— Выписывайте, вам виднее! — крякает заведующая, и мы переходим к следующему пациенту.
К концу обхода на доктора Васильеву приятно посмотреть: добрая и внимательная женщина, со всеми доброжелательна и разговаривает простым человеческим языком. И не скажешь, что еще час назад от нее все шарахались в разные стороны!
Когда мы обсуждаем результаты обхода в ординаторской, в дверях показывается дежурная медсестра и тихо спрашивает:
— Зинаида Карповна, там к доктору Правдину в палату только что поступил больной с кровотечением. Группу крови определять?
— Откуда он взялся? — хмурится заведующая. — Как мимо меня просочился? Вам же известно, что вся госпитализация в отделение в дневное время происходит только с моего ведома!
— Да, Зинаида Карповна, — оправдывается девушка, — знаю! Но его из кабинета эндоскопии привезли, по экстренке.
— Всем добрый день! — В кабинет вваливается здоровый дядька, местный врач-эндоскопист, Родион Афанасьевич Бобров. Это колоритный молодчик лет пятидесяти, с небритой дней десять, сморщенной физиономией, с темно-зеленой шелковой лентой в седой жидкой косичке на лысеющем черепе и с массивным золотым кольцом в ухе. От него слегка фонит свежим перегаром и дешевым табаком. — Зина, не ругайся, это я его к вам направил. На него еще историю болезни не успели завести.
— Что там случилось? — морщится заведующая.
— Да понимаешь, — Бобров проходит в ординаторскую и заслоняет своей рослой фигурой почти все окно, — пришел мужик на плановую эндоскопию, ему на ВТЭК надо ехать с язвой. Положена гастроскопия.
— Дальше! — нетерпеливо перебивает его Зинаида Карповна. — Дальше что? Можешь покороче?
— Короче, у него огромная язва в желудке, которая два года не заживает, и в данный момент из нее продолжается значимое кровотечение.
— Так надо его в реанимацию было, а не к нам! — поднимается со стула заведующая.
— А почему в реанимацию? — встреваю я.
— А куда? — с интересом смотрит на меня доктор Васильева. — Все кровотечения у нас лечатся в реанимации.
— Так вначале надо попытаться эндоскопически остановить кровотечение, а если это неэффективно, то срочно оперировать! — возразил я.
— У нас не осуществляют эндоскопический гемостаз (остановку кровотечения), — вздыхает врач-эндоскопист, — нет специальных приспособлений. Мы только диагностируем. Сколько раз уже главному врачу докладывал, а все без толку!
— Тогда в операционную! — Я решительно направляюсь к выходу.
— Дмитрий Андреевич, — бросается следом за мной Зинаида Карповна, — погодите! У нас так не принято! Вначале больного помещаем в реанимацию, а там уже ему капают кровь, вводят кровоостанавливающие и противоязвенные препараты. И уж если ничего не выходит, только тогда мы подключаемся.
— Но это в корне неверно! У больного длительно незаживающая язва, из нее продолжается кровотечение. Вряд ли оно само остановится, а если его невозможно остановить эндоскопически, надо безотлагательно оперировать.
— Да, но очень сложно будет прошить, — стоит на своем Зинаида Карповна. — Язва наверняка толстая и твердая. Все иглы поломаем!
— Не надо ничего прошивать. Только резекция! Необходимо убрать часть органа, несущую язву. И кровотечение остановим, и избавим человека от язвы…
— Но мы не делаем резекции!
— Я — делаю! По-моему, мы с вами о чем-то утром договорились, или вы забыли?
— Делайте, как считаете нужным, — вздыхает Васильева.
— Не как считаю я, а как принято в нашей стране, — уточняю я и отправляюсь смотреть поступившего пациента с язвенным кровотечением. Все остальные идут со мной.
Диагноз виден невооруженным глазом: больной худой, типичный язвенник, изо рта вырывается фонтаном темная кровь со сгустками. Чего еще надо?
Забегая вперед, сообщу, что операция прошла успешно, больной быстро поправился и выписался еще до моего отъезда. Зинаида Карповна больше мне ничего не говорила, а только молча следила за всеми моими действиями. Не пропустила ни одной выполненной мною операции, всегда старалась ассистировать и даже стала писать в истории болезни не так, как ей хочется, а так, как принято.
Но я догадывался, что просто так эта женщина не сдастся. Наверняка у нее приготовлен для меня какой-нибудь сюрприз. И чутье не подвело: самое интересное, как принято в романах, ожидало меня впереди.
Глава 15
Первая рабочая неделя на новом месте пролетает стремительно. Рутина захватила меня, и я весь с головой окунулся в работу: масштабы тут, в Карельске, мелковаты для активного хирурга, но приходится довольствоваться тем, что есть.
По ночам меня по-прежнему никто не тревожит: всех интересных пациентов доставляют в стационар днем или вечером.
Я оперирую почти только экстренно, так как в мои палаты госпитализируют всех самых тяжелых и диагностически неясных пациентов. Догадываюсь, что кто-то к этому приложил руку, так в остальные палаты попадают только плановые и не совсем запущенные с точки зрения хирургии пациенты. Но я не в претензии: в общем-то, сам напросился на роль ведущего хирурга.
Плановых больных с грыжами, водянками и фимозами оперирует заведующая, иногда они достаются Григорию. Он даже поделился со мной и попросил прооперировать пару пациентов с огромными паховыми грыжами. Я, конечно, не отказал.
Наконец по окончании первой полноценной рабочей недели наступает мое первое дежурство по больнице. Как я уже говорил раньше, в хирургии и травматологии через день дежурят либо хирург, либо травматолог. Мне выпадает суточное дежурство в субботу.
К восьми утра я как штык стою в ординаторской травматологического отделения, где заспанный молодой травматолог Петр Петрович силился понять, чего же от него хотят.
— Петр Петрович, — тормошу я завернутого в казенное синее одеяло доктора, растянувшегося на дерматиновом диване. — Ау! Пора вставать! Дежурство ваше закончилось!
— А? Что? — таращит он заспанные глаза. — Который час?
— Почти восемь, пора вставать!
— Доктор, что ж вас в такую рань-то принесло? — недовольно бубнит он, потягиваясь. — Сегодня же суббота: отчитываться начальству не надо. Спали бы себе и спали, и я бы подрых еще! Вы же в больнице, кажется, проживаете?
— Проживаю.
— Так если б вы срочно понадобились, вас нашли бы моментально, не сомневайтесь!
— Странно. Я хотел вас пораньше сменить, торопился, понимаете ли, чтоб вас скорее домой отправить. Думал, вы мне дежурство передать должны как положено.
— Спасибо, конечно, но я и здесь славно высыпаюсь. Знаете, как у нас говорят?
— Как?
— На положено — наложено! — Он нехорошо смеется, продолжая зевать и потягиваться.
— Ну у вас и порядки!
— Да передавать-то особо и нечего, — извиняющимся голосом оправдывается травматолог, видя, что я не одобряю этих шуточек. — За ночь всего раза три в приемник дернули: две пьяные хари заштопал да один вывих плеча вправил. В реанимации все спокойно, на отделениях тоже. У нас, на травме, некого наблюдать, у вас в хирургии тоже…
— А в реанимации записи нашим больным сделали?
— Обижаете. — Травматолог свешивает с дивана голые волосатые ноги. — После вашей пропаганды о правильном ведении послеоперационных больных все пишут, даже мы — травматологи. Причем вашим же больным.
Быстренько распрощавшись, спускаюсь в приемный покой. В нем на удивление пусто — только в дальнем углу коридора, ближе к выходу, полулежит на колченогих стульях один синерожий пропойца. У бедняги плохо с сердцем: пил всего неделю, а сердчишко не выдержало нагрузок и забарахлило. Ему нужно к терапевту, а тот почему-то задерживается. Трудовая дисциплина в выходные дни явно хромает.
— Вы бы ему ЭКГ сняли, что ли, — предлагаю я дежурной медсестре Марине, ядреной девахе лет тридцати.
— Бухать надо меньше! Слышишь, Морковин! — небрежно отзывается Марина и выглядывает в коридор, обращаясь к пациенту. — Тогда и сердце болеть не будет!
— Не пил я! Честное слово, не пил! — дребезжащим голосом отвечает Морковин, приподнимая со стула отекшую синюшную физиономию.
— Морковин, ну кому ты здесь сказки рассказываешь? От тебя и сейчас сивухой разит! Отсюда чую!
— Да правда не бухаю, ужо часов пять! — стонет, приподнявшись на локтях, Морковин.
— Марина, если кого подвезут, звоните на мой мобильный телефон. Номер лежит у вас под стеклом на рабочем столе. Пойду пока в хирургию поднимусь, — и я отправляюсь к себе в отделение.
— Хорошо, Дмитрий Андреевич! — кричит мне вслед медсестра.
— А ЭКГ все же снимите. Вдруг и в самом деле инфаркт у человека приключился?
— Снимем! Но за последний месяц этот хмырь уже пятый раз обращается, все никак не угомонится! Что в нем человеческого-то осталось?
— А ЭКГ все же снимите. Вдруг и в самом деле инфаркт у человека приключился?
— Снимем! Но за последний месяц этот хмырь уже пятый раз обращается, все никак не угомонится! Что в нем человеческого-то осталось?
— Не пятый, а четвертый! — оживляется Морковин, пропуская мимо ушей слово «хмырь» и «что человеческого-то осталось».
В отделении я не спеша, обстоятельно обхожу все палаты. Тщательно осматриваю всех тяжелых больных, участвую в перевязках тех, кто требует особого внимания. Поднимаюсь в реанимационное отделение, уделяю время и хирургическим, и травматологическим пациентам.
— Дмитрий Андреевич, — загадочно шепчет дежурная медсестра Лена, симпатичная, но затюканная девушка лет двадцати пяти, когда я вновь появляюсь в хирургии, — а вас тут разыскивают.
— Кому я вдруг понадобился?
— Родиону Афанасьевичу, нашему рентгенологу.
— А ему-то что от меня нужно? Что-то серьезное случилось?
— Не знаю, только он это… — мнется девушка.
— Что «это»? Договаривайте!
— Не совсем трезвый! Под «мухой»! — набравшись смелости, выговаривает Лена и заливается бордовым румянцем. — И у него с собой бутылка коньяка, такая здоровая!
— И чего, простите, этот Родион Афанасьевич желает от меня?
— Наверное, выпить с вами намеревается, — все так же шепотом предполагает медсестра. — Ищет компаньона.
— Выпить? А ему не с кем?
— Наверное. Он часто в выходные дни в больницу приходит с бутылкой. Ему дома пить не дают, так он сюда норовит смыться. А сегодня с утра пришел и сразу начал вас разыскивать. Где, говорит, ваш новый хирург? Куда подевался? Желаю, орет, пообщаться с доктором из Петербурга. А сам уже еле на ногах стоит и бутылкой размахивает.
— Да-а, неожиданный поворот событий. И куда же он делся?
— Не знаю, — пожимает плечами Лена. — Я ему сказала, что вы сегодня дежурите и вас, наверное, вызвали в приемный покой. Если он к вам не спускался, может быть, в кардиологию отправился — ведь там ваша комната?
— Там, там! — киваю я, лихорадочно соображая, как мне отделаться от непрошеного визитера. Пьяный рентгенолог с косичкой и сомнительной сережкой в ухе, да еще вдобавок с пузырем коньяка страстно желает со мной пообщаться. Мне это уж точно ничего хорошего не обещает. — А может быть, он домой отправился?
— Вряд ли! Он теперь до самого вечера станет по этажам шарахаться. В крайнем случае заляжет дрыхнуть у себя в рентген-кабинете, а потом, когда проспится, снова начнет бродить по больнице.
— Нормально! Пьяный доктор вовсю фланирует по стационару, а никому и дела до того нет?
— Так он же не в белом халате! И притом все привыкли уже, — даже обижается медсестра.
— Какие у вас простые нравы… Пьет на рабочем месте, бродит на глазах у больных и персонала, и черт с ним! А главный врач, интересно, в курсе его выходок?
— Они с Михал Михалычем друзья-приятели, кажется, вместе учились в институте. Он на его проделки просто закрывает глаза, — еле слышно шепчет Лена, прикрывая рот ладошкой и испуганно оглядываясь вокруг. — Но я, чур, вам ничего не говорила!
— Не переживайте, не выдам!
Закончив все дела в отделении, я спускаюсь к себе на этаж. Тут в кармане звонит телефон, и равнодушный голос медсестры приемного покоя произносит:
— Дмитрий Андреевич, привезли пострадавшего мужчину. Травма ноги. Снимок сделан. Подойдете, глянете?
— Да, — я радуюсь, что наконец-то займусь чем-то стоящим, — уже бегу к вам.
— Бежать не надо. Пациент никуда от вас не денется. Хи-хи! — Трубка хихикнула и отключилась.
На кушетке приемного покоя сидит грузный, потный мужчина лет сорока, с голой поцарапанной лодыжкой.
— Вот, доктор, в погреб утром упал! Болит! — драматически морщась, сообщает пострадавший, ежеминутно поглаживая травмированную конечность и закатывая глаза.
— Ну-ка, ну-ка! — я наклоняюсь к его ноге, — сейчас спасем вас!
— Ой, спасите, доктор! — дышит на меня застаревшим перегаром мужик. — Ой, болит! Ой, не могу терпеть! Ой, сделайте что-нибудь!
— Спокойно, не нужно так стонать. Ничего страшного я не определяю, у вас просто ушиб! — Я иду к умывальнику.
— Перелома нет? — Пострадавший перестает гладить ногу.
— Нет! Я же вам говорю: ушиб.
— А работать-то я смогу?
— Разумеется! Не переживайте, — улыбаюсь я, продолжая намыливать руки.
— А вы снимок мой смотрели?
— Смотрел. Все хорошо!
— А вы еще раз посмотрите, более внимательно!
— Зачем? У вас нет перелома, банальный ушиб. Наложим вам тугую повязочку — и вперед, на работу!
— Доктор, но я не могу работать! Вы не видите, что нога болит? — и он принимается интенсивно массировать израненную голень.
— Но мы не даем больничный по таким пустячным случаям.
— Да вы что! Мне же с утра на работу нужно было выходить! Я на железной дороге составителем поездов работаю, уже предупредил, что не выйду! Доктор, меня же уволят без больничного!
— Милейший, это ваши проблемы! — Я начинаю терять терпение. — Не надо было вчера пить и сегодня не пришлось бы передо мной валять ваньку!
— Дмитрий Андреевич, да дайте вы ему эту справку несчастную, а в поликлинике больничный лист оформят, — подходит медсестра Лена.
— Да почему я ему должен освобождение-то давать? С какой стати?
— Так я его знаю, — спокойно заявляет медсестра. Местные нравы мне все больше и больше не нравятся: она его знает, поэтому, доктор, дай освобождение горькому пьянице.
— И что, поможет? — Я строго смотрю на медсестру.
— А почему нет? Это Петька Щеглов, его тут все знают.
— Так тебе больничный, стало быть, нужен? — надвигаюсь я на Петьку.
— Да, доктор! Нужен, а то с работы попрут, — виноватым голосом сообщает железнодорожник.
— Доктор, вам что, жалко этому козлу бумажку выписать? — продолжает нажимать Марина. — У него жена, дети малые, кто их кормить станет, если выгонят?
— Марина, зачем вы его выгораживаете? Чем он думал, когда руку за стаканом протягивал? Что в жилетку поплачет — и справочку дадут?
— Наверное! — пожимает плечами Марина. — Тут же все пьют. Не вы, так другой доктор даст ему больничный, просто время потратит.
— И за что таких работничков на производстве только держат?
— А других у нас нет! Это у вас в Питере всяких гастарбайтеров навалом, а в Карельске и этому отребью рады. Мне не жаль его ни капельки: выгонят, он попьет месячишко и опять на ту же работу пойдет, только с окладом поменьше, так как в должности понизят. А пострадает в итоге семья! Я с его женой в одном классе училась. Мне ее и деток их жаль, а это чучело…. — Она машет рукой и добавляет непечатное.
Справку я выписываю. Счастливый Петька, прижав к груди заветную бумажку, даже не поблагодарив, галопом выбегает из больницы, забыв на радостях, что он жестоко покалечен. Так и помчался из приемного покоя с закатанной штаниной на поцарапанной ноге.
Следом привозят местную гражданку, едва стоящую на ногах: ее покусала соседская собака. Сопровождающая пострадавшую даму дочь, женщина лет сорока, тоже навеселе, густо покрыта застарелыми синяками и множественными коростами.
— Доктор, я сама видела, как маманя ее только погладить хотела, а эта падла сразу цап за руку! — едва ворочая языком, рассказывает чуткая родственница. — Ить скока раз мимо проходили, и хоть бы хны! А тут бац! И укусила! Вон, глянь, кровь хлыщет! Маманя, покажи доктору руку!
— Ы-ы-ы! — мычит мама и тычет мне в лицо правую кисть, обвязанную какой-то замусоленной ветошью.
— О-о-о! А мама-то у нас совсем на бровях! — радостно заявляет медсестра Марина, — еще похлеще доченьки будет!
— А что за такое? — возмущается дочка, откидывая со лба нетвердой рукой прядь давно не мытых волос. — Сегодня выходной как-никак, ну, пропустили по пять капель, и че? Имеем полное право! Маманя пенсию получила!
— А то, что собаки пьяных ох как не любят, — объясняю я. — Берите маму и ведите ее не спеша к перевязочному кабинету.
До шести часов вечера в общей сложности привозят восемь человек — все с легкими, амбулаторными травмами. И среди них нет ни одного трезвого пострадавшего! Один лишь ребенок восьми лет, что упал с качелей и разбил лобик, трезв, но его сопровождают пьяные родственники. Они все время дают глупые советы и мешают зашивать рану.
— Док, ты там красиво зашей! — сует в дверь перевязочной свою лохматую, нечесанную от рождения голову некий дядя Егор. — Чтоб не видно было! Возьми самую лучшую нитку и иголку! — Он глядит осоловелым взглядом почему-то в противоположный от операционного стола угол. — Слышь, доктор, добро зашьешь — я те пузырь первача притараню! Сам гнал! Сила!
После таких-то слов зашиваю как себе, косметическим швом, еще бы: такой приз на кону! В принципе, я и всегда зашиваю лица и шеи раненым весьма деликатно, но тут случай особый. Как не уважить? Сам Егорка попросил! Сила!