Дежурная аптека выглядела успокоительно, как упаковка барбитуратов. Над крыльцом переливалась лунная желтая вывеска, похожая на дружелюбное лицо какого-то мультипликационного монстра. Витрины и окна излучали белое призрачное сияние. Казалось, там, внутри, сидят бестелесные воздушные ангелы, коротающие быстрые летние ночи за эфирными чаепитиями и пустыми нежными беседами о хрупкости человеческого тела и удивительной силе человеческого духа, по природе своей, как общеизвестно, субстрата слабого, жидкого и разреженного. Сара толкнула огромную стеклянную дверь и тут же поскользнулась, едва удержавшись на ногах, – она стояла в луже крови. Кровью было залито практически все, что попало в ее довольно (и добровольно) ограниченное поле зрения – Сара, целенаправленно оцепенев, смотрела себе на ноги и не понимала, что происходит. Поднять голову, чтобы понять, почему на полу так много крови, она не могла – или, возможно, не хотела. Да, скорее всего не хотела. Приподняв ногу, Сара заметила, что за ее сандалией потянулась жирная кровавая ниточка с рябиновыми бусинами черноплодных сгустков. Сара поставила ногу на место. Нога будто бы провалилась, и Сара ощутила странную тошноту под сердцем. Зажмурившись, она произнесла спокойным голосом:
– Здравствуйте. У меня температура. Мне нужен градусник.
Сара почувствовала, как на расстоянии двух-трех метров от нее кто-то отрывисто дышит.
– Пожалуйста, не волнуйтесь, – сказал ей кто-то очень взволнованный. – Давайте мы поможем вам сесть.
Кто-то обхватил ее за плечи. Ноги Сары начали погружаться в разлитую по полу кровь – по щиколотку, по колено. Когда ее бедра стали закипать от жаркой, неистовствующей кровавой бани, похоже, заполнившей всю аптеку («Что же здесь такое произошло?» – думает Сара, будучи не в силах открыть глаза), Сара почувствовала, что ее усаживают в кресло – впрочем, находящееся намного ниже уровня крови. Теперь она была наподобие пресловутого метафорического айсберга – снаружи только голова, руки и плечи, а все, что ниже, скрыто тяжелой, густой кровавой пеной, уходящей вдаль до белого-белого кафельного горизонта.
– Что случилось? – тихо поинтересовалась Сара, интуитивно прижимая руки к вискам.
– Успокойтесь, все хорошо, все в порядке, – сообщил испуганный женский голос. – Мы уже вызвали «скорую». Пожалуйста, потерпите еще пять минуточек.
– Пять минуточек я не могу! – совершенно искренне взмолилась Сара, чувствуя, как кресло совершенно безнадежным образом утопает в океане кипящей кровищи. – Я же захлебнусь! – вдруг взмолилась она совершенно чужими, неожиданными даже для нее самой интонациями.
Ее начали гладить по голове. «Давай я ей спою что-нибудь», – вдруг сказала одна из девушек. «Нет, подожди, – возразила другая. – Давай лучше ей обезболивающее вкатим – пока врачи приедут, уже шок может быть». Первая девушка запела какую-то тяжелую беззвучную песню. «Нет, ну нельзя это без рецепта, нам потом влетит!» – сказала третья. «Похоже, все три безвинно убиенные девушки не имеют никакого понятия о том, что вся эта кровь, которая вышла из берегов и затопила аптеку, – их собственная», – подумала Сара и хотела снова перекреститься, но рука в чем-то увязла, она даже знала, в чем именно. «Ужасный район, – вдруг поняла она, – надо срочно переезжать в центр куда-нибудь». Одна из девушек снова погладила ее по голове и сказала: «Ну потерпи. Вот уже совсем скоро».
За дверью что-то визгливо, но медленно загрохотало. Стали слышны приглушенные голоса, кто-то мрачно и нетерпеливо постучал в дверь – это приехали «Скорая помощь» и милиция.
Сара сбросила с себя эти чужие слабеющие руки и, превозмогая отвращение, поплыла по направлению к двери. Плыть было тяжело, голова гудела, во рту неприятно кислил привкус чужой крови. Девушки-аптекарши плыли следом за ней, как русалки, фыркая и отплевываясь. Когда они наконец-то доплыли до парадной, дверь распахнулась снаружи и кровь мощным водоворотом схлынула во двор.
– Так-так-так, – обескураженно сказал вошедший каким-то ломающимся голосом. – А их тут, между прочим, четверо!
В этот момент Сара поняла: она полностью здорова. У нее нет и не было никакой температуры, и вообще она может идти домой и продолжать работать над пресс-релизом. Увы, ее уже укладывали на какую-то плоскую поверхность и укутывали в целлофан. «А ведь даже не успела спросить, как их звали-то, – с легкой досадой подумала она, – а теперь уже, наверное, и смысла нет спрашивать».
Семинар для мертвых
Действие О.
Мертвая Алла ( перебирая в пальцах четки в форме нанизанных на телеграфный провод ласточек ). Лети, лети, моя ласточка. Лети в небеса, лети телом твердым на Восток. Неси сети свои подальше от болота волглого, глупого, глубокого, неси нас далеко-далеко, чтобы не попали мы во Внутреннюю Литературу Цехановского А.
Цехановский А. Начинаем литературный семинар для мертвых! Задание первое. Уважаемые мертвые, напишите что-нибудь из своих пубертатных стихов.
Мертвый Алеша. А зачем это нужно?
Цехановский А. Ну как зачем? Будет понятно, куда вас потом определять, вот зачем.
Мертвая Алла (толкает в спину Мертвого Алешу, издевательским тоном). Алеша! Алеша! Мы переезжаем на новое место! Зачем ты проглотил конопляное зернышко?
Действие Д.
Цехановский А. (размахивая кипой листов). Больше всего меня порадовала Мертвая Кони Айленд. Она написала белые стихи про падающие яблоки с конское копыто величиной. Неплохие стихи сочинила Мертвая Эдда – о бабушке, которая сидит у окошка хосписа и расплетает пальцами кружевные занавесочки. Бабушка ждала внука, а внук был уже давно на небесах. Ну, вот еще стихи Мертвого Ядика: пишет о девочке, которую он любил. Пишет хреново, но зато срифмовал «любовь» и «свекровь», я такое вообще в первый раз встречаю…
Мертвая Алла (поднимает руку). Извините, а мои стихи…
Цехановский А. (отстраненно). Вы писали про зайку и рояль?
Мертвая Алла (задумывается). Я не помню. Возможно, про зайку, да… О чем я вас спрашивала?
Цехановский А. (радостно). Про зайку и рояль. «Зайку бросила хозяйка. Зайка гладкий, как рояль. Под дождем остался зайка. Зайка гладкий, как рояль. Все равно тебя не брошу, зайка, гладкий, как рояль».
Мертвая Алла (в панике). Никогда я такого не писала!
В классную комнату входят Чёрти Что. Упаковывают панически цепенеющую Мертвую Аллу в красный непрозрачный целлофан и уносят куда-то в коридор – через двенадцать минут ее тело найдут в тоннеле на рельсах, а под ее ногтем будет маленькая буква Эм.
«Спокойно, спокойно, – говорит Цехановский А. испуганному классу. – У вас это будет обычная железнодорожная катастрофа. А про Мертвую Аллу Мертвый Алеша снимет Мертвое Кино – увы, нам придется вернуть Алешу в Реальный Мир за то, что он написал стихи о том, до чего так и не дожил».
Искусство коллективного выпрямления
Это была отличная компания, за которой мы всегда наблюдали с тайной завистью («Держи спину прямо, если хочешь быть нашим R..! – кричали мы друг другу. – Нам всем необходимо одеваться в грязно-салатовое, теперь это имеет особое значение: L. купила вуду-пиджак цвета скошенной травы!»), но через каких-то пять лет все сошло с рельс, валко поперло куда-то в сторону, превратившись в рыхлый подземный ручей. Безысходность нашей злости заставляла нас вести бескомпромиссный в своей убийственной лаконичности дневник распада идеалов на тряпки, бисер, мох и несусветные драгоценности, которые мы все равно никогда не могли бы себе позволить (и это раздражало нас еще сильнее; мы почти нарочно сутулились и бродили по городу в нелепых подростковых майках с мертвыми гитаристами из пропахших мускусом и ладаном девяностых). Они с самого начала были блистательны в своей хищной, животной почти гениальности – мы были уверены в том, что их ждет блестящее, как полная пасть молодых мясных зубов, будущее. И мы оказались чертовски правы, только спасти их уже не было никакой возможности. Когда они действительно многого добились , их попросту не стало . Разумеется, они тут же перестали представлять для нас интерес.
Мы вычеркивали их безжалостно, по одному, перечитывая этот жестокий блокнот только тогда, когда возникала необходимость очередной горизонтальной черты: Нина Сергеевна Щец стала всемирно известной шахматисткой, начала презирать всех остальных за то, что они не умели отличить ферзя от Бонапарта, а юркую бормотливую пешку могли разве что шутя затолкать в рот, вместо того чтобы совершить тот самый победоносный антимонархический реверанс на 45 градусов влево. Вычеркиваем. Афанасий Борисович Сидлецкий стал знаменитым политологом, выпустил пять документальных книг о каких-то чужих, не наших, президентах, принялся несколько свысока смотреть на прочих – они не разбирались в политике, их нелепые кухонные шутки на социальные темы перестали его веселить, реальность была для них заколоченным магазином стеклотары, несколько заносчивых комментариев с его стороны… Всё, вычеркиваем. Божена Марьевна Кокусай, известная на весь мир певица романсов-нуар, не смогла снести дурашливой бесталанности остальных своих товарищей – вычеркиваем. Ермил Микулович Ванцерман начал успешно торговать нефтяными снеговиками и сколотил состояние – естественно, его брезгливость к вопиющему неумению остальных работать так, чтобы выглядеть при этом достойно (дом, дача, яхта, автомобиль, трое детей, минеральная вода Perrier, золотистый лабрадор с персональной нянюшкой-гуляльцем), вознесла промеж ними чугунную стену социальной несправедливости и даже, страшно подумать, тайной зависти. Вычеркиваем Соломон Владимирович Глинский тоже многого добился, как мы и предсказывали, – он ушел в науку, трижды защитился. Общение с соратниками вызывало у него объяснимый скептицизм – их зашкаливающее тупоумие вынуждало Глинского также притворяться идиотом, но хватило его ненадолго, на месяц-два, вычеркиваем. Юлия Сергеевна Липшиц? Редактор журнала «Жуть», богиня некрореализма. Вычеркиваем. Надежда… стоп, подождите – удачно вышла замуж? Вычеркиваем! Ммм? Вычеркиваем? А, что? Вычеркиваем. Совсем скоро список закончился, и разбухший от наблюдений за этимологией чужой брезгливости блокнот благополучно отправился на антресоль.
Это была отличная компания, за которой мы всегда наблюдали с тайной завистью («Держи спину прямо, если хочешь быть нашим R..! – кричали мы друг другу. – Нам всем необходимо одеваться в грязно-салатовое, теперь это имеет особое значение: L. купила вуду-пиджак цвета скошенной травы!»), но через каких-то пять лет все сошло с рельс, валко поперло куда-то в сторону, превратившись в рыхлый подземный ручей. Безысходность нашей злости заставляла нас вести бескомпромиссный в своей убийственной лаконичности дневник распада идеалов на тряпки, бисер, мох и несусветные драгоценности, которые мы все равно никогда не могли бы себе позволить (и это раздражало нас еще сильнее; мы почти нарочно сутулились и бродили по городу в нелепых подростковых майках с мертвыми гитаристами из пропахших мускусом и ладаном девяностых). Они с самого начала были блистательны в своей хищной, животной почти гениальности – мы были уверены в том, что их ждет блестящее, как полная пасть молодых мясных зубов, будущее. И мы оказались чертовски правы, только спасти их уже не было никакой возможности. Когда они действительно многого добились , их попросту не стало . Разумеется, они тут же перестали представлять для нас интерес.
Мы вычеркивали их безжалостно, по одному, перечитывая этот жестокий блокнот только тогда, когда возникала необходимость очередной горизонтальной черты: Нина Сергеевна Щец стала всемирно известной шахматисткой, начала презирать всех остальных за то, что они не умели отличить ферзя от Бонапарта, а юркую бормотливую пешку могли разве что шутя затолкать в рот, вместо того чтобы совершить тот самый победоносный антимонархический реверанс на 45 градусов влево. Вычеркиваем. Афанасий Борисович Сидлецкий стал знаменитым политологом, выпустил пять документальных книг о каких-то чужих, не наших, президентах, принялся несколько свысока смотреть на прочих – они не разбирались в политике, их нелепые кухонные шутки на социальные темы перестали его веселить, реальность была для них заколоченным магазином стеклотары, несколько заносчивых комментариев с его стороны… Всё, вычеркиваем. Божена Марьевна Кокусай, известная на весь мир певица романсов-нуар, не смогла снести дурашливой бесталанности остальных своих товарищей – вычеркиваем. Ермил Микулович Ванцерман начал успешно торговать нефтяными снеговиками и сколотил состояние – естественно, его брезгливость к вопиющему неумению остальных работать так, чтобы выглядеть при этом достойно (дом, дача, яхта, автомобиль, трое детей, минеральная вода Perrier, золотистый лабрадор с персональной нянюшкой-гуляльцем), вознесла промеж ними чугунную стену социальной несправедливости и даже, страшно подумать, тайной зависти. Вычеркиваем Соломон Владимирович Глинский тоже многого добился, как мы и предсказывали, – он ушел в науку, трижды защитился. Общение с соратниками вызывало у него объяснимый скептицизм – их зашкаливающее тупоумие вынуждало Глинского также притворяться идиотом, но хватило его ненадолго, на месяц-два, вычеркиваем. Юлия Сергеевна Липшиц? Редактор журнала «Жуть», богиня некрореализма. Вычеркиваем. Надежда… стоп, подождите – удачно вышла замуж? Вычеркиваем! Ммм? Вычеркиваем? А, что? Вычеркиваем. Совсем скоро список закончился, и разбухший от наблюдений за этимологией чужой брезгливости блокнот благополучно отправился на антресоль.
Мы достали его оттуда лет через десять, когда отец продавал порядком запущенную уже дачу – надо было срочно выплачивать кредит. Воссоздавая эти диковинные и полупустые (скорее всего, из-за навевающих скучные мысли об Апокалипсисе муссонных дождей и прогнившей крыши) имена, мы, разумеется, думали о том, что, конечно, так и не научились им подражать. И по сути, ничего не добились . И наверное, только поэтому остались вместе – никому не нужные (друг другу, скорее всего, тоже), жалкие и лишенные даже малейшей искры, хоть сколько-нибудь значимого миниатюрного взрыва, огненной лавины в полпальца хотя бы величиной – на этом драном, полупроданном, полупродавленном чердаке. Со всех сторон лупил дождь, карандашная мазня тысячелетней давности крошилась и расплывалась под пальцами, дача казалась каким-то гигантским и родным мертвым животным, перед смертью заглотившим нас в знак особой признательности за самоотверженную заботу парализованных о парализованном… «Впрочем, наверное, наши имена там тоже есть», – вдруг сказал Н., ковыряя ногтем обложку блокнота; а Л. ответила ему: «Да ладно, и так всё это понятно»; а я говорю им обоим: «Послушайте, да неужели вы не поняли, что от системы координат вообще ничего не зависело на самом деле?! Вообще не от этого все зависело! Надо было все делать по-другому, бля! » – кричу я им; а они отвечают: «Слушай, вот странно – ты вот уже совсем скоро умрешь, а сутулиться так и не прекратила, выпрямись сейчас же».
Анастасия несмываемая
Анастасия боялась запаха цветов.
Анастасия усиленно травила себя газом.
Анастасия одалживала у соседей магнитофон и слушала на нем три свои кассеты, которые она привезла из родительского дома, далекого и ненужного.
Вот их список:
1. A-HA «Greatest Hits».
2. OUEEN «Jazz».
3. Iggy Pop «American Ceasar».
Анастасия редко мыла голову, потому что в общежитии редко была горячая вода.
Поэтому голова Анастасии просветленно блестела, как корона школьной Снегурочки.
Иногда Анастасия что-то насвистывала по ночам и за несколько картофелин могла научить этому заунывному свисту кого-нибудь еще, поэтому по темным коридорам долго и бесприютно носился печальный привиденческий свист, смешиваясь с гудками полночных чайников и случайными всхлипами старого мыловаренного завода, делившего с общежитием один квартал.
Анастасия различала мышей и тараканов по половому признаку.
Анастасия немного косо ставила правую ногу, но это замечал не всякий.
Поэтому Анастасия очень удивилась, когда в ее комнату пришла уборщица и влажным застенчивым голосом объявила, что внизу, у проходной, ее ждет молодой человек со шрамом на виске. На фразе про шрам она косо поморщилась и присела.
Когда Анастасия отвернулась, чтобы испуганно взглянуть на соседку, кроткую и гордую китайскую девочку Хынь, уборщица незаметно свистнула из пакета картофелину, заработанную Анастасией три дня назад, когда она учила Ивана Коробкина свистеть с диапазоном в три октавы.
Дома уборщица сварила из картофелины суп и ласково сказала приемной внученьке Наденьке:
– Супчику-то покушай. Вот тебе супчик. Наденька ей не отвечала. Она казалась спящей, но лицо ее подрагивало от рано осмысленной ненависти непонятно к чему. Такая ненависть всегда совершенна как чувство, но не имеет смысла, потому что не направлена ни на какой объект.
– Ты же ее украла где-то, – отчетливо произнесла Наденька, которая была наделена ранним даром детского психокинеза и телепатии и по этой причине дожила только до четырнадцати лет, преждевременно растратив весь запас энергии на взрывы голубей.
Странно, но этой девочке нравилось взрывать голубей. Она могла стать красавицей, у нее были тоненькие ножки и кипучее воображение, но она предпочитала смотреть, как взрываются голуби. Они взрывались тихо, с глухим пришлепыванием, как серые мыльные пузыри, и обдавали Наденьку радужными, как ее придуманное детство, брызгами.
Анастасия этого не знала. Через пять лет она станет свидетелем взрывающегося голубя, но подумает, что это от травы, которую она курила день назад на панк-концерте.
Уборщица вдавилась в дверь и как бы перетекла за нее.
Девочка Хынь испугалась и потянулась, как кошка, сумрачно и расслабленно. Она-то точно знала, что к Анастасии не могут ходить молодые люди. Но она вам не скажет почему. Хынь вообще редко говорила, потому что считала себя мудрой и оправданно боялась растерять свою мудрость через пользование природными отверстиями.
Анастасия подошла к зеркалу и открыла глаза.
Анастасия подошла к зеркалу и открыла глаза.
Анастасия подошла к зеркалу и открыла глаза.
Анастасия могла бы прожить всю жизнь в этой секунде, но что-то подсказало ей, что именно эта жизнь была бы неимоверно мучительной.
Вся ее жизнь будто бы врезалась в стену и начала вяло по ней сползать. Куда, Анастасия не заметила, поспешила отклеиться от зеркала и от блеклого призрака собственного тщеславия.
Резюме:
• мускулистые ноги;
• бледная кожа;
• отстающие от волос плечи, похожие на покосившиеся фасады;
• гнилые фасолины внимательных и безучастных глаз;
• пробитая навылет улыбка;
• родинка на виске, как выстрел, маячит и сводит с ума (кого?).