Анастасия смущенно посмотрела на Хынь.
Хынь кивнула гордо, но обиженно, распахнула халат и повернулась к окну, чтобы искупаться в лучах лунного восхода. Отец говорил ей, что девушка, успевшая впитать первый луч луны, станет прекрасной, как душа Мао. Хынь не особенно верила в то, что у этого подлеца Мао есть душа, но она точно знала, что все, чего нет, – прекрасно, так как только небытие вмещает в себя все возможное, а красота и есть квинтэссенция всего возможного.
Анастасия улыбнулась целым арсеналом боеприпасов – улыбнулась и какой-то угрожающей базукой, и многозначительным, на треть заряженным револьвером, и самолетом-истребителем, и миниатюрной водородной бомбой, кипящим лезвием улыбнулась и взвинченным шилом, тяжелой монтировкой и пронзительными скользкими иглами, которые впились в студенистую безбрежность мозга Хынь.
Хынь кивает еще раз.
Хынь кивает.
Анастасия уходит за дверь.
Походка ее скользит и волочится, ей даже приходится держаться за стену.
Анастасия нарисовала на этой стене кузнечика и дерево с алычой.
Анастасия умеет рисовать сытых уток и лепить из глины маленькие румяные кувшинчики.
Анастасия написала три стихотворения со странными рифмами в тетрадке по социологии.
И не ее это вина, что ее поселили в одной комнате с Хынь, хотя можно предположить, что однокурсницы-землячки отчего-то не принимали ее в свою эклектичную компанию.
Они не писали ей веселых записок.
Они вечно забывали, как ее зовут.
Они засовывали в ее сумку бумажки и прочий канцелярский вздор.
И они постоянно воровали ее дотошные, подробные и художественно безупречные конспекты и переписывали их, ксерокопировали, перепродавали и не возвращали.
Дуры.
Анастасия спускалась по лестнице, но задержалась на пятом этаже из-за того, что наткнулась на рыжего котенка, похожего на тоненькую и юную девушку-подростка.
– Возьми меня на руки, – сказал котенок, – и оберегай от этих огромных собак, которые тут так и вьются, сволочи.
Анастасия взяла котенка на руки и посмотрела ему в лицо. Котенок смотрел на нее осмысленно, поэтому она не испугалась и вышла вниз уже с котенком.
Анастасию ждал молодой человек. Тут уж ничего не поделаешь – действительно ждал.
Причем именно Анастасию. Его руки ухватились за гигантскую розу и переплелись от волнения с шипами. Было понятно, что розу он несет не Анастасии, но еще более было понятно, что если он не подарит ее Анастасии, он попросту выкинет ее с моста в реку. Его глаза почти плакали, но его ноги постукивали о паркет чем-то безвозвратно злым и испорченным. Он него пахло сушеной рыбой.
Анастасия подумала только две фразы:
• «Кто это такой?»
• «Кто я такая?»
И подумала их одновременно, даже не успев расчленить на две. В итоге получилось что-то вроде «Кто я-то такой я?», отчего ее ноги завязались чуть ли не узлом и Анастасия рухнула на руки проходившему мимо Мамулу Джейрани, который жил этажом выше.
Котенок выкатился из ее рук и камнем бросился под диван, на котором сидел молодой человек.
Анастасия тоже села на диван и сглотнула слюну.
Они разговаривали сорок минут. За это время в мире родились пятьдесят младенцев и умерли тридцать два человека, причем шестнадцатой была Хынь, которая приняла цианистый калий, завещанный ей покойным дедушкой Эянем.
Анастасия почувствовала смерть Хынь, ей будто горячим углем мазнули по пяткам.
– Вот теперь и пойду я, – сказала она.
– Я к тебе больше не вернусь, – сказал молодой человек, чье имя она забыла в эту же секунду.
– Я – Анастасия, – крикнула она ему, убегая вверх по колышущейся лестнице.
– Не может этого быть! – закричал молодой человек, потому что он был уверен, что ЭТУ девушку звали как-то по-другому.
Анастасия нашла Хынь у батареи, Хынь была теплая и заплаканная. Еще она была мертвая.
Анастасия поняла, что виновата только она, поэтому открыла окно и поспешно выбросила в него худенькое тело Хынь, чтобы все подумали, что это она ее убила.
Потом Анастасия пошла к соседям и попросила магнитофон.
Поставила в него кассету Iggy Рор «Ame-rican Ceasar» и села на кровать ждать милицию.
На песне «Fuckin\' Alone» она заснула.
Утром тела Хынь нигде не было. Асфальт под окном был накрепко вымыт дождем, и никто-никто не мог точно сказать, видели ли на нем вчера забрызганную кровью и слезами китайскую девочку.
Начальство сообщило, что Хынь собрала свои пожитки и уехала в Китай.
– Я ее убила, – хмуро призналась Анастасия и протянула руки для наручников.
Но начальство не имело при себе наручников, поэтому оно потрепало Анастасию по рукам и пожелало ей успехов в учебе и еще поменьше горячиться и расстраиваться по пустякам.
Наверное, они просто не хотели иметь проблемы с посольством. Или что.
Анастасия долго не могла понять – жизнь кончилась или началась?
Наверное, всё вместе.
Воздух. New life, whatever [2]
– У тебя нет денег , – говорит она. – У тебя никогда нет денег, но потом ты вдруг садишься в поезд и уезжаешь в Китай – и откуда берется билет, откуда? – и возвращаешься оттуда желтеньким письмом без единой буквы; и потом все эти буквы в пустые клетки вписываю лично я, всей семьей сидим и вписываем, пока ты… что?
Пока я лежу на алюминиевом столике и думаю о том, что ах как же бумажно хрупка человеческая оболочка, одного неосторожного глотка не с той стороны чашки хватает на то, чтобы выжечь себе все будущее до синих язв.
– Человек катастрофически ломкий, – отвечаю я. – Как богомол или еще какое-нибудь крупное нитевидное и жестковатое насекомое. Нажмешь сверху пальцем – все проваливается вовнутрь, голова уходит в грудную клетку, колени масляными комочками сползают в пятки, глаза вытекают сандаловой слезой сквозь скарификаторные отверстия в безымянных пальцах. Все это стоит какой-то непроницаемой стеной между мной и тобой, боже мой, боже мой.
– У тебя нет денег! – повторяет она. – Вот ты сейчас – что-то про неопознанные пальцы – ходила на опознание? ходила? и сколько тебе заплатили? сколько теперь опознание стоит? Моей соседки дочка ходит по субботам на опознания – там за двоих сразу двести платят, так она по семь-восемь пар за вечер; в Америку скоро поедет, там ей уже строят трехэтажный дом – полгода, и готов будет. Про тебя спрашивала – а ваша-то как, а где ваша-то, – а я что, я молчу, мы же тебя тоже отправляли в Америку, а ты что сделала, а ты что, ты вообще помнишь, что ты сделала тогда?..
Я скребу пальцами стол.
– Мммммм. Бытие завораживающе хрупкое, вообще все вокруг прямо в горло вцепляется этой притягательной хрупкостью. Слышишь меня ? – Остальное произносится в полулежачем положении. – Руки вот возьмем… Мимо пролетает чужой велосипед – всё, руки как лезвием, лежат на обочине вместе со всеми украшениями. Ноги опять же – шаг правой, шаг левой, навстречу несется огромная жестяная собака, правую уносит с собой под мышкой, левая остается тебе на память, но уже отдельно. Череп человеческий – вообще как яйцо. По нему постучишь чуть-чуть ложечкой – трещины во все стороны, как круги на воде. Оцарапался гвоздем – сепсис. Рыл руками землю – анаэробная инфекция. Жарил шашлык – упал лицом на мангал. Прободение гайморовой пазухи – флегмона верхней челюсти. Сгонял в Индию – червь в глазу поселился. Сходил к парикмахеру – лишился слуха. Взял в руки гитару – потерял двадцать лет жизни. Нашел двадцать лет жизни – присмотрелся, а они не твои: чужие.
– У тебя нет денег, и с этим надо что-то делать , – отвечает она. – Согласись, я говорю вполне рациональные вещи. Почему бы тебе не уехать в ЮАР на заработки, сможешь купить себе машину, будешь потом катать меня по городу туда-сюда, в магазин опять же, мебель какую отвезти. Можно купить сразу фургончик, кстати, потому что и правда мебель. Опять вот, когда дети уже – если тройня, лучше фургончик, назад тогда всех посадишь – и вперед, развозить по школам.
К счастью, именно в этот момент столик со мной приподняли и куда-то понесли. Проверяю карманы – действительно денег нет.
– Школа с экологическим уклоном — один! – кричит она мне вслед. – Английская спецшкола номер двадцать семь – два! Юридический колледж — три! Надо, чтобы три – и не меньше! Выпрямись! Иди ровно, лежи тоже ровно, дыши ровно! За ровное дыхание платят в три-четыре раза больше!
Я стараюсь выдыхать в силлабической, синкопической манере. Вдох – тридцать четыре, тридцать четыре, одиннадцать, семь, семь. Выдох – четыреста семьдесят пять, четыреста три, четыреста просто. Раз, два, три, четыре – коридор сужается и расширяется одновременно, и перед тем как намертво застрять и раствориться, я снова проверяю карманы – действительно, я надышала на какое-то нереальное количество новеньких хрустящих купюр – правда, вот дерьмо, они в три-четыре раза больше обычных купюр, на которые можно купить автомобиль, дом, телевизор, new life, whatever.
Виноградный человек
Анисия – известная славянская писательница; она даже получила какую-то премию и купила на эти шальные деньги карманный экскаватор и упряжку ездовых собак где-то далеко, в Сибири (приятно знать, что где-то по снегу мчатся твои личные, персональные собаки с подпиленными клыками и небесно-голубыми очами); более того – у нее взял интервью журнал «Шевченко», а ее фотографии напечатали в газете «Сто раз»; Анисия состоялась как личность и выступила по телевизору в передаче про наркотики (« не надо, нехорошо это »), ее мама поставила на отдельную розовую полку с птицами ровно семь книжек, ее старшая сестра научила близнецов говорить «Анисия» сладким хором; ее отец воскрес ровно на пятьдесят секунд, чтобы подойти к Анисии в пригородной электричке, усталым грузом свалиться на лавку напротив и прошелестеть земляным ртом: «Гордость за собственных детей – это не совсем то, что имеет значение на небесах; вообще любая гордость там уже не имеет значения, но сила и мощь твоего послания настолько всеобъемлющи, что мне даровали воскресение на пятьдесят секунд, и скажу я тебе не тая: ничего хорошего я в этом не вижу; а матери твоей я изменил всего два-три раза, а не как она тебе наговорила тогда, когда мы газовую плиту через…» (« Окно », – подсказала она пустой лавке – пятьдесят секунд истекли). В общем, Анисия была счастливый человек!
Тревожили ее разве что сердечные проблемы. Тело Анисии принадлежало вечно улыбающемуся увальню Борису. Борис обожал Анисию, дарил ей засахаренные детские колясочки, поил ее хризантемовым чаем, возил в Гданьск купаться в холодном янтарном море, при этом абсолютно не воспринимая ее как творческую личность – другое дело руки в узелках, вязкие медовые колени, аппетитный родничок на голове (туда запросто входил мизинец), природная доброта, жалостливость, хорошая наследственность (была недавно эпидемия гриппа – нет, не задела крылом, иммунитет!). Анисия страдала: неужели мой роман – говно? Не говно, утешал ее Борис, хороший роман, но я его не читал, зачем ? Борис конечно же читал интернет-дневник Анисии, но всякий раз спрашивал: а это про кого? а тут о ком? Да не про кого, да не о ком, выла Анисия, это же литература, это же образы! Борис не понимал – а где там я? Анисия жутко страдала – Борису был безразличен этот серебристый луч, бивший напрямик из разверстых небес прямо к ней в мозг, через этот вот пустой канал-родничок; Борис не читает ее книг, пьес, рассказов, повестей и стихов даже, о господи, и вот уже приволок в дом какой-то антикварный фонтанчик, прелесть ты моя.
«Хочу быть пятисантиметровой карлицей. Утону пьяная в этом фонтанчике», – написала она в дневнике, и снова ссора, и снова разборки, да не про меня, да не про тебя, это литература! Это не литература, шепчет Борис, опуская руки в фонтанчик, – и брызги на полу в форме сердца.
Сердце, сердце же Анисии было отдано звукорежиссеру Григорию, потому что звукорежиссер Григорий понимал суть звука (с ним работали какие-то очень важные группы, их показывали по телевизору буквально сразу же за тем ток-шоу про наркотики!) и восхищался всем, что делает Анисия. Он даже выучил ее последний роман (тот, который получил собачью премию) наизусть и цитировал его Анисии на кухне, вкушая омлет с кровью, кровью ее измученного сердца, ибо Анисия мечтала быть этим омлетом, острой вилкой, которую облизывал скорый на комплименты малиновый язык Григория, скрипучим табуретом, на котором ёрзала от восторга жилистая задница Григория, – да хватит же, думает она, хватит этих вот дискуссий о роли подсознательного в спонтанном словотворчестве, возьми меня прямо здесь, на столе, пусть омлет, пусть дверь нараспашку, пусть вдоль нас маршируют солдаты и сходят ледники; но нет – Григорий смотрит на нее восторженно-естествоиспытательским (будто она – редкая личинка жука-носорога) взором и спрашивает: моя девушка пишет рассказы, их даже взяли в журнал «Плоть» (плоть, конечно же плоть, мрачно думает Анисия), ты можешь почитать и честно сказать, что там не так?
«Всё не так, всё там не так», – бормочет Анисия. Всё везде не так. Он записывает в блокнот «всё везде не так», это афоризм, он восхищен. Григорий восхищен, Анисия в трауре, идеальная катастрофа. Ну посмотри же на меня, воет она всем телом, выплескивая в прозрачную пиалу грубый, грохочущий кипяток. «Тот твой последний текст гениален, жаль, они все этого не поняли», – пылко скребет Григорий скатерть длинным пальцем. Внимание Анисии переключается на длину пальца – всё, я сейчас упаду в обморок, думает она, смерть моя пришла, пустой кипяток и недосягаемые сантиметры.
Анисия разрывается между этими чувствами – между необходимостью принадлежать
а) Борису, который не видит в ней Творца;
б) Григорию, который не видит в ней Женщину.
Я и Женщина, и Творец, понимает Анисия.
Как это страшно, как это прекрасно. «Что же мне выбрать?» – спрашивает она у мудрых книг в переплетах из бледных совьих кож.
Ей тяжело выбрать, ей тяжело определиться, она страдает.
В итоге конечно же к ней в дверь стучится Виноградный Человек, ничем иным это не могло закончиться.
– Давай одевайся и пойдем, – сообщает Виноградный Человек.
Он в принципе по форме вполне человек, однако его контуры определяются странным нагромождением плотных кистей черного винограда – будто из винограда какой-то опасной силой притяжения, ветром каким-то потусторонним сложило человека, но нет ни рта, ни носа, ни глаз – только налитой, спелый, черный виноград.
– Идти далеко, – говорит Виноградный Человек, – но по дороге ты можешь питаться виноградом.
Анисия послушно идет за Виноградным Человеком – неделю, две, месяц. По дороге (которая иногда проходит через не очень уютные места – лес, болото, католическое кладбище слонов, сад пионерских скульптур) она отщипывает от Виноградного Человека сочные ягоды и утоляет ими голод и жажду.
В итоге, когда они наконец-то дошли до реки, от Виноградного Человека остался только каркас, полупустой скелет мягких виноградных ветвей, голеньких сетчатых кисточек: Анисия съела весь виноград.
– Ну давай, – шепчет она взволнованно, – давай теперь говори, кто я.
– В общем, посмотри сама, – указывает Виноградный Человек в сторону реки.
Анисия смотрит на свое отражение – вместо головы, глаз, рук и ног, спины и живота у нее виноград. Черный, спелый виноград, загляденье! Впрочем, сюрприз не из приятных – Анисия тоже стала Виноградным Человеком, вот уж кто бы мог подумать!
– Теперь твоя очередь быть Виноградным Человеком, – сообщает ей компаньон, бывший Виноградный Человек, состоящий из веточного каркасика. – Такие уж правила, не фиг выть. – (Анисия начала немного подвывать от ужаса.) – Теперь ты должна найти такого же идиота, который не может определиться между двумя божественными предназначениями, ни одного из которых он не достоин, провести его к этой реке и позволить ему съесть тебя во время пути полностью, сожрать до последней ягоды – кстати, это очень больно, когда ягоды отрывают, ужас какая боль, я вначале тебе не говорил, – и когда он это сделает, ты, как и я, освободишься от всего вообще.
– А без этих ягод, – всхлипывая, спрашивает Анисия, все еще верящая в очищение и самореализацию через страдания, – ну, когда ягоды уже съедены и от тебя остается только каркас, ты наконец-то понимаешь, кто ты? Наконец-то все открывается, да?
– Да нет, ничего не открывается, – пожимает плечами бывший Виноградный Человек. – Просто становится немного легче. Ягоды тяжелые, весят килограммов пятьдесят. А когда их съедают, становится легче.
И он перешел реку прямо по воде, такой он стал легкий – как облачко!
Забыл, как выглядят женщины
Ковалицын проснулся весь липкий от ужаса: он забыл, как выглядят женщины.
За окном все было тяжелыми белым – пока Ковалицын спал и забывал, валил снег и помогал ему забывать; теперь снег жирно и как-то по-польски уговаривал деревья и троллейбусы постоять, отдохнуть, отдышаться, а у Ковалицына волоски на подбородке дрожали – забыл!
Поставил чайник, открыл журнал «Симфония» и трет пальцем глянец: возможно, вот так? Или даже так? Страничка мод – самая показательная, на ней женщин одевают в звериные шкуры и пускают на арену танцевать кровавый парад, здесь должно быть все понятно – нет, Ковалицын видит что-то пестрое и угрожающее, он ничего не узнаёт, все здесь – чужое. Руки, ноги, темные полосы внутри живота – все это когда-то могло быть на этих страницах, но он ничего не узнаёт, все ему – чужое.
Ковалицын выбежал в подъезд и от безысходности дежурил три часа под лестницей. Когда мимо шли заснеженные мужчины и женщины в треугольных шляпах, он выскакивал весь всклокоченный и пытался рассмотреть их, пока они неуютно прошмыгивали мимо. К сожалению, он так и не вспомнил, как выглядят женщины. Одну из них ему даже посчастливилось затянуть под лестницу и дотла раздеть, зажав ей рот оранжевым шарфом, – ноги опять же, какие-то темные полосы внутри живота, кошмарные железные складки из детских сказок про смерть, маслянистые волчьи глаза где-то в глубине, если насильно развести пальцами, стройный куриный сустав с клочьями чего-то насекомого и разноцветного – всё чужое, всё неизвестное ему, и ни одной зацепки, ни одного луча света не выбивается из этих одиозных отверстий, чтобы помочь ему вспомнить, осветить его жизнь и вывести его из сумрака.