- А, привет заслуженным артистам-гитаристам! - шумно приветствовал его Батурин. - Давай штрафной!
И сунул ему в руки стакан водки. Тот вытянул губы трубочкой, чмокнул стакан и продекламировал:
- Здравствуй, рюмочка Христова! Ты откуда? Из Ростова. - Потом дурашливо перекрестился: - Господи, не почти за пьянство, прими за причастие! - и выпил, картинно запрокидывая голову.
- О, видал, как работает? - обернулся ко мне Батурин. - Между прочим, он всю историю и географию знает наизусть. - Так рекомендовал мне Семена Семеновича, будто я видел того впервой.
Семен Семенович держался молодцевато для своих шестидесяти лет: всегда чисто выбрит, волосы волнистые, чуть с проседью, уложены так, будто он только что вышел из парикмахерской. Рубашечка белая под галстуком. Строен и сух. Вот что значит артист.
- Семен! - крикнул Батурин и опять подался ко мне: - Ты скажи гостю нашему, почему перестал в самодеятельности выступать?
Семен пошамкал губами, ухмыльнулся и сказал:
- Да он знает.
- Он знает, другие не знают. Расскажи!
- Народ больно грамотным стал, - поглядывая на меня, начал Семен Семенович, хоть я и не раз слыхал его откровение. - В Гордеево поехал с нашей самодеятельностью. А я делал объявление, за конферансье. Ну и объявил: сейчас я вам прочту стихотворение Александра Твердовского. Все засмеялись... И прозвали меня Твердовским. С той поры как выйду на сцену кричат: "Прочти Твердовского!"
Все засмеялись. Хозяйка жалостливо поглядела на Семена Семеновича, а хозяин услужливо стал пояснять мне:
- У нас, в Пантюхине, любят прозвища давать. Меня тоже вот окрестили Кутузовым. Генерал был такой, при Наполеоне.
- А ты помолчи, Наполеон! Тебя не спрашивают, - оборвал его Батурин. Пусть Семен Семенович письмо почитает.
Семен Семенович один на все Тиханово знал наизусть письмо запорожцев турецкому султану, и поэтому его приглашали на всякого рода попойки.
- Вавилонский ты кухарь, македонский колесник, ерусалимская бравирьня, александрийский козолуп... - лихо читал Семен Семенович, - всего свиту и пидсвиту блазень, а нашего бога дурень, свинячья морда, кобылячка с... разношерстная собака, некрещеный лоб мать твою!..
- О-хо-хо-хо! А-га-га-га-га!
- Где ты успел вызубрить, Семен? - спросил я его.
- В библиотеке имени Ленина, в Москве, - ответил гордо. - Специально ездил, в командировку.
- Ты на чем приехал? - спросил Батурин, просмеявшись.
- На ветеринарском "козле".
- А кто привез?
- Шофер Кузовкова.
- "Волги" моей не видать на улице?
- Нет, не видать.
Выпили еще по стакану. Семен Семенович начал было письмо читать, но его оборвали - опять машина подошла. На этот раз "Волга" Батурина. Все засобирались.
- А мне можно с вами, Иван Павлович? - спросил осмелевший хозяин.
- Ага, можно... Только в багажнике. Если хочешь, полезай.
И опять хохотал во все горло механик, за ним Семен Семенович, и даже хозяин подхохатывал, но как-то жалко, на одной ноте, как козлик: "Ке-ке-ке-ке..."
Когда мы выбрались в луга, солнце уже свалилось под уклон и жара стала спадать. Езда по луговой дороге в такую пору - одно удовольствие: ни пыли, ни ухабов. Дорога заметна по чуть примятой отаве, - два параллельных следа, как желтые обручи, охватывают крутобокие зеленеющие увалы да гривы и пропадают в низинах, теряясь в бурой некошеной траве. Дорог порою так много и все они такие кривые, бегут, переплетаясь и разбегаясь в разные стороны, что трудно уловить, какая дорога наша и куда, в каком направлении мы едем.
- Иван Павлович, отчего так много дорог? - спросил я.
- Потому что ездят по чужим лугам, - ответил он и выругался. - Здесь лежат мои луга, а там свистуновские. Дак они что, стервецы, делают? Не едут через бочаг по своей территории: там гати надо гатить, а дуют в объезд... И каждый сопляк торит себе дорогу. Места выбирают посуше да поровнее. Травы чужой не жалко.
- А мы по желудевским лугам гоняем, - сказал механик, блаженно улыбаясь.
- А ты молчи! Тебя не спрашивают, - обернулся к нему Батурин, и снова мне: - Я говорю Чернецу: штрафовать их за это надо! А он: тебе только волю дай. Ты, говорит, всех соседей заместо коров в тырлы загонишь. Ты думаешь, мне не обидно? Я, к примеру, луга улучшал, канавы прорывал, травы подсевал... А сергачевские прогон из них устроили - гоняют по ним скотину к себе на луга. Я Ваньку Попкова с ружьем поставил: стреляй по головному, говорю! Кто бы ни был - бык, или корова, или ихний управляющий. И меня же прорабатывают на бюро: ты, говорят, применяешь элементы разбоя. Значит, пастуха припугнуть - разбой? А луга чужие вытаптывать - это не разбой?! Ты вот об чем напиши! Или поговори хоть с Чернецом, поговори.
Чернец был первым секретарем Тихановского райкома. Иван Павлович знал, что я был с ним на короткой ноге, и вот теперь "пускал" слезу.
На бугре возле озера показались станы: штук десять - двенадцать шалашей, похожих на копны сена под дубовыми приметинами, высокая прокопченная перекладина, словно виселица, на которой висели черные котлы и громадный чайник, две-три телеги с поднятыми, как орудийные стволы, оглоблями да грузовик с высокими бортовыми стенками. К грузовику тянулась из лугов вереница баб с гряблями на плечах да с ведрами, обтянутыми белыми тряпицами.
- С подойниками, что ли? - спросил я. - Коров доили?
- Коро-ов! Луга доили. Я им сейчас покажу, - сказал Батурин - и шоферу: - Ну-ка, перехвати их!
Мы свернули с дороги и стали приближаться к бабам. Те остановились, сняли грабли, поставили наземь ведра и стояли, выжидая, глядя на председательскую "Волгу".
Батурин открыл дверцу:
- Ну, что теперь скажете?
- Здравствуйте, Иван Павлович! - сказали бабы хором, чуть подаваясь вперед, как бы в поклоне.
- Отработали, да? Семи часов еще нет, а вы хвост в зубы и по домам? распекал их Батурин. - Что у вас в ведрах? Клубника?!
- Клубника, Иван Павлович.
- Ах вы, тетери мокрохвостые! Вместо того чтобы работать - опять по траве елозили? На Шенном были? На гривах?
Молчание.
- Я так и знал... Вам же русским языком сказано: не ходите по траве за клубникой! Николай! - обернулся он к механику. - Скосить Шенное! Завтра же.
- Есть, Иван Павлович! Четыре трактора брошу туда.
- Иван Павлович, давай клубнички возьмем на закуску! - сказал Семен Семенович.
- Да во что ее возьмешь? - отозвался тот.
- А вон, в шляпу! - Семен Семенович снял с задней полки соломенную шляпу Батурина, прикрывавшую бутылки с водкой.
- Николай, вылезь-ка, насыпь! - сказал Батурин механику.
Тот вылез из машины и со шляпой Батурина направился к бабам.
- Пожалуйста, Иван Павлович! - с готовностью подалось несколько баб, развязывая свои ведра. - Чего там в шляпу?! Давай в багажник насыпем... А то в кузов?
- Хватит, бабы, хватит, - смягчился Батурин, останавливая их жестом.
Механик насыпал полную шляпу луговой, в зеленых махнушках клубники.
- Бери в карманы! - кричали бабы.
- Мне что ее, сквозь штаны цедить?
- Ну в подол!
- Хватит!
- Иван Павлович, а когда Шенное скосят, можно выходной устроить? На клубнику?!
Батурин взял горсть клубники из поднесенной ему механиком шляпы, попробовал на зуб и сказал:
- Спелая. Ладно, бабы, грузовик выделю. И отвезут вас и привезут.
- Спасибо, Иван Павлович!
- Дай вам бог здоровья, Иван Павлович!
- Мы тебе тоже наберем, Иван Павлович!
- Ага, наберете... репьев на штаны, - сказал Батурин и, обернувшись, шоферу: - Гоняй, Леша, гоняй!
Обрадованные бабы, что гроза миновала, долго еще махали нам вслед.
В Мотках, на высоком обрывистом берегу Прокоши, нас уже поджидали с рыбой: два человека, голые по пояс, в закатанных выше колен брюках, возились возле костра. Один из них высокий, худой, с кипенно-белой грудью, с землисто-красными, как лежалый кирпич, большими кистями рук, словно приставленными от другого тела; второй приземистый, плотный, играя мускулами, блестел на солнце точно полированный. На треноге висел огромный - ведра на два - чугунный котел. Рыба лежала навалом на темном брезенте: толстые, разлапистые, с медным отливом караси вперемежку с сизыми, как дикие селезни, линями.
- Вы что, верхом на попутном облаке приехали? - спросил рыбаков Батурин, вылезая из машины.
- А мы по щучьему велению, по вашему хотению, Иван Павлович, - улыбаясь во все лицо, зычно крикнул от костра тот, что поменьше. Это был егерь здешний, Николай Иванович Бородин, тоже мой дальний родственник.
В худом и высоком я признал Костю Хамова, бригадира рыбаков. Путаясь в словах и суетясь вокруг Батурина, он пояснял:
- Я, значится, как получил задание от Николая Федоровича, что, мол, Иван Павлович гостей повезет в Мотки, на реку. Рыбки, значится, организовать... Мать честная, говорю, у меня и снасти смотаны, и народ на покосе. Коровам, говорю, для себя пошли... разрешил покосить сам Иван Павлыч. А Николай Федорович мне: ты, говорит, рыбак или пастух? Чего на коров хвостом машешь? Смотри, говорит, рыбы не достанешь - хвост оторвем... И сам смеется, и я смеюсь... Пропал, думаю, пропал, а смеюсь... - был он сутул и как-то нескладно скроен, будто наспех гвоздями сшит: плечи узкие, грудь клинышком, а голова большая и чуть вперед подана, словно держать ее трудно, а говорил, как из пулемета чесал. - Я тогда к Бородину: Николай Иванович, выручай, говорю. Заводи мотоцикл, берем ботало, а сети у меня в лугах... Поботаем.
- Хватит тебе, ботало-мотало! - оборвал его Батурин. - Дай другим сказать. - Он обернулся ко мне: - Знаешь, как его пацаны у нас дразнят? Лотохой. Костя, завтра будет дождь? Наверно, будет, наверно, нет...
Семен Семенович и механик засмеялись.
- Значит, наботали? - спросил Батурин егеря, подходя к костру.
Тот не встал, не пошел рассыпаться мелким бесом, как бригадир. Тот знал себе цену. Однако ж отвечал весело:
- Ботать - не языком болтать... Сняли мы с себя штаны, завязали узлами порточины, а в ширинку объявление пристегнули: здесь выдаются делянки на покос. Записывайтесь по очереди. И кинули штаны в бочаг. Вот караси и набились в них.
- О-го-го-го! - загоготали все, как гуси.
И даже Иван Павлович залился так, что лоб и щеки его покраснели.
- Все-таки, где рыбу достали? - спросил Семен Семенович. - За час столько не наботаешь.
- У героя взяли, у героя, - залотошил Костя. - Я говорю: поедем ботать! А Николай Иванович мне: бери поллитру. На нее, говорит, любая рыба клюнет. Верное дело, говорит. Вот тебе взяли поллитру. Привозит он меня на Долгое. А там наш герой сети выбирает. Вот вам и рыба.
- Это что за герой? - спросил я Батурина.
- Из Высокого. Дорожный мастер.
- Прозвище, что ли?
- Зачем? С войны героем вернулся. У него и лошадь своя, и сети. Вроде поощрения ему.
- Так чего делать будем? - спросил егерь. - Архиерейскую, что ли, варить?
- А как же?! Леша, где петухи? - крикнул Иван Павлович.
- В багажнике, - отозвался тот из машины.
- Сейчас я их ощиплю! - кинулся к багажнику Костя-бригадир.
- Погоди ты! - крикнул Леша.
Но бригадир одним духом подбежал к "Волге", ткнул своей пятерней в замок багажника, крышка подпрыгнула кверху, и в то же мгновение из багажника с кудахтаньем полетели во все стороны белые куры и петухи.
- Алексей! Что вы, мать вашу перемать? Головы порубить не могли, а?! заорал Батурин.
- Дак я говорил заведующему... А тот говорит: на всей ферме ни одного топора. Чем я их отрублю, пальцем, что ли?
- Да ловите вы их, дьяволы! Не то по лугам разбегутся, - кричал Батурин. - Опозорите на всю округу.
Кур ловили всей артелью: разбились в цепь, загоняли их в некошеную траву, а потом глушили, накрывали фуфайками и рубахами.
Из багажника вынули целую корзину яиц, переложенных сеном, с заднего окошка сняли "рядок" водки - четырнадцать бутылок. И заварили архиерейскую уху...
Володя Гладких приехал на вечерней зорьке - мы уж успели выпить как следует. Сидели мы, как древние греки, в земляных креслах, вырытых амфитеатром вокруг дернового стола. На брезентовой подстилке перед нами лежали вареные куры да караси с линями, посыпанные крупной солью; поодаль, чтоб рукой подать, стоял котел с духовитой архиерейской ухой, в которой выварились сперва куры, а потом рыба; яйца рассыпаны были по столу, как горох. Ешь - не хочу. Водку запивали ухой, а кого разбирало - спускался вниз, к реке и в воду - бултых! Отмокали.
- Эй вы, аргонавты! - крикнул, вылезая из ветеринарского "козла", Володя. - Пошто пируем? Какого Зевсова быка задрали?
- Ты чего это? - вскинулся Батурин. - Вроде конокрадами нас обзываешь?
- Это герои древности, - сказал, присаживаясь, Володя.
- Хороши герои - чужих быков забивать, - ворчал Батурин. - У нас тут, брат, все свое... Как в пантюхинской частушке поется: "Мы плевать на тех хотели, кто нас пьяницей назвал. На свои мы деньги пили, нам никто их не давал". - Он поглядел значительно на нас и добавил: - Музыка Глуховой, слова Хамова.
Застолица грохнула, а Иван Павлович пояснил мне:
- Это у нас, в Брехове, самодеятельный хор так объявляет: выступает хор из колхоза имени Марата. Частушки! Музыка Глуховой, слова Хамова, - и сам засмеялся еще раз.
Гладких молчал.
- А ты чего нос повесил, Владимир Васильевич? Бери кружку! Дай-ка я тебе налью, - потянулся к нему Батурин с бутылкой.
- Да погоди ты малость, - поморщился Володя. - Дай дух перевести.
Батурин дернулся и поднял голову:
- Что за тобой, гнались? Или прятался от кого?
- От вас спрячешься? - повел бровями Володя. - Вы на том свете и то покоя не дадите.
- Кузовков одолевает? - Батурин многозначительно усмехнулся, наливая в кружку Гладких. - Плюнь на него... Давай, отдыхай!
Гладких покосился на водку и вроде бы нехотя выпил. Семен Семенович принял это как сигнал читать письмо запорожцев и, мотнув головой, словно очнулся ото сна, загремел:
- Ты, шайтан турецкий, проклятого черта брат и товарищ, самого Люцыпера секретарь...
- Да погоди ты со своим турецким султаном! - оборвал его Батурин.
Семен Семенович обиженно хмыкнул и насупился. Вся остальная братия с недоумением переглядывалась.
- Дан чего он, людей просил? - начал опять про Кузовкова Батурин.
- От него и те разбежались, что были, - нехотя ответил Гладких. - Тоже мне шефы...
- А что такое?
- Сено скирдовали на пресс-пункте. Подвозили два грузовика с рязанского треста. Ну и смылись... А те посидели, поглядели - никого нет. Ни шоферов, ни начальства... И тоже деру дали. Вот и собирал всех до самой ночи.
- А Кузовков за чем смотрел?
- А черт его знает.
- Нашел грузовики-то?
- Нашел. На желудевских отгонах были, возле доярок. Машины в кусты загнали, а сами по шалашам - девок щупать. Я их стыдить начал. А им хоть плюй в глаза. Человек, говорят, имеет право на труд и на отдых. Оглоеды.
- Пораспустили... А все ваша демократия виновата, - Батурин длинно и заковыристо выругался.
- Не демократия, а дурь, - сказал Володя. - Ведь тот же Кузовков два грузовика с весны обезвечил. Одну машину с удобрением посадили в клюевском овраге. Так тащили тракторами, что задний мост оторвали к чертовой матери. Тащили с грузом, а! Разгрузить поленились...
- А что ему! - чуть не обрадовался Батурин. - Одну машину угробит вторую дадите. В районе сидят добренькие дяди... за счет других.
- Кого это других?
- Кого? Да хоть за счет меня. Ему за три года две машины дали. А мне выделили хоть одну?
- Ты только за этот год четыре тракторных тележки взял. И тебе все мало?
- А кто их мне давал? Вы, что ли? Я сам доставал, сам... Вон где! На областной базе, - распалялся Батурин.
- Ну и что? Не у каждого приятель в директорах базы ходит! - повышал голос Володя.
- Приятель! - деланно хохотнул Батурин. - Ты думаешь, мне этот приятель дешево обходится? Дак я изворачиваюсь, я достаю. А плановые машины вы Кузовковым суете: на, голубок! Подымайся на ноги. А он все на брюхо ложится, как опоенный телок. Ты вот об чем напиши, Андреич! - крикнул мне Батурин.
- Несознательный ты элемент! - разошелся и Володя. - С кем ты равняешься? У тебя до асфальта три километра, а Кузовкову - двадцать три. У тебя семнадцать грузовиков, а у того три с половиной машины, да и то на всех девять колес... Индивидуалист ты.
- Я индивидуалист? Нет, я сознательный строитель светлого будущего. А вот ваш Кузовков индивидуалист. А знаешь почему?
- Ну?
- Потому что его цель не коммунизм, а промежуточная фаза.
- Это что еще за пантюхинская теория?
- А то самое... Это значит жить на иждивении за счет природы и соседей. То есть говорить об одном, а делать другое. Вот это есть промежуточная фаза.
- Ну, загнул вольтову дугу, - усмехнулся Володя. - С тобой договоришься до международного осложнения. Налей-ка лучше!
- А я об чем? - обрадовался смене настроения Батурин. - Сказано: кто не пьет, тот и не грешит. А коль согрешили, покаяться надо. Вот и опрокинем по одной в покаяние.
- Было бы за что, и покаяться не грех. Не то теребят тебя, как петуха обезглавленного... Да еще помалкивай. Одни ушами хлопают, другие воруют, третьи бегут. А ты за всех отвечай. - Володя был явно не в духе. Видать, из области звонили.
- Такая уж планида наша, - сказал в тон ему Батурин. - Запрягли тебя в оглобли, и валяй только вперед. Назад ходу нет. Дуй на износ. Даже в рядовые не возьмут. Да и какой к черту из меня рядовой колхозник! Шестой десяток распечатал... В борозде упаду. Выгонят - куда пойдешь? Эхма! А с тобой, Владимир Васильевич, только и есть одна отрада - отдохнуть. Вот и давай отдохнем.
Он налил в кружки и сказал с чувством:
- Выпьем, ребята, за нас самих!
Мы подняли кружки высоко над столом, как Горации клятвенные мечи, содвинули их с треском и выпили до дна.
- Ребята, а теперь песню! Только мою, любимую... про Сибирь... Батурин защурился, покачал головой и сам запел неожиданно приятным, с хрипотцой, высоким тенорком:
Звенит звоно-о-о-ок насчет поверки-и-и
Ланцов из за-а-амка у-у-убежа-ал.
Все ждали, опустив головы, сурово набычившись, пока запевала истаивал, замирал на высокой ноте. Потом дружно и мощно подхватили:
По че-е-е-ердаку он до-о-о-олго шлялся,
Себе-е-э-э вере-е-е-вочку иска-а-ал...
Мы пели старые русские песни посреди нетронутого степного раздолья. Под нами долго светилась в отблесках вечерней зари излучина спокойной реки, над которой весело сновали проворные береговушки. На дальнем пологом заречье, в этом неохватном разливе трав да кустарников струились редкие тонкие дымки невидимых костров, словно одинокие путники, рассыпанные по древнему лику земли, подавали друг другу безмолвные летучие весточки. И не было среди нас больше ни начальников, ни подчиненных: мы сроднились, слились в каком-то тихом и праздничном восторге, как дети одной семьи за большим родительским столом. "А ну-ка вот эту, ребята?"; "Уходи на баса...", "А ты вторь"; "Не зарывайся!..".