— Ну, на сто процентов не уверен, но оперировать его необходимо без промедления. ГПУ мне подсказывает, что мы на верном пути.
— Что подсказывает? Какое такое ГПУ?
— Глаз! Палец! Ухо! ГПУ. Раз нет компьютера, приходится прибегать к старым испытанным способам диагностики: осмотр, пальпация, аускультация.
— Ясно. ГПУ, надо же! Хорошо, пойдемте в реанимацию, я сама поговорю с Мокрецовым.
Не ведаю, что она там говорит Пал Палычу: я в это время сижу на посту реанимационного отделения у постели больного и заполняю необходимые документы. Только через двадцать минут они, порядочно взвинченные, выходят из кабинета заведующего реанимацией, и Пал Палыч обреченно спрашивает:
— Ну, где тут надо консилиум подписать? Тут, что ли?
— Подаем больного в операционную, или…
— Никаких «или»! — прерывает меня Зинаида Карповна. — Подавайте в операционную, и точка! А персонал я предупрежу.
— Доктор, а куда вы собрались? — преграждает мне путь дородная тетенька в белом халате.
— Туда, — указываю я в сторону дверей с надписью «экстренная операционная». — Нельзя?
— Да, это операционная, и вам в таком виде туда нельзя.
— Как нельзя? Я — оперирующий хирург! У меня пациент на операционном столе уже в наркозе…
— Переоденьтесь, а потом милости просим!
— А я только что переоделся, — я демонстрирую только что надетый медицинский костюм, тщательно выглаженный заботливой сестрой-хозяйкой хирургического отделения.
— В своем в операционную нельзя! Переодевайтесь!
— Дмитрий Андреевич, — догоняет меня Григорий Петрович, — что вы с ними так активно спорите? Переоденьтесь в наш больничный операционный костюм, и дело с концом…
— И где же его взять? — саркастично интересуюсь я у молодого хирурга.
— Где и всегда берем, в предоперационной. Пойдемте, я вам покажу.
Григорий Петрович приводит меня в небольшую уютную комнату, расположенную здесь же на этаже. На ободранной желтой кушетке аккуратной стопкой возвышаются чистые и, вы не поверите, выглаженные операционные робы!
— Выбирайте любую, тут разные размеры, — не без гордости говорит мой провожатый.
— И что, у вас на каждую операцию все хирурги переодеваются в свежий костюм? — дивлюсь я, разглядывая стопку медицинской одежды. Видно, что не новое, но выстиранное и отутюженное до стрелочек.
— Да, а что вас так удивляет? У нас и бахилы, и колпаки с масками надевают чистые, выстиранные, перед каждой операцией.
— Ничего, если не считать того, что у нас в Питере каждый хирург идет оперировать в повседневной робе и колпаке, в своей маске, а никаких бахил нет и в помине.
— Как — в повседневной? — пришел черед изумляться Григорию Петровичу. — В своем костюме идут на операции?
— И в костюме, и колпаке, и обуви! Иногда маски одноразовые выделят, но не так часто, как хотелось бы. Так что у вас здесь самый настоящий оазис медицинского благополучия, в смысле оснащения. Честно признаться, я такого давно не встречал. Пожалуй, только в юности, во время работы в ЦРБ на Дальнем Востоке.
— Дмитрий Андреевич, вы сейчас серьезно говорите или шутите? — Григорий Петрович с подозрением смотрит на меня. — Чтоб в огромной больнице врачи оперировали в своих костюмах и обуви? Виданное ли это дело?
— Увы, мой юный друг, не шучу. Это, к сожалению, суровая реальность. Скажу по секрету — сколько там работаю, столько этот бардак и существует. Мы уже привыкли к нему и считаем это в порядке вещей. А к вам, видишь, приехал — и с непривычки сразу в глаза бросилось. Оказывается, не везде так все плохо.
— Не может быть!
— Григорий Петрович, для вас это на самом деле открытие?
— То есть вы серьезно говорите? — улыбка исчезает с лица моего визави.
— Григорий, я серьезен, как никогда! Признаться, я сам не могу взять в толк, почему нас не обеспечивают всем необходимым: операционными костюмами, бахилами, колпаками, масками и прочими атрибутами хирурга. Могу только предположить, что деньги, выделенные на все это добро, уходят куда-то налево. Мы же в России живем, сами понимаете.
— А почему тогда у нас обеспечение не хромает?
— Опять могу только догадываться: у вас больница маленькая, операций выполняется не так много, легче отследить потраченные средства. У нас же в Питере вместо одной операционной, как у вас, существует целый пятиэтажный оперблок, и в день выполняется около пятидесяти операций.
— Пятьдесят операций в день? — присвистнул Григорий. — Это ж сколько к вам народу в сутки везут?
— Ну, не все из них экстренные, я вместе с плановыми операциями считаю. Ты в деревенском, что ли, институте учился? У вас не было больших больниц?
— Почему же, я оканчивал медицинский университет в Петрозаводске. Но вы ведь знаете, что студенты и интерны все себе сами покупают… да и не вникал я в те годы в такие вопросы, и больниц вроде вашей в Петрозаводске что-то не припомню.
— Ладно, — я машу рукой, — не нашего это ума дело! Я что вижу, то и говорю. В последние месяцы появились одноразовые шапочки, маски и полиэтиленовые фартуки, которые хоть и считаются и одноразовыми, но мы их используем, пока не сотрутся. Стоишь в таком на операции мокрый, как мышь, потому что воздух они не пропускают. А у вас и бахилы, и шапочки — все хлопчатобумажное. Кожа дышит, меньше потеешь. Красота!
За разговорами мы переодеваемся, затем я в сопровождении Григория Петровича в полном молчании следую в операционную. Больной уже находится в глубоком наркозе, и Пал Палыч недовольно качает головой:
— Дмитрий Андреевич, ай-яй-яй, опаздываете! Больной давным-давно спит!
— Доктор, мы готовы. Я вам уже и операционное поле обработала, — без особого энтузиазма докладывает Зинаида Карповна, облаченная в операционный костюм и заканчивающая смазывать кожу йодопероном.
— Секундочку! Надо же валик под туловище больного уложить! Я желчный пузырь предпочитаю оперировать на валике. Из чего его можно сделать?
— Зачем вам валик? — удивляется Пал Палыч. — У нас стол прекрасно выдвигается. — И он, покрутив какую-то белую ручку сбоку, выдвигает верхнюю часть стола вверх, как раз в проекции предполагаемого операционного разреза. — Такой высоты достаточно?
— Да уж! — только и могу я выговорить. — Сражен наповал. Стол просто блестящий. У нас такого точно нет.
— А вы переезжайте к нам и будете работать в нормальных условиях, — начинает Григорий Петрович, но осекается на полуслове, столкнувшись с явно недобрым взглядом заведующей.
Операция проходит успешно. Как мы и предполагали, никакого рака у пациента не оказалось. Мы удалили воспаленный желчный пузырь и установили дренаж под печень. Хмурый Пал Палыч, в начале операции бодро и искрометно шутивший, к ее финалу потускнел и затих. Я ничего не стал ему выговаривать: все мы люди, всем нам свойственно ошибаться.
— Ну, что, Паша, где твой рак? — не сдерживается заведующая и ядовито шепчет ему на ухо еще пару фраз, от чего анестезиолог густо краснеет и, плотно сжав губы, занимается пробуждением пациента, лежащего на операционном столе.
Я торопливо спускаюсь к себе в комнату: предстоит еще отыскать электрика и решить вопрос с освещением.
— С ходу ничего сказать не могу, — безапелляционно изрекает больничный спец по электричеству: небритый низкорослый и широколобый тип, попахивающий мудреным перегаром.
— Что не можете? Три кнопки: одна включает свет в туалете, одна в душе, а третья должна, по логике вещей, включать лампы на потолке. Но почему-то именно она и не работает. Нужно разобраться и устранить неисправность.
— Я ж вам, господин-товарищ доктор, и говорю: пока понять, почему она не работает, не получается. Тут думать надо!
— Этого хватит? — показываю покачивающемуся кудеснику плоскую полулитровую бутылку коньяку, взятую еще из дома специально для таких случаев.
— О-о-о! — электрик тянет к бутылке руку.
— После выполнения работы! — отрезаю я, сую коньяк в сумку, сумку запихиваю под кровать, а на кровать плюхаюсь сверху.
— Шеф, — он с жадностью облизывает сухие губы, — плесни пять капель для разгона!
Неизвестно откуда в руках запасливого электрика появляется раскладной пластмассовый стакан, я наливаю туда на два пальца, и специалист по току жадно глотает поднесенный напиток.
— Хорошо пошла!
— Теперь, надеюсь, заработает?
— Сей момент! — панибратски подмигивает мне этанолозависимый проныра. — Все исправим!
Краснорожий электрик откручивает с выключателя защитную крышку:
— Ничего не понимаю, — мычит он через пять минут ковыряния в конструкции. — Какая-то запутанная схема!
— Без поллитры не разобраться?
— Бросьте шутить, тут серьезней, чем я думал. Надобно Михалыча пригласить.
— А кто у нас Михалыч?
— Напарник мой. Он как раз в этих выключателях шибко хорошо волокет.
— Михалычу наливать не собираюсь!
— А он и не пьет вовсе. Ща его позову, пущай чего подскажет!
— Ну, вот что, любезный, мне пора идти в отделение. Оставляю вас наедине с выключателем, приглашайте Михалыча, Семеныча, кого угодно. Только учтите: расчет только после приема работы.
— А кто такой Семеныч? — недоуменно хлопает ресницами электрик.
Дежурная медсестра каким-то таинственным голосом сообщает, что ко мне в палату поступил некто Вальтер, на которого я должен обратить особое внимание. Я согласно киваю и с головой погружаюсь в составление протокола операции.
По выработанному за годы работы в хирургии правилу, первым делом после операций я пишу подробный протокол, причем в двух экземплярах: один — в специальный журнал операций, второй — в историю болезни пациента. Обязательно выписываю послеоперационные назначения и осмотр прооперированного больного через два и шесть часов, с соответствующей записью в той же истории болезни.
Не отступаю от своих привычек и сейчас, благо в отделении есть компьютер и принтер. Один протокол я вклеил в журнал, со вторым поднимаюсь в реанимацию.
— А что это вы тут делаете? — слышу за спиной недовольный голос Зинаиды Карповны.
— Как что? — отрываюсь я от осмотра прооперированного пациента и с удивлением смотрю на заведующую. — А вы не догадываетесь?
— В нашей больнице всех послеоперационных больных смотрит заведующий отделением! — надменно произносит она.
— Так я и не собираюсь вам мешать! Смотрите себе на здоровье! Просто я как лечащий врач и оперирующий хирург обязан осмотреть и сделать надлежащие записи.
— Осмотреть можете, а писать буду я. У нас так принято!
Я сразу «лезу в бутылку»:
— Но это же совершенно неправильно! Что, медицина Карельска так отличается от общероссийской?
— У нас так принято, и не надо со своим уставом лезть в чужой монастырь!
— Больница не монастырь! А должностные обязанности врача-хирурга, простите, не монастырский устав! Поэтому прошу вас мне не мешать! — после этих слов я сажусь за стол и пишу дневник послеоперационного осмотра.
— Ну! Ну! — бросает через плечо заведующая и, гордо вышагивая, покидает палату реанимации. — Это мы еще поглядим!
— Что здесь только что произошло? — растерянно обращаюсь я к Пал Палычу, задумчиво наблюдающему эту отвратительную сцену. — Я разве не прав?
— Вы абсолютно правы, Дмитрий Андреевич. Была бы шляпа, я снял бы ее перед вами! Не так часто доводилось мне видеть храбрецов, которые пытались вступить в спор с самой Васильевой! Я целиком и полностью на вашей стороне.
— Почему же не поддержали?
— А это бесполезная трата сил и времени! Поверьте мне на слово. Здесь своя специфика. У вас, к примеру, в Питере, сколько дневников пишет хирург послеоперационным больным, находящимся в реанимации?
— Через два часа после операции, через шесть, вечером и утром пишет дежурный хирург, — перечисляю я количество дневников, — итого получается четыре. Если тяжелый больной, то и больше, но никак не меньше!
— А в дальнейшем?
— На следующий день, я уже называл, утренний осмотр дежурного хирурга. После, если это будний день, совместный осмотр с начмедом по хирургии, профессором, курирующим наше отделение и заведующим отделением. Если это выходной или праздничный день — тогда совместно с ответственным врачом по больнице, они всегда утром обходят реанимацию. Потом в течение дня еще один дневник лечащего врача, если больной тяжелый, то и два. Вечерний дневник пишет дежурный хирург. Итого три-четыре дневника на круг.
— А реаниматологи как часто пишут? И всегда ли совместно с хирургами? — интересуется Пал Палыч, присаживаясь на соседний стул.
— Каждые три часа, и всегда пишут самостоятельно!
— Хирурги отдельно, а реаниматологи отдельно?
— Разумеется, все пишут отдельно! Каждый сам за себя! А что это вы, Пал Палыч, у меня так подробно выпытываете?
— А то, дорогой гость из Петербурга, что хирурги у нас обычно совсем дневников не пишут.
— Как это? — Я от удивления даже открываю рот.
— Очень просто: пишем мы, но всегда озаглавливаем как совместный осмотр с заведующей хирургией. Она практически не оставляет следов в истории болезни, разве что очень тяжелый больной или что-то еще экстраординарное. А уж в выходные и праздничные дни только мы и фиксируем состояние пациента.
— Да, но есть же дежурный врач по хирургии? Почему не вменить ему в обязанность смотреть пациентов в реанимации?
— Нет, отчего же? Смотреть-то они смотрят, но только не оставляют своих записей, вверяя нам! Так уж заведено мадам Васильевой.
— И никто не пытался оспаривать?
— Поначалу пытались, а потом привыкли, да и, честно сказать, даже лень стало!
«Страна непуганых идиотов», — думаю я, а вслух говорю:
— Это до первой крупной жалобы. Если дело дойдет до суда, то любой прокурор легко докажет, что пациент осматривался после операций только одними реаниматологами. Там слова вроде: «мы же их осматривали каждый час» не прокатят! Де-факто, возможно, смотрели, а де-юре — нет!
— Ну, что я могу поделать? — разводит руками Пал Палыч. — Мы неоднократно поднимали этот вопрос, но, как говорится, воз и ныне там. Но вы поступайте так, как считаете правильным: вы командированный специалист, с вас и спрос другой.
— Спрос со всех одинаковый, — отвечаю я и, дописав в истории болезни последнее предложение, собираюсь на выход. — А ваше пожелание насчет того, как я могу работать, учту! — пожимаю руку заведующему реанимацией и отправляюсь к себе в отделение.
В конце концов, зачем открывать Америку, если она уже давно открыта. Есть установленные стандарты, и нечего от них отступать, даже если один, вернее, одна самодурка считает иначе.
Глава 10
У самого входа в хирургическое отделение меня поджидает уже знакомый электрик:
— Ну что, доктор, выключатель работает! Свет в вашей комнате горит исправно! Идемте принимать работу!
— Неужто сам справился, без всякого Семеныча?
— Что за Семеныч? — не понимает любитель крепких алкогольных напитков. — Нет у нас никакого Семеныча. Есть Михалыч, он-то и подсобил мне.
— Ладно, не обижайтесь, шучу! — Я пропускаю вперед специалиста по больничному электричеству. — Если свет в комнате работает, то гонорар целиком ваш. — Я похлопываю себя по левому карману медицинского костюма.
— Я и не обижаюсь, — плотоядно облизывается электрик.
— Ну и? — Я жму на кнопку выключателя. — Не горит. Те два горят, а этот по-прежнему не включается. Как же вы починили?
— Без паники, доктор! — Электрик выходит наружу, и в ту же секунду свет загорается, вспыхнув шестью матовыми плафонами одновременно. — Что я говорил? Сила!
— Позвольте, товарищ, а отчего свет включается снаружи?
— Дело в том, — мнется электрик, — что так изначально было спланировано во время ремонта. Это же больничная палата, и выключатель для ночного освещения выносится наружу для удобства медсестры. Но я, честное слово, об этом не знал! Мне уже Михалыч растолковал! Я-то по незнанию чуть всю проводку не разворотил.
— Ладно, — вздыхаю я и протягиваю ему бутылку с остатками коньяка. — Возьмите за усердие!
Инцидент с выключателем кажется исчерпанным, и я со спокойной совестью возвратился в хирургию, а обрадованный электрик отправляется на «дозаправку».
— Доктор, вы про Вальтера не забыли? — обращается ко мне постовая медсестра, как только я переступаю порог отделения.
— Забыл, — честно признаюсь я. — А что с этим Вальтером такого страшного произошло, кровью, что ли, истекает?
— Вы не поверите, доктор, именно истекает! И именно кровью!
Лик больного Вальтера довольно жуток. Огромная опухоль, видом напоминающая цветную капусту, поразила его шею, проросла в нижнюю челюсть и сожрала большую часть левой щеки. Там, где у нормального человека расположен кадык, зияет огромная черная дыра, через которую с шумом выходит воздух. Возле угла нижней челюсти слева виднеется бурая толстая лепешка. С нее сочится крупными, темными каплями теплая кровь. При ближайшем рассмотрении это оказывается распадающийся кусок человеческой плоти. И над всем этим витает тошнотворный, сбивающий с ног, тяжелый смердящий запах тлена. Вальтер гниет заживо. Гниет и истекает кровью из отмерших участков опухолевой ткани. Кровь неравномерными каплями скатывается ему на заскорузлые штаны, а он и не пытается ее стряхнуть, равнодушно глядя куда-то в сторону.
Вероятно, когда-то он был крепким от природы мужчиной, а теперь это только ширококостный скелет, обтянутый желтой, восковидной кожей, усеянной редкими седыми волосами. Вместо волос на голове пробивается какой-то детский пушок, красноречиво свидетельствующий о пережитых больным облучениях.