сверху, там уже я. И эта поза – моя любимая.
…Но! Как только я кладу не туда бритвенный станок, на меня вновь выливаются потоки критики, и я скатываюсь в свой андеграунд:
– Ты рассеянный! Ты в космосе! Сколько можно? Сколько я говорила…
Чувствую себя на азиатской половине Евразийского континента полным идиотом.
И чем больше я живу, тем больше ничего не понимаю. Что за дела, мать их фашистскую?
18
Меня обещают взять в организационный отдел старшим инспектором. Работа с бумажками. Никаких командировок. От этого невесело.
– Не так быстро всё делается, – объясняет мне Елена Юрьевна Шац, начальник отдела кадров. – Вы ведь устраиваетесь в серьёзную организацию.
Ага. До этого я работал в несерьёзной.
И всё же молчу. Хотя хочется сказать. И сказать сильно.
Не ты ли мне, мать твою фашистскую, названивала месяц назад и требовала, чтобы я уволился немедленно, ибо место это может «уйти»? Не ты ли? Говорил тебе, что сейчас я на проверке, что я не могу просто так плюнуть и уйти, потому что это непорядочно, если тебе слово такое знакомо. А ты отвечала: ничего страшного, это ваше право – уйти на пенсию без отработки положенного по Трудовому кодексу времени. А теперь, значит, «не так быстро делается».
Крупная баба пятидесяти лет, в очках, с непробиваемым лицом, Елена Юрьевна сидит за столом и пытается издеваться надо мной. Взгляд её – болото серьёзности и равнодушия. Я сразу понимаю причину. Её задело, что, ведя переговоры с ней из Москвы, я вёл себя достаточно свободно. Нет, конечно, не было обращений на «ты» и не ругался я матом, но пару раз позволил себе пошутить. Для неё это ненормально. Она считает себя тут едва не самой главной, Зевс в юбке, громовержец, здесь всё от неё зависит. А тут я. Шутник. Из Конторы! Понятное дело, что для такой особы моя манера общения не то чтобы развязной покажется – как минимум хамской!
– Вы так и не привезли справки о судимости, – бубнит она, копаясь в моих документах.
– Я привёз справки о судимости.
– Они у вас другой формы.
– Какая разница? Стоит же штамп. «Не судим»! Или вы хотите сказать, что по месту моей работы могли служить судимые люди?
– Я ничего не хочу сказать! – хлёстко произносит она. – Идите в информационный центр, подавайте заявление, через месяц справки будут готовы. Порядок для всех один!
Через месяц? И что я буду делать этот, мать его, месяц?
– А пока пройдите полиграф. Каждый кандидат при приёме на службу обязан его пройти…
…Невозмутимый, молодой, лет на пятнадцать младше меня, полиграфолог предлагает заполнить какие-то бланки и начинает долго и нудно рассказывать, что такое полиграф, что обмануть его практически невозможно, что всё это очень и очень серьёзно. Обманывать нельзя, волноваться нельзя, если плохо себя чувствуешь – тоже нельзя.
Мне на все его рассуждения и на долбаный детектор глубоко по херу. При устройстве в Контору меня пытал своими тестами четыре с половиной часа самый главный тамошний психолог, доктор наук, судя по его перекошенному лицу и дёрганому поведению – истинный профессионал. Он сказал мне, что его методика самая крутая, а полиграф – чистой воды шарлатанство и ненужная груда железа с проводами.
Мне на все его рассуждения и на долбаный детектор глубоко по херу. При устройстве в Контору меня пытал своими тестами четыре с половиной часа самый главный тамошний психолог, доктор наук, судя по его перекошенному лицу и дёрганому поведению – истинный профессионал. Он сказал мне, что его методика самая крутая, а полиграф – чистой воды шарлатанство и ненужная груда железа с проводами.
– …Вы вчера пили? – участливо спрашивает полиграфолог.
Такое впечатление, что аппарат влияет на его психику. Как только он включает свою бесовскую машину, то сразу преображается, становится внимательным, а речь его уподобляется журчанию ручья.
– Не пил.
– А почему у вас глаза красные?
– Я мало спал, – не выдерживаю я, – было очень много работы по Праге.
Ноль эмоций. Он просто пожимает плечами. Он не смотрел «Семнадцать мгновений весны». Мюллер так отвечал Кальтенбрунеру в первой, кажется, серии. Ладно, чёрт с ним. Лера тоже не смотрела «Семнадцать мгновений весны». Иное поколение. Не обязаны.
Присосочки и проводки. Опутывает меня, сука. Я вспоминаю другой советский фильм, «Ошибку резидента» вспоминаю, как проверяли русского разведчика. Согласно легенде, он был уголовником по кличке Пегас. А играл его Михаил Ножкин.
– Вы коммунист? Кто есть Михаил Зароков?
Вопросы, задаваемые мне, убоги и примитивны. Я знаю, что они будут повторяться, процентов восемьдесят запомнил, вру не задумываясь. А полиграф ожидает, что эти вопросы поставят меня в тупик, я разволнуюсь, ползущая горизонтально линия колебаться, зашкаливать начнёт.
– Вы брали взятки?
Если бы и брал, я что, признался бы? Ох, смешные.
– Вы изменяли жене?
Да какая тебе-то об этом забота, мать твою фашистскую?
Я стараюсь быть спокойным. Но всё это – действительно попытки унизить, ей-богу. Я смеюсь над ними, над их попытками. Они все тут такие важные. Да я важнее видел, неужели вы не понимаете?
Это был первый день, когда я пожалел, что переехал в славный город Екатеринбург.
19
– У тебя плохое настроение, – говорит мне Лера.
– Всё нормально, – спокойно отвечаю я.
– Нет, не нормально. Что случилось?
– Лера, я сам постараюсь с этим разобраться.
– У нас не должно быть никаких тайн друг от друга. Мы – одно целое. Рассказывай.
Начинаю. Рассказываю, что две недели не мог дозвониться до Егора. Он просто не брал трубку. Вчера наконец взял.
– Какой ты после этого папа? – закричал он, и я услышал, что он плачет. – Ты, который сделал такое?!
…Я орал в телефонную трубку как сумасшедший. Я пытался объяснить ему: не всё, мол, так просто, Егорка, пойми, и пот струился по моим вискам, заливая трубку.
– Я ничего не понимаю! – кричал Егор. – Кому мне верить? Вы все говорите вроде правильно. Но я не понимаю, кому из вас верить!
– Успокойся и верь самому себе, – сказал я не то глупость, не то истину.
В конце концов Егор успокоился. Мы даже пошутили. Сын заявил:
– Извини папа, я вёл себя как дебил.
И мы договорились созваниваться как минимум раз в три дня.
…Выслушав мой рассказ, Лера заключила:
– Ага. Зато айфоны в подарок принимаем и не обижаемся!
Лучше бы она изъяснилась штампом. Про то, как он вырастет и всё поймёт.
20
Я люблю одиночество. Мне это стало понятно здесь, в городе Екатеринбурге, на втором месяце проживания. Долго не хотел признавать этого, но вот признал. Это открытие меня несколько озадачило. Одиночество – это, когда один. А у меня есть Лера, у Леры есть Нина. И это семья.
– Ты к ней холоден, – заметила как-то Лера.
Холоден? Я не ору на неё, не практикую телесные наказания, я играю с ней в куклы – и я к ней холоден?!
Лера – человек, у которого всё на полную катушку. И сразу. Эмоции через края хлещут. Любить – так любить. Трахаться – так трахаться. Ругаться – так ругаться. Я по первым двум пунктам – всецело «за». А третий пункт мне чужд и отвратителен. Женских криков я до сих пор не выношу. Даже повышенных интонаций. Женщина не должна орать. Женщина должна говорить тихо.
А Лера на дочь свою налюбоваться не может. Она жалеет её, боится обидеть, ведь её ещё до появления на свет бросил родной папаша. Бросил и ни разу не изъявил желания увидеться.
Лера хочет, чтобы я любил Нину по полной. Есть у меня чувства к ней тёплые, есть. Тёплые, хорошие. Успокойся, говорю. Дай время, привыкнуть надо.
Но Лера – человек стремительный. Человек крайностей и крайне открытый человек. Что пришло на ум, в себе не держит, выдаёт сразу – нате! Я уже награждён титулом «ёбнутый». Не помню, как и что произошло, рассуждал я о чём-то.
Лера выслушала эти рассуждения и заключила:
– Ты говоришь как ёбнутый.
Опаньки.
«Это не со зла, Андрюшенька, – впоследствии объяснила, – вырвалось просто. Я же добрая, ты знаешь. Это несдержанность моя. Прости меня!»
И поцелуйчики, поцелуйчики.
Дочка копирует маму в точности. Не по её что-то пошло, сразу же:
– Мамка дура! Мамка, отстань! Замолчи!
А потом, часа через два, – поцелуйчики.
– Она у меня добрая, несдержанная просто, – говорит Лера.
– У моего сына язык бы не повернулся сказать такое.
– А у меня другой ребёнок! Она не увлекается Махно! Она в куклы играет!
Видимо, из меня плохой воспитатель, и отвратительный из меня советчик. Сразу же всплывает комплекс вины, вечный и неискореняемый. Всё чаще я ловлю себя на мысли: чужой. Я всё-таки здесь чужой. Не лезь со своим уставом. Здесь заведено так, не лезь.
Поэтому я хочу побыть один. Для передышки. Для того, чтобы не убить любовь.
21
Ну, я не совсем один, конечно. У меня есть «Фейсбук». Девушки уходят утром. Покидают они жилище в восемь. Собираются шумно.
– Где моя Ариель, мама?!
– Потом найдём! Мы опаздываем!
– Где она? Я же вчера её видела!
Лежу недвижимо. Делаю вид, что сплю. Когда дверь закрывается, я добираю свои час-полтора, просыпаюсь, делаю зарядку, иду в душ. Завариваю чай, наполняю чашку и включаю компьютер.
В «Фейсбуке» – как у себя дома. Я здесь с две тысячи одиннадцатого года, меня сюда затащил тёзка, Андрей Заблудовский, Забл, как называют его в музыкальных кругах. Коренной ленинградец, он дружил с Майком Науменко, помог Кинчеву записать первый альбом «Нервная ночь», в его квартире жил Башлачёв. Забла звал в группу «Автоматические удовлетворители» Великий Панк Свин, но Андрей принял другое предложение, стал одной четвёртой бит-квартета «Секрет». Группа неоднократно собиралась и распадалась, он был единственным, кто не уходил из неё никогда. Название коллектива Андрей оставил за собой и, кажется, даже запатентовал его. Я думаю, это правильно. Он ни разу не предал свою группу, поэтому он самый главный «секрет».
Мы подружились в две тысячи третьем, я, диджей «Радио 7 на 7 холмах», предложил ему вести совместную программу. Её мы назвали «Без заблуждений». Она просуществовала всего год, но дружим мы до сих пор. Я горжусь этой дружбой.
– Ты можешь выкладывать здесь свои рассказы, – объяснял мне прелести «Фейсбука» Андрей, – их будут читать, возможно, даже на них обратят внимание «звёзды».
– Да какого хрена? – отмахивался я. – Не читают они этого!
– Читают, читают…
Я обзавёлся всё-таки аккаунтом и потихоньку стал набирать себе френдов, рассылая запросы направо и налево. Когда их набралось человек двести, приступил к публикациям имени себя. Выкладывал и приставал с расспросами к людям, ломясь в их «лички».
Добрая половина завуалированно посылала меня. Но были и те, кто снисходил.
Великий и ужасный литературный критик Виктор Топоров, например, прочитав один из рассказов, ответил мне так: «Прочитал. Рассказ не плохой, но и не хороший».
Писательнице Инне Иохвидович из Штутгарта, напротив, понравилось всё или почти всё, и она протащила меня по журналам, о которых я и слыхом не слыхивал. Кто-то из них меня даже напечатал.
Валерий Смирнов. Самый мощный писатель Одессы девяностых-нулевых, автор знаменитого «Словаря русско-одесского языка» в четырёх томах, человек, от чьих постов я ухохатывался. Ему я обязан тем, что не сошёл с неудобной писательской дорожки.
Меня же никто не печатал поначалу. Я отсылал рассказы по всяким электронным изданиям, по толстым литературным журналам, заносил их в редакции. Продолжал приставать к разным людям на «Фейсбуке», но большинство из них отвергало меня, я им был неинтересен. И так продолжалось полгода.
Однажды пришёл домой пьяный и злой, написал Смирнову, что всё, мол, баста. Мне надоело биться лбом в одну и ту же стену, я заканчиваю с этим тухлым, бесперспективным делом.
Валерий ответил лаконично и убедительно:
«Пишите, Андрей, у вас хорошо получается. А насчёт «надоело биться» – прочтите книгу Джека Лондона «Мартин Иден». Вы всё поймёте».
Я прочитал. И всё понял. Я не могу не писать, назад пути нет, а вода камень точит. Стой как свая. И не перешибёшь.
Движимый намерением, что сродни заблуждению, я продолжил своё дело с упрямством барана, прущего на новые ворота, и у меня, что называется, пошло. «Урал», «Смена», «Литературная газета» и многие, многие другие.