Рашевский, наверное, не ожидал нынешней степени развития автодела, совершавшего век назад лишь первые шаги (Карл Бенц создал первую самодвижущуюся повозку с бензиновым мотором в 1895-м – через пару десятилетий после первых мыслей о железнодорожном кольце в Москве и за 10 лет до подачи первого проекта Рашевского на эту тему). Но несомненно понимал, сколь велики и разнообразны потребности развития большого города. Поэтому предусмотрел ширину полосы отчуждения, достаточную для грядущих обширных работ. Надо уметь предвидеть и непредвиденное, и даже непредвидимое.
К сожалению, такой предусмотрительностью отличаются далеко не все разработчики. Например, приезжая на турниры в Киев, Харьков, Днепропетровск, я вечно дивлюсь длине перронов. Они рассчитаны всего на пятивагонные составы, тогда как на московских станциях умещаются восьмивагонные. Правда, в Днепропетровске пока и этот ресурс недоиспользован: в тамошних составах нынче всего по три вагона. Но в Харькове и Киеве – судя по моим бокам, намятым в поездках – и восьмивагонные составы вряд ли пустовали бы. Увы, разместить их попросту негде. По мере роста обеих – бывшей и нынешней – столиц Украины придётся рано или поздно удлинять перроны. А это куда дороже однократного строительства. Подземные работы вообще недёшевы. Вести же их на действующей станции – сплошное разорение.
Иной раз такой режим работы – вынужденный. Например, на станциях «Лубянка» (бывшая «Дзержинская»), «Чистые пруды» (бывшая «Кировская») и «Красные ворота» (в 1962–86-м – «Лермонтовская») Сокольнической линии до сих пор заметны следы естественного принуждения.
Колонны этих станций куда шире, чем у любой другой. Дело в том, что весь участок от конца Никольской улицы до Садового кольца пролегает в громадном плывуне. Залежь сильно обводнённого песка насыщена бактериями, вырабатывающими слизь. При вскрытии такие песчаные пласты текут, как вода. В начале 1930-х, при строительстве первой в Москве подземки, в плывун через скважины впрыснули цементный раствор. С песком он образовал бетонный монолит. Там и вырубали отбойными молотками путевые и станционные туннели. Конечно, пришлось сократить объём выемки до технически возможного предела. На «Красных воротах» архитектор Иван Александрович Фомин соорудил колонны в виде ворот, чтобы зрительно оправдать их ширину. На «Кировской» и «Дзержинской» вовсе не было центрального перрона – только боковые да небольшой зал у эскалатора.
Только в конце 1960-х началась реконструкция ради обустройства переходов – с «Кировской» на «Тургеневскую» Калужско-Рижской линии, с «Дзержинской» на «Кузнецкий мост» Таганско-Краснопресненской. Вдоль стен боковых перронов поставили деревянные щиты толщиной чуть ли не полметра: бетон, за три с лишним десятилетия схватившийся до гранитной твёрдости, приходилось дробить микровзрывами. Понятно, и тут постарались сократить объём работ. Вдобавок на «Дзержинской» не стали воспроизводить в новопостроенной части стиль ранее созданных стен. В результате там концы и середина станции явно относятся к разным историческим эпохам.
Несомненно, проектировщики первой линии понимали, что рано или поздно придётся выполнить незавершённую работу – и потратить на неё куда больше, чем при одномоментном строительстве. Но тогда у них просто не было средств – ни денежных, ни технических – для создания всего нужного. Пришлось ограничиться жизненно необходимым.
Все мы надеемся, что наши потомки будут мудрее, сильнее, богаче нас. Потому зачастую испытываем сильнейший соблазн переложить на них труды, кои следовало бы завершить нам самим. Иной раз такой расчёт оправдывается. Но, увы, зачастую даже потомкам приходится туго.
В 1974-м плывун между строившимися станциями «Лесная» и «Площадь Мужества» Кировско-Выборгской линии Ленинградского ордена Ленина метрополитена имени Ленина (а ведь есть в нём ещё и станция «Площадь Ленина»!) решили не цементировать, а заморозить. В ту пору металлургия и химическая промышленность СССР потребляла целые реки кислорода, выделяемого в основном перегонкой жидкого воздуха. Отход производства – жидкий азот – стоил сущие гроши. Даже его перевозка со всех концов страны не была разорительна для метростроевцев. А для поддержания участка в замороженном виде и подавно требовались сравнительно скромные затраты.
Экономический кризис начала 1990-х резко сократил и выпуск жидкого азота, и возможности эксплуатации стационарных холодильных установок. Плывун оттаял. В декабре 1995-го перегон пришлось герметизировать с торцов и затопить. Линия порвалась на два независимых участка. Одни расходы на наземный транспорт, соединяющий их, сравнимы с возможными затратами на продолжение заморозки. Строительство в обход плывуна тоннелей (да ещё и гибких, с обрезиненными сочленениями), открытых летом 2004-го, съело средства на развитие питерского метро за это десятилетие и на несколько лет вперёд.
Предвидеть в 1974-м крах социалистической экономики не мог никто. Но следовало хотя бы выбрать из двух способов покорения плывуна более надёжный. Ведь в нормальных условиях метростроители дают на свои сооружения трёхсотлетнюю гарантию. А за такой срок всякое может случиться.
С моим старым другом Нурали Нурисламовичем Латыповым мы осуществили множество головоломных проектов. И каждый раз он раздражается, когда я выискиваю запасные варианты даже самых простейших дел – вплоть до рутинных встреч. Я же в ответ неизменно поражаюсь: как можно всерьёз рассчитывать на лучший случай, пока не предусмотрена страховка от худшего?
В незапамятные времена сказано: предупреждён – вооружён. Предусмотрительный предупреждает самого себя – значит, надёжнее вооружён для противостояния неизбежным случайностям и потрясениям. Не зря предусмотрительность именуют лучшей частью мудрости.
Архитектура московского метро – застывшая музыка оптимизма
[91]
В припеве старой песни сказано:
Когда я ещё жил в Одессе – любил при частых заездах в Москву устраивать знакомым москвичам экскурсии по метро. Реакция была всегда одинаковая: рано или поздно человек хлопал себя по лбу и восторженно кричал: «Ну я же здесь каждый день езжу! Как же я мог этого не замечать!» Уже 13 лет я – москвич. И сам понял, «как же я мог этого не замечать». Увы, всё дело в привычке. А я к московскому метро привык за эти годы настолько, что уже на добром десятке станций не удосужился побывать ни разу – хотя, будучи одесситом, неукоснительно заезжал на каждую, вновь открытую. Да и метро других городов, где бывал, изъездил во всех подробностях.
Когда проезжаешь «Маяковскую» чуть ли не ежедневно, да ещё в часы пик – вряд ли захочешь выйти из вагона и задрать голову, чтобы рассмотреть цикл из 34 мозаик Александра Александровича Дейнеки «Небо нашей родины». При создании станции суточный цикл отображали 35 мозаичных панно, но потом одним пришлось пожертвовать ради обустройства гермозатвора у выхода. И уникальные по смелости архитектурные решения Алексея Николаевича Душкина тоже мало кто заметит из вагонной давки. А ведь один вынос стального каркаса на поверхность колонн был по тому времени инженерным и эстетическим подвигом. Да и тему мозаик для осветительных ниш Дейнека тоже не без ведома Душкина выбирал. Не зря в 1938-м архитектура станции удостоилась Гран-при всемирной выставки в Нью-Йорке.
Даже если не просто проезжаешь станцию, а идёшь вплотную к шедевру – его тоже не замечаешь, проносясь привычной московской рысцой. Один из выходов с «Комсомольской» Сокольнической линии украшен керамическим панно Евгения Евгеньевича Лансере «Метростроевцы». Ежедневно сотни тысяч людей спешат мимо – на вокзалы и с вокзалов. Многие ли из них хотя бы скользнут глазами по творению талантливого художника и театрального декоратора?
Лучшие камнерезы подбирали мрамор, чтобы разница оттенков соседних плит была совершенно не заметна глазу обычного пассажира, но в то же время – в полном соответствии с замыслом Нины Александровны Алёшиной – один конец станции «Кузнецкий мост» был тёмно-серым, другой – густо-красным, а середина – яркожёлтой. Ни один из моих московских знакомых не заметил этой тонкости, пока я им не показал. Неужели все мастера тут старались зря?
Правда, иной раз находки художников и архитекторов дают о себе знать при совершенно неожиданных обстоятельствах.
В одном из пересадочных узлов три станции были названы по соседним улицам, а те в советское время звались в честь великих писателей. Когда улицам вернули дореволюционные названия, переименовали только одну станцию. «Пушкинская» построена в стиле классицизма, соответствующем роли Александра Сергеевича в нашей культуре, да ещё и украшена чеканными панно с видами памятных мест и соответствующими фрагментами его стихов. На стенах «Чеховской» мозаики в духе пьес Антона Павловича, а рядом с люстрами свисают складки театрального занавеса из меди. А вот стиль «Горьковской» нейтрален и стыкуется с любым названием. Вот и назвали заново только ту станцию, где лишь статуя самого Алексея Максимовича Пешкова на площадке эскалатора, ведущего к «Чеховской», напоминает о буревестнике революции.
Строящуюся станцию «Достоевскую» тоже отделывают мозаичными иллюстрациями. Правда, мне больше по вкусу архитектурное решение одноимённой станции питерского метро. Там нет ни одного изображения. Но светильники в виде уличных фонарей, скамейки вроде уличных, форма колонн, цветовая гамма отделки воспроизводят именно те характерные стилистические черты Санкт-Петербурга третьей четверти XIX века, кои не раз обрисованы на страницах романов Фёдора Михайловича[92].
Но всё же станции оформляют не для защиты от переименований, а для удовольствия пассажиров. Они же всей архитектурной прелести, как правило, не замечают. Может быть, и не стоит заботиться о подземной красоте?
Первая в мире столичная подземная железная дорога – лондонская, открытая в 1863-м – и не могла блистать. Хотя бы потому, что её поезда ходили на паровой тяге, и пассажиры прибывали на свою станцию изрядно закопчёнными. А уж художественную отделку пришлось бы отмывать чуть ли не ежечасно.
Но и более поздние подземки, как правило, весьма скромны. Даже в Париже, претендующем на титул всемирной столицы изящества, бетонные стены и своды оформлены только рекламными плакатами. Из всех метрополитенов несоветских стран разве что стокгольмский архитектурно замечателен. Правда, скандинавским стилем – оригинальным, но неброским.
У нас, к сожалению, «неброским» считают просто некрасивое. Зато красоту зачастую передозируют. Так, «Комсомольская» Кольцевой линии – самое аляповатое творение великих – несмотря на эту станцию – архитектора Алексея Викторовича Щусева и художника Павла Дмитриевича Корина.
По этому качеству с нею соперничает разве что «Арбатская» Арбатско-Покровской линии. По архитектурной легенде, создателя «Арбатской» Леонида Михайловича Полякова спросили: зачем ему безудержное изобилие лепнины и подвесок в стиле нарышкинского барокко. Он сказал: народ тратит на строительство метро громадные деньги – пусть видит, на что они идут.
Цинично? Но по схожей легенде, главный проектировщик трансатлантического лайнера «Королева Елизавета Вторая» на подобный вопрос ответил: «Вся сверхроскошь отделки – всего 1/20 общей стоимости судна. Хотите, чтобы я сэкономил эти гроши? Так ведь на то корыто, что у вас после этого получится, никто не захочет брать билет – и постройка вовсе не окупится!»
Никита Сергеевич Хрущёв твёрдо верил: архитектурные красоты не стоят истраченных денег. Поэтому постановил бороться с излишествами в архитектуре – в том числе и подземной. Станции метро, спроектированные при нём, более всего напоминают общественные туалеты. Но экономия оказалась сомнительна. Кафельное безобразие стен осыпается куда быстрее мрамора, поскольку крепление плитки на цементе не обеспечивает должной вибростойкости. Поэтому, например, «Беговую» Таганско-Пресненской линии уже переоблицевали мрамором, а на «Академической» Калужско-Рижской линии стены закрыты алюминиевыми панелями – правда, с сохранением расцветки былого кафеля.
Не так давно переоблицованы мрамором и две станции сталинской эпохи – «Чистые пруды» Сокольнической линии да «Белорусская» – Замоскворецкой. Но на них кафель был, как ни странно, знаком богатства. Его производство у нас перед войной практически отсутствовало, а потому был он куда дороже мрамора. Так при дворе Наполеона III самая роскошная столовая посуда делалась из алюминия: до открытия технологии электролитического разложения его окиси он выделялся из неё химическими манипуляциями, а потому был куда дороже золота. Кафель на довоенных линиях воспринимался как безудержная роскошь.
Но дело всё-таки не столько в демонстрации державного величия и неисчерпаемости ресурсов страны. Куда важнее другое назначение подземных дворцов – борьба с бичом большого города: транспортной усталостью.
Житель мегаполиса проводит в дороге несколько часов в сутки. Даже если едешь не в часы пик и всё это время сидишь и читаешь – шум и тряска выводят организм из рабочего состояния. А под землёй они особо ощутимы: грохот колёс по рельсам отражается от стен тоннеля, а не рассеивается. В таких условиях секунды созерцания красоты – жизненно важная разрядка.
Даже если не замечаешь прелести окружающего пространства – она откладывается в подсознании. И немало способствует душевному благополучию. А значит – в конечном счёте помогает комфортнее отдыхать и лучше работать.
Инфраструктурные блага, как известно, окупаются не столько прямой платой за пользование ими, сколько формированием единой крупномасштабной среды для единообразного эффективного решения житейских и деловых задач. Архитектурная красота – едва ли не предельный случай инфраструктуры: за взгляд на неё никто не платит напрямую, и в то же время она решает одну из ключевых задач – повышает если не материальный, то духовный уровень жизни.
Творцы и создатели
[93]
Советская техника в целом пользовалась не высочайшей в мире репутацией. Исключение – разве что техника военная. По нашей традиции личные имена разработчиков получали очень немногие виды её – самолёты и стрелковое оружие. Так что чуть ли не единственный наш конструктор, известный всему миру – Михаил Тимофеевич Калашников.
МихТим (этой аббревиатурой он подписал материалы, поданные на конкурс 1945 года) зачастую считается чуть ли не изобретателем автомата. Правда, саму концепцию этого класса оружия выработал ещё Владимир Григорьевич Фёдоров: оптимальный для того времени промежуточный (сильнее пистолетного, но заметно слабее классического винтовочно-пулемётного[94]) патрон он спроектировал в 1912-м, а его автомат (под японский патрон, близкий к фёдоровскому) серийно делали в 1916–26-м. Промежуточные же патроны и автоматы под них массово выпускали немцы в 1943–45-м. Но Калашников создал конструкцию столь простую и надёжную, что обращение с нею посильно самому необученному бойцу в самых тяжких условиях. Поэтому именно с его лёгкой руки автомат стал основным пехотным оружием.
Но титул изобретателя автомата неточен ещё в одном отношении. Калашников придумал немало – от счётчика моточасов (в ту пору ресурс танкового двигателя – несколько десятков часов работы, так что следить приходилось за каждой минутой) до замедления отката затвора винтовой парой. Но как раз в автомате Калашникова ни одну деталь, ни один узел, ни один принцип взаимодействия не изобрёл сам МихТим. Да и потом – над отладкой серийного производства и модернизацией – работало изрядное конструкторское бюро под руководством Калашникова, КБ завода «Ижмаш», несколько военных НИИ.
Так, спусковой механизм всех АК – творение Джона Мозеса Джонатановича Браунинга. Он же изобрёл первые работоспособные варианты газоотводного механизма. Дульный тормоз АК-74 создал Пётр Андреевич Ткачёв из ЦНИИ точной механики – конструктор весьма изобретательный, но не вписавшийся в армейскую бюрократию. Каждая деталь имеет автора, хорошо известного специалистам. И ни у одной автор не Калашников.
Отчего же именно ему досталась всемирная слава?
Калашников уже шесть десятилетий возглавляет изрядный конструкторский коллектив. Коллективные заслуги естественно связываются прежде всего с руководителем. Так, в Совет Главных Конструкторов входили профессионалы равного – высочайшего! – класса. Но слава Бармина, Богомолова, Глушко, Кузнецова, Пилюгина, Рязанского (а потом ещё, например, Бабакина, Исаева, Янгеля) вместе взятых меркнет в сиянии Королёва.
Но на мой взгляд куда существеннее то, что Калашников – конструктор. И блестящий.
К моменту конкурса он уже многое изобрёл – и кое-что даже внедрил. Но в данном случае он, судя по всему, вполне сознательно решил отказаться от вольного творчества и взял на себя работу куда менее броскую. МихТим отобрал из многих тысяч решений, изобретённых задолго до него, десятки узлов и деталей, наилучшим образом решающих задачи, поставленные в условиях конкурса. Согласовал параметры взаимодействия всего отобранного. Придал системе оптимальные размеры и форму. Даже пошёл на нарушение одного из конкурсных условий: укоротил полуметровый ствол на шесть сантиметров – и доказал комиссии, что общая боеспособность автомата от этого только возросла.
Изобретение – при всей своей очевидной значимости – всего лишь первый этап громадной работы.
Скажем, почему Санта Клаусы всего мира ходят в красном с белой отделкой? В годы Великой депрессии мало кто располагал деньгами на средневековый костюм: Николай – епископ провинции Ликия (кафедра – в городе Миры, откуда и прозвище Мирликийский) – благотворительствовал в IV веке, но традиция связывать с его именем рождественские подарки возникла куда позже. Coca-Cola за свой счёт распространила многие тысячи нарядов – своей фирменной расцветки. Но автор мощной рекламной идеи так и остался безвестным. Ведь работали многие. Кто-то в бюрократическом механизме большой корпорации должен был его поддержать, кто-то – выделить деньги, кто-то – организовать заказ пошива и продумать систему распространения…