Передо мной на кровати сидит полутруп. Половина цепляющегося за жизнь человека: прочее давно уже умерло и сейчас вытекает вместе с кровью через развалившийся нарост на голове.
Говорить он не может, только свистит через горловую дырку, да утирает кровь набухшим от красного носовым платком.
— Бог ты мой! И давно он так кровоточит?
— С полчаса, наверное, — предполагает медсестра. — Я же вас, Дмитрий Андреевич, предупредила, чтоб вы на него внимание обратили. Он у нас довольно часто поступает. Мы его уже как облупленного знаем.
— Вы знаете, а я-то откуда? Быстро тащите каталку, и бегом везем его в перевязочную!
— А мы его обычно на месте перевязываем, вы нам только помогите его подержать. Мы все сами сделаем!
— Никаких «на месте»! — отчаянно мотаю головой. — Не рассуждайте, а живо исполняйте поручение.
Минут двадцать я всячески пытаюсь остановить кровотечение из распадающейся опухоли. По опыту знаю, что сделать это чертовски сложно, но иногда удается. Теперь же все усилия оказываются бесплодными: мертвая ткань буквально расползается под руками. Стремление прошить кровавое месиво оборачивается усилением кровотечения. Из каждого укола тоненькой струей течет темная кровь. Попытка свести края и завязать узел оборачивается прорезыванием швов и новым бедствием.
Изрядно замучив больного и себя, я принимаю решение прижечь рак электроножом. Но и коагуляция безжизненных фрагментов человеческой плоти не удалается. Электронож, включенный в режим прижигания, только жарит опухоль, распространяя запах горелого мяса, и пузырит закипающую кровь, которая продолжает вытекать наружу из обугленных участков.
Единственное, что приходит мне на ум — перевязать на шее сосуды, питающие патологический очаг. Но как добраться до них? Шея представляет собой плотное, как дерево, образование, не то что сосуды, но и мышцы на ней не определить.
В отчаянии я прикладываю к ране специальную кровоостанавливающую губку и накрепко заматываю бинтом, смоченным в специальном растворе, сворачивающим кровь. Не сразу, но постепенно, с каждым новым слоем перевязки, кровь перестает просачиваться сквозь ноздреватый бинт.
Ура! Маленькая, но победа! Только сейчас понимаю, как я умаялся. По взмокшей спине и лицу градом струится пот, руки трясутся от напряжения. Целых полчаса у меня ушло, чтоб справиться с проклятым кровотечением!
Я выпрямляюсь и обвожу радостным взглядом окружающих меня медиков:
— Всем спасибо за помощь! Отвоевали-таки Вальтера у смерти! Теперь верните его в палату и не забудьте приложить к повязке лед, сделайте кровоостанавливающий укол, и надо взять у него свежий анализ. Скорее всего, потребуется переливание донорской крови. А вы, Вероника, что не разделяете моей радости? — улыбнувшись, обращаюсь я к перевязочной сестре. — С огромным, правда, трудом, но вышло!
— Поздравляю! — без особого воодушевления отвечает Вероника.
— Что так вяло? — смотрю я на девушку. — Мы с вами справились со сложнейшим клиническим случаем! А вы грустите?
— Дмитрий Андреевич, мы с вами лишь продлили агонию неизлечимо больного человека. На него уже все родственники давно махнули рукой, ждут не дождутся, когда он уже преставится. Им в республиканском онкологическом диспансере еще полгода назад сказали, чтобы больше к ним не приезжали. Мол, он уходящий больной, и онкологи ничего с этим не поделают. Симптоматическое лечение по месту жительства.
— Как вы можете так цинично рассуждать? — спрашиваю я, но уже без должной уверенности в голосе.
По сути, она права. Своим вмешательством я лишь на некоторое время отсрочил смерть больного Вальтера, и сейчас он вынужден страдать дальше. То существование, которое он влачит в отделении, жизнью уж никак не назовешь.
— Да бросьте, доктор, играть в благородство, — отмахивается Вероника, — и произносить пафосные речи. Ваша победа оборачивается продолжением терзаний.
— То есть, вы считаете, надо было стоять и смотреть, как пациент истекает кровью?
— Ничего я уже не считаю, — отворачивается Вероника. — Разрешите, я тут уберусь, и мне следующих пациентов надо перевязывать.
— Да, да, конечно! — Я отхожу, стараясь не мешать ей и санитарке затирать разбрызганную по всему перевязочному кабинету зловонную кровь.
Я направляюсь в палату к Вальтеру: надо убедиться, что кровотечение хоть и временно, но отступило. У входа в палату меня поджидают его жена и дочь.
— Скажите, доктор, долго он еще протянет? — задает извечный вопрос жена пациента, Лидия Ивановна — худая, изможденная женщина лет шестидесяти, с красными, воспаленными от хронического недосыпания глазами. Судя по истории болезни, Вальтер приходится ей ровесником.
— Я не господь бог, но сделаю все, что в моих силах, чтобы это так скоро не произошло. Сейчас станет известен результат его анализа, и, я думаю, мы незамедлительно начнем переливать кровь.
— Зачем? Доктор, зачем, скажите, ему переливать кровь? — спрашивает дочка Вальтера, рано располневшая дама в сером шерстяном костюме.
— Как зачем? — Я обескураженно гляжу на обеих родственниц ракового больного. — У него только что состоялось значимое кровотечение. Полагаю, кровопотеря довольно приличная. Мы ее восполним.
— Не надо ничего восполнять! — Дочка прямо-таки надвигается на меня мощным бюстом. — Мы с мамой против. Правда, мама? — Она, сдвинув к переносице брови, грозно глядит в сторону матери.
— Ленушка, я не знаю, — мямлит мама, не поднимая глаз.
— Нет, так дело не пойдет! — возражаю я. — Больной бледный, покрыт липким потом, пульс частит, давление низкое: налицо все признаки огромной кровопотери. Сейчас принесут анализ, и я сразу же иду за кровью. Больной в сознании, адекватен и сам может за себя решать: согласен или не согласен он на переливание. Я с ним немедленно переговорю, — после этих слов я пытаюсь вернуться в палату к Вальтеру.
— Доктор, погодите секундочку! — Ленушка загораживает мне дорогу и переходит на шепот: — Дмитрий Андреевич, не надо переливать кровь моему отцу! Я вам денег дам, только не переливайте!
— Что за бред? Вы в своем уме?
— Тихо! Не надо кричать, а то мама услышит.
— Пускай слышит! Вы что мне предлагаете?
— Я вам предлагаю оставить моего отца в покое и дать ему спокойно умереть! — не выдерживает дочь.
— В таком случае надо сидеть дома, а не вызывать «скорую» и мчаться в больницу! А раз вы тут, то будем оказывать помощь в полном объеме! Так что не стойте у меня на дороге!
— Это не я вызвала «скорую», а мама! — чуть не плачет Ленушка. — Доктор, мы все так устали ждать! Вы просто не понимаете!
— Я все понимаю, но на должностное преступление не пойду! И не надо предлагать мне деньги: это мерзко!
— А я в Интернете читала, что онкологическим больным нельзя переливать кровь. Пишут, что это может стимулировать рост опухоли. Это правда?
— Правда, но не в конкретном случае: куда уж тут, по-вашему, дальше стимулировать? Я переливаю кровь из-за тяжелой кровопотери.
Анализ Вальтера оказывается очень плохим, и я, несмотря на возражения родственников, все же вливаю две дозы крови и две дозы плазмы. Покончив с Вальтером, я отправляюсь обедать: как раз подошло время.
Обед, по больничным меркам, оказывается просто шикарным и не идет ни в какое сравнение с тем, что приходится наблюдать в лечебных учреждениях Петербурга. Наверное, сказывается небольшое число пациентов в стационаре да меньший размах воровства. Не стану описывать меню, а то после всех этих кровавых подробностей гастрономические излишества выглядят непристойно. Скажу только одно, что все очень вкусно.
После обеда занимаюсь документацией, а когда часам к трем выхожу из ординаторской, вижу, что персонал как-то сам собой растаял. На посту осталась только дежурная смена, да в своем кабинете возится Зинаида Карповна. Григорий Петрович тоже засобирался домой:
— Рабочий день подошел к концу, пора и честь знать!
— Не рановато ли собрались?
— В самый раз. Пока переоденусь, как раз пробьет без пятнадцати четыре: финал! Впереди выходные: много дел накопилось. У вас какие планы?
— Пока никаких. Живу при больнице, питаюсь тут же, так что я всегда под рукой. Вы когда дежурите?
— Завтра, так что надо поскорее отсюда убираться. В субботу приду, добью выписные истории.
— Если понадобится моя помощь, не стесняйтесь — зовите! — Мы меняемся номерами телефонов.
К четырем часам в отделении остаются только дежурные медсестра и санитарка. Скучая, я прохожу по отделению, заглядываю в свои палаты: все тихо. Вальтер спит, повязка на шее остается сухой. После переливания крови и плазмы на его щеках наметился нездоровый румянец. Поднимаюсь в реанимацию и проверяю послеоперационного пациента: настораживающих моментов не вижу, все происходит, как и должно быть. Оставляю запись в истории болезни и решаюсь поговорить по душам с заведующей хирургическим отделением.
— Что вам угодно? — зло спрашивает у меня Зинаида Карповна.
— Мне угодно с вами пообщаться.
— Мне сейчас некогда! Вы видите, — она кивает на нисколько не уменьшившийся ворох бумаг, — много работы.
— Хорошо, скажите, когда подойти.
— В воскресенье я дежурю, можете подойти, — несколько смягчается заведующая. — Со следующей недели я вам поставила четыре дежурства. Неделю вам даю на адаптацию.
— Вы очень любезны, Зинаида Карповна, — от всей души улыбаюсь я. — Запишите мой номер телефона.
— Зачем?
— Вдруг я вам понадоблюсь ночью или в выходные дни. Всякое может случиться.
— Не уверена, но давайте запишу, — она как бы нехотя переворачивает страницу ежедневника, едва видного среди прочего хлама на столе, и записывает продиктованные мной цифры.
Так завершается мой первый рабочий день в славном Карельске. Спустившись к себе в комнату и не зная, чем себя занять, я отправляюсь на прогулку в город.
Карельск утопает в зелени. От больницы до побережья Белого моря идти пешком довольно утомительно. Вдоль дорог растут бесчисленные деревья, преимущественно сосны и ели. Пыльные, вымощенные серым потрескавшимся асфальтом улицы пустынны. По деревянным тротуарам, проложенным вдоль них, среди зарослей лопухов, вымахавших за лето в рост человека, идут немногочисленные прохожие.
Я останавливаю парочку молодых женщин, гуляющих с яркими колясками, и спрашиваю, как мне лучше добраться до моря. Они только пожимают в ответ плечами и глупо улыбаются. Еще одна встрачная женщина поясняет, что автобусное сообщение в городе устроено скверно, и все жители предпочитают добираться либо на такси, либо на личном автомобиле. А ждать общественный транспорт — занятие глупое и бессмысленное: автобусы ходят раз в час, а то и реже.
Кстати сказать, встреченные мною карельчане — исключительно славянской внешности. Ни одного выходца из южных республик бывшего СССР за все время пребывания в городе я не встретил. По-видимому, в Карельске для них нет работы.
За сорок минут я обхожу весь прилегающий к больнице район. Большинство зданий — непривлекательные, выкрашенные в гнусный желтоватый и бледно-розовый цвет трех- и четырехэтажные хрущевки первых серий, тронутые с боков стойкой плесенью, а также деревянные бараки со скрипучими входными дверями и рассохшимися окнами. Встречаются и сталинские дома, выделяющиеся массивным известняковым фундаментом и монументальными стенами из длинного белого кирпича. Заметил я и строения, возведенные при последнем царе. Они из красного кирпича или настоящего камня и причудливо лепятся к склонам сопок: вместо фундамента — скошенный под уклон холма первый этаж на сваях.
От нечего делать заглядываю в несколько продовольственных магазинов. Цены в них не слишком отличаются от питерских, и миф о колоссальной стоимости продуктов в северных районах страны развеивается сам собой. Я покупаю вкусный арбуз по десять рублей за килограмм. Ягода попалась сладкая и красная.
Чем пристальней я вглядываюсь в городскую жизнь, тем мрачней становлюсь. Проблема с употреблением алкоголя здесь стоит гораздо острее, чем в Петербурге. Тут даже всякое спиртное прекращают продавать с 21–00 часов и до 11–00, против питерских с 23–00 до 9-00. А сегодня, как нарочно, пятница. Я со своим арбузом в очереди, где почти все мужики как один берут только алкоголь, выгляжу навроде белой вороны. Многие с подозрением косятся в мою сторону: вот придурок! Все водку да пиво набирают, а я хожу, арбузы выстукиваю.
Один вишневоносый мужичок в рабочей спецовке не удерживается и спрашивает меня:
— Парень, хошь к нам на хвоста упасть?
— Куда упасть? — не понимаю я, выбрав из кучи ягоду килограммов на пять.
— На хвоста! — Он щелкает пальцами по кадыку. — Мы тут с ребятами соображаем на троих, будешь четвертым? Твой арбуз, наша «белая».
— Нет, спасибо!
— Че спасибо-то? Брось ты свой арбуз дурацкий! Сегодня же пятница, айда с нами! — И он так лихо подмигивает, что его заслуженный нос тоже кивает, приглашая меня принять участие в попойке.
Кое-как отделавшись от общительного «синяка», я выбираюсь на улицу, лавируя между затаривающимися мужиками. По пути в больницу мне попадаются уже поддатые мужчинки: что твои тараканы, повылазившие из щелей.
К шести часам вечера трезвый человек на улице вызывает у меня настоящее восхищение, и чем ближе я подхожу к больнице, тем реже попадаются мне трезвые люди. А возле самого лечебного учреждения их и вовсе нет.
Зайдя в запруженный народом холл, отмечаю, что добрая половина посетителей изрядна пьяна: не сказать, чтоб в стельку, но крепко выпивши. Даже юнцы с едва наметившимся над верхней губой пушком — и те во хмелю. Вон двое с сережками в оттопыренных розовых ушках забились в дальний угол и шепчут что-то интересное с ног до головы покрытой гипсовыми бинтами малолетней подружке, урывками потягивая известную алкогольную дрянь под названием «Отвертка».
Похоже, это никого не волнует: охранники со скучающим видом листают какие-то журналы и, позевывая, лениво беседуют между собой. Складывается впечатление, что это такой местный милый обычай: являться в больницу проведать близких обязательно в нетрезвом виде, чтобы, дыша им в лицо перегаром, улучшить настроение и ускорить выздоровление. Хотя, надо сказать, никто из толпы не скандалит и не матерится… почти.
В самой больнице и у меня на этаже стоит располагающая к раздумьям тишина. Только шуршание швабры о влажный пол и стук переставляемого с места на место ведра свидетельствуют, что жизнь тут вошла в фазу, именуемую «отбоем».
На первых порах больничная тишь, располагающая к покою, меня настораживала: в Питере постоянно кто-то из посетителей бродил между этажей и по отделению. Все время кто-то кого-то искал, скандалил, ругался, бегал и даже орал благим матом. Мы уже к этому привыкли и особого внимания не обращали. Охрана у нас чисто символическая, и любой пьяный или обдолбанный урод мог прямо с улицы проникнуть в отделение и отмочить что-нибудь экстраординарное. А уж про мытье полов и речи быть не может: не моет их никто по ночам.
В карельской же ЦРБ наоборот: по отделениям никто не расхаживает, персонал по ночам не пугает. А если кто выпил или нюхнул чего неположенного, то сидит в холле и ждет, пока к нему спустятся, причем в специально отведенные для посещения часы. Ну, что с них взять? Периферия!
Глава 11
Ужин я прогулял, да, по правде говоря, во второй вечер на карельской земле отчего-то ужинать вовсе не хотелось. Я пробую полосатое приобретение: зря, что ли, тащил от магазина? Арбуз и на самом деле оказался сладким, сочным, бархатистым и почти без косточек.
Заняться пока нечем: спасать жизнь никто не зовет, по местным кабакам шляться как-то не хочется, гулящие девки меня и вовсе никогда не интересовали, и я сажусь за ноутбук, чтобы описать все произошедшее за последние дни. Так стала рождаться эта книга.
В полуночи за окном еще брезжил дневной свет: это полярный день, но организм не обманешь, пора на боковую. Только я лег в койку и задремал, как откуда-то из-за стенки раздается истошный, пронизывающий прямо до мозга костей женский крик:
— А-а-а-а-а! Мамочка! Помогите!
— Что ж ты, дура, вытворяешь?! — вторит грубый мужской бас.
Как тут уснуть? Вскакиваю с кровати, быстро одеваюсь, прихватываю белый халат — и бегом наружу. Кто-то нуждается в моей помощи, а иначе чем объяснить этот крик о спасении?
— А-а-а-а! Помогите! А-а-а-а! — раздается где-то совсем рядом.
А надо заметить, что в больнице идет нескончаемый ремонт, и часть роддома, пребывающего в состоянии затяжной реставрации, разместили по разным этажам лечебного корпуса. Львиная доля его оказалась в гинекологии, но несколько палат впихнули в кардиологию, где я и ночую. Две временные гинекологические палаты, что в самом конце коридора, в десяти — пятнадцати метрах от моей палаты-люкс.
Вбегаю и встаю как вкопанный. Небольшое с виду помещение до отказа забито врачами и медсестрами, по-видимому, это все, кто дежурил в ту ночь, — гинеколог, анестезиолог, терапевт, травматолог и так далее. Все они толпятся возле одной кровати, что напротив входа. На ней буквально враскоряку сидит молодая растрепанная особа в задранным выше пупа окровавленном халате на огромном беременном животе.
— А-а-а-а-а! У-у-у-у-у! — воет особа, запрокинув вверх голову.
— Анна, немедленно ложись на каталку! — склонился над ней бородатый доктор с добрыми глазами и окровавленными руками. — Ляг сейчас же!
Только тут я замечаю, что около кровати стоит новенькая медицинская каталка, накрытая свежей простыней.
— Товарищи, коллеги, что происходит, а? — спрашиваю первого встречного, как оказалось — дежурного травматолога.
— Вы, наверное, наш новый хирург из Санкт-Петербурга? — Травматолог представляется Семеном Игоревичем Бабцовым и неожиданно спрашивает: