Закончу эту главу событиями современными. Год назад мой внук Кирюша пошел в детский сад. И буквально в первые дни случилось невероятное — Кирилл бросился на воспитательницу с кулаками. Я была в шоке. Не потому, что я боготворю внука, ясное дело, боготворю. Но еще хорошо его знаю, вернее — чувствую, будто у нас общая нервная система.
Мой внук не мог броситься на воспитательницу с бухты-барахты. Есть дети, годовасики-двухлетики, которые, злясь, могут стукнуть маму или папу, бабушку или дедушку. Нормально, ничего страшного. Как еще карапуз покажет свои чувства? С Кириллом и такого не было никогда. В Кирюшиной маме, моей невестке Гале, умер великий педагог. То есть умер для масс, но счастливо достался моему внуку и, дай бог, другим внучатам достанется. Галя столько времени проводила с Кириллом, столько с ним занималась, что я диву давалась — откуда у этой взрывной девушки неисчерпаемое терпение? Какие-то вещи Кириллу внушены с пеленок и закрепились основательно.
Заходим с ним в лифт. Вместе с нами какая-то женщина.
— Нельзя ездить в лифте с незнакомцами, — говорит ей Кирюша.
— Ой, — смотрит она на меня растерянно, — выйти?
Другой раз с нами ехал мужчина. Кирилл и ему заявил:
— Нельзя с незнакомцами ездить в лифте.
— Мужик, ты ведь не один, а с мамой, — польстил мне попутчик.
— Это бабушка, а не мама! — возмутился Кирилл. — Не видно, что ли?
От факта не отвертишься: мой внук набросился на воспитательницу. Замечу, что эта воспитательница справедливо считается одной из лучших в саду. Галя провела расследование. Что-то вытрясла из Кирилла, опросила персонал садика. Восстановила картину. Дело обстояло так.
Кирилл шалил. Я допускаю — вел себя безобразно.
Воспитательница сказала:
— Сейчас вызову милицию и она тебя заберет!
А Кирюшу никогда не пугали ни милицией, ни Бабаем, ни Кощеем Бессмертным, ни Бабой Ягой. И ему постоянно внушалось: ТЕБЯ НИКОГДА НИКТО НЕ МОЖЕТ ОТ НАС ЗАБРАТЬ. Далее, конечно, следовало про незнакомцев в лифтах и прочие правила выживания детей в мегаполисе.
Когда воспитательница пригрозила, Кирилл поверил, воспринял ее слова как реальную перспективу. Испугался, заревел и бросился с кулаками. Галя поговорила с воспитательницей, та с пониманием отнеслась к правилам Митиной и Галиной семьи.
Кирилл не мчится в детский сад радостно, но ходит без принуждения. У него притух комплекс единственного ребенка, он понял, что в коллективе надо завоевывать авторитет, никто не спешит восхищаться его талантами и знаниями. Садик — это как на работу ходить. Все работают: мама, папа, дедушка, бабушка, дяди и тети. Не работают, когда болеют, но болеть хуже, чем работать. В саду у них едва хватает времени на обычную прогулку на свежем воздухе или на игры в помещении: весь день занятия, хореография сменяется музыкой, лепка — чтением, рисование — устным счетом. Скучать не приходится, воспитатели-надзиратели, очевидно, ушли в прошлое.
Случилось однажды так, что у Кирилла в саду стремительно развился круп: мой внук задыхался, теряя сознание. И ему вовремя оказали помощь, спасли. Галя говорит: «Какое счастье знать, что твой сын в надежных руках!» Для меня тоже счастье.
И все-таки время от времени внук меня спрашивает:
— Бабуля, ты любишь жить на даче и я люблю, почему мы не живем там? Вдвоем? Всегда-всегда-всегда?
Отделываюсь пустыми словами, ухожу от ответа, переключаю внимание, шучу про родителей, которые не отдадут сыночка ни за какие коврижки. Знаешь, что такое коврижки? Давай, завтра испечем?
По большому счету, Кирилл прав. И моя мама, став бабушкой, посвятила себя внукам.
Без рассказа о ближайших предках сыновей не обойтись. Если знаешь, кто вырастил человека, ты
знаешь его наполовину. Вторая половина — твое личное впечатление. Про своих дальних предков мы знаем мало. Сыновей растили бабушка Саша, я и муж.
БАБУШИНСТВО
Есть слово «материнство», а слова «бабушинство» нет. По недоразумению. Явление, состояние, образ жизни есть, а слова нет.
У меня никогда не было бабушки. Мамина мама умерла в год моего рождения. Папина мама, бабушка Юля, жила в Москве. Биологическая бабушка, она была ко мне, мягко говоря, равнодушна.
В детстве я отчаянно завидовала приятелям, у которых были бабушки. Дедушек практически не наблюдалось, их в войну поубивало. Но бабушки! Добрые, ласковые, всегда угостят — пряником, конфетой, яблоком. Мне гостинцы доставались за компанию, когда вместе с друзьями приходила к их бабушкам. Живые ангелы — вот кем для меня были бабушки. Приятелям-то благодать: чуть с родителями неполадки — бегом к бабушке. Она всегда пригреет, утешит, одарит и родителям фитиля вставит. Мне бежать было не к кому. Года в три, выучив пяток букв, я писала жалобные письма бабушке Юле в Москву. Помню мысленные тексты: бабушка, я тебя люблю; бабушка, забери меня; бабушка, подари мне куклу с закрывающимися глазами. Лет в одиннадцать я обнаружила в кладовке эти послания. Набор криво написанных букв: «АБПНТС…» Но листов много, штук десять. Это при том, что я была единственным ребенком и росла в обстановке родительского обожания.
К бабушке Юле меня повезли в последнее лето перед школой. Отпуску предшествовали переговоры с бабушкой по телефону. Тогда это было событием. Требовалось сходить на почту и вызвать бабушку телеграммой на московскую почту для разговора. И не раньше, чем через три дня. В помещении почты, куда мы приходили в назначенное время, было много народа. Периодически в динамике звучал голос телефонистки: «По вызову Магадана, третья кабина», «По вызову Киева — вторая кабина». Мои родители волновались, я хорошо видела, да и все люди были взволнованно напряжены. Войдя в кабину, орали в микрофон, точно силой голоса могли улучшить связь. Ожидающие невольно и с интересом прислушивались: кто-то умер, у кого-то родился ребенок, кому-то срочно нужны деньги. Меня, когда раздалось заветное: «По вызову Москвы…» — в кабину не взяли, втроем там было не повернуться. Лет через десять мама мне рассказала, что бабушку Юлю наш приезд не обрадовал. И она спросила: «Надеюсь, вы хорошо одеты?»
Не хотела позориться перед соседями. Хотя бабушка Юля работала всего лишь санитаркой в больнице. Родом она, мой отец, два его брата и сестра из Минусинска. По преданию, наш прадед был ссыльнокаторжным. Политическим, естественно. Когда я спрашивала отца, а есть ли доказательства, может, уголовником был? Папа отвечал: «Наталья! Кто признается? А политический — звучит гордо».
От той поездки в Москву у меня остались в памяти картинки, как секундные киноролики. Я обнимаю за шею бабушку, изо всех сил сжимаю, чтобы показать свою любовь. «Задушишь!» — говорит она и разнимает мои руки. Я ем виноград, ягоды с большими косточками и жесткой оболочкой. Я высасываю из виноградин сок, шкурки и косточки складываю на стол. «Ты ешь как свинья», — говорит бабушка. Мы в подмосковном селе, где живет мой дядя, брат отца. Во дворе стог сена, я в него забираюсь. Выходит папа с вилами, поддевает пук сена, перекидывает в сарай. Я высовываю голову из стога, папа меня заметил. Схватил, больно трясет. У папы лицо белое от испуга, и он все время повторяет: «Наточка, дочка, как же ты, что же ты, я же тебя, я же чуть же не убил тебя…» Мы идем вдоль кукурузного ПОЛЯ, папа что-то язвительное отпускает про «царицу полей». Мама хмурится: «Не распускай язык! За такие разговоры знаешь, что бывало». «Что бывало за разговоры про кукурузу?» — допытываюсь я, но родители не объясняют.
Маминого отца в тридцать седьмом году арестовали и расстреляли. Детям врага народа и вдобавок внукам раскулаченного пришлось несладко. Надежда на облегчение появилась, когда во время войны моего дядю Васю представили к званию Героя Советского Союза. В хибарку с земляным полом (Сибирь, Омская область), где жила бабушка с тремя детьми, провели свет, выдали отрез материи «бостон» и американские консервы. Но потом, когда разобрались, что дядя Вася с подпорченной биографией, ему дали только орден Боевого Красного Знамени.
Мама, ее сестра — моя тетя Маша, их брат — дядя Виталий (дядя Вася умер от ран в госпитале) всегда и твердо придерживались убеждения, что власть ругать нельзя, никогда и ни при каких обстоятельствах — ни шепотом, ни жестом, ни намеком. Мама и дядя Виталий впоследствии стали членами КПСС и в коммунистические идеи верили искренне, свято. Но ведь в «Манифесте» Маркса и в «Программе КПСС» действительно содержатся прекрасные слова про справедливость и равенство, про общество без угнетения.
Мои родители поселились в Донбассе случайно. Отец был двадцать седьмого года рождения. После школы его призвали в армию и отправили в военное училище. Он получил лейтенантские погоны, когда война кончилась. Служил в Германии, привез оттуда маме шубу, крепдешиновое платье, туфли — все по нищим отечественным обстоятельствам фантастически шикарное. И еще привез покрывало на кровать — шелковое, переливающееся как парча. Это покрывало сослужило мне большую службу. Когда я играла в принцесс-королевен, покрывало становилось то мантией, то плащом, то, привязанное на талии, превращалось в царскую юбку. В середине пятидесятых годов, во время так называемой хрущевской демобилизации, отец уволился из армии. Ехать было некуда. Из Сибири родню разбросало от Дальнего Востока до Киргизии. Друг папы уговорил ехать в Донбасс — там шахты, там хорошие заработки. Мои папа и мама оказались в Кадиевке, где у нас не было ни родных, ни близких. А у моих приятелей были — сестры, братья, дядья и тетки, бабушки.
В подмосковном селе я впервые увидела своих двоюродных брата и сестру, они на несколько лет старше меня. Я помню пьянящее чувство гордости — у меня тоже есть брат и сестра! Я ходила за ними хвостиком, мчалась выполнять любую их просьбу. Двоюродным моя щенячья преданность льстила, и они быстро превратили меня в слугу на побегушках. Не важно. Я готова была служить им вечно, только бы иметь право сказать: «к брату пойду», «сестра кофту почти неношеную отдала», «попробуй тронь меня, брат тебе покажет», «у моей сестры миллион всяких пузырьков от духов» — то есть произносить все это вслух и с полным основанием.
После поездки в Москву моя любовь к бабушке Юле нисколько не померкла. Если я считала, что родители несправедливо со мной обращаются, грозила: уеду к бабушке Юле жить.
— Очень ты ей нужна, — тихо говорила мама.
Годам к десяти я уж и сама поняла, что бабушке даром не нужна. За столько лет — ни подарочка, ни поздравительной открытки на день рождения.
Бабушку я видела еще дважды. Училась в седьмом классе, у мамы была командировка в Москву, и она взяла меня с собой. Бабушка явно тяготилась нашим присутствием — два часа, которые ушли на чаепитие, поглядывала на будильник. Последний раз я видела бабушку, когда ехала поступать в Ленинградский университет, остановилась надень в Москве. Бабушка лежала в больнице, я ее навестила. Маленький скрюченный воробушек, никого не узнает, практически не соображает, вся спина в кровоточащих пролежнях. У меня сердце обливалось слезами жалости, но пренебречь вступительными экзаменами, чтобы ухаживать за бабушкой, мне и в голову не пришло. Также поступили остальные внуки, и дочь, и невестки. Бабушка умирала в сиротском казенном одиночестве.
Я не знаю, что за человек она была, почему, вырастив детей, не хотела более участвовать в их жизни. Думаю, что главной ее заботой было не иметь забот. Что посеешь: зерна равнодушия дают всходы забвения.
Мой старший сын Никита родился в один день с моей мамой — двадцать восьмого августа, с разницей ровно в пятьдесят лет. Пока мама была жива, объединенный день рождения праздновался весело. А сейчас эта дата наполнена грустью — у Никиты день рождения начинается с кладбища, куда мы ездим.
В пятьдесят лет мама была очень красивой женщиной. То есть красивой она была всегда — от природы, безо всяких ухищрений. Из косметики покупала только губную помаду и жирный крем «Восторг» для сухой кожи. Лет с тринадцати я уже экспериментировала с тушью для ресниц, тенями, пудрой, румянами. Разукрасить себя — милое дело, азартное и увлекательное. Но не для моей мамы.
Она была выше среднего роста, стройная, с прекрасной фигурой, красивым бюстом, тонкими чертами лица, очень густыми волосами (парикмахерши за «химию» требовали двойной оплаты). Я на маму не похожа, к сожалению.
В юности так и заявляла:
— Все говорят, что ты красивая, а я на отца похожа!
— Хорошо, что «все» еще не знают, какая ты глупая, — отшучивалась мама.
Она не интересовалась нарядами, абсолютно. У нее всегда было два платья, которые стирались и носились по очереди до полного распада, до дыр. Я рано стала заниматься маминым гардеробом, меня ужасало ее пренебрежение к вещам. В этом стыдно ходить, кипятилась я. Мама, как водится, рекомендовала мне не говорить глупостей, не забивать ими голову. При этом мама была прекрасной рукодельницей — для меня и шила, и вязала, смирялась с моими провинциально-дизайнерскими фантазиями. Но для себя практически не шила и не вязала. Зато, когда я покупала ей костюмчик или юбку с блузкой, когда со скандалом заставляла расстаться с платьем, которому сто лет в обед, когда мама надевала обновку, на нее оглядывались на улице — вот идет по-настоящему красивая женщина, элегантно одетая.
По большому счету, внешние данные мамы не имели для меня большого значения. Ведь для ребенка мама остается мамой, даже если она не блещет красотой. Гораздо важнее было сознание абсолютного ее внутреннего совершенства, для меня недостижимого. Дочь полуграмотной, полунищей крестьянки, мама обладала подлинным аристократизмом духа: сдержанностью, мудростью, достоинством высокой пробы, которое легко угадывалось в ее словах и поступках. Всегда ровная и насмешливая, остроумная, но держащая людей на дистанции, никогда не позволявшая себе истерик, бурных проявлений эмоций, но способная поставить человека на место одним словом. Очень добрая и отзывчивая по сути, она невольно внушала людям, что по каждой мелочи, после очередной семейной дрязги бегать за помощью, за сочувствием — это не к ней. К маме приходили за советом, но только когда уж совсем припечет, по-настоящему. Я дня не могла прожить без подруг и друзей, я дружила взахлеб, для меня дружба — состояние такое же прекрасное, вдохновляющее, как любовь. А у мамы подруг не было. С ней очень хотели дружить, навязывались подчас неделикатно. Но маме это было не нужно. Пара-тройка приятельниц, не окончательная уж социальная изоляция, — и все. Митя, мой младшенький сын, такой же — самодостаточность почти абсолютная, в личной галактике места для планет и спутников ограничены. Маму интересовали книги и семья. И ещё — работа. Когда я подросла, работа вышла на первое место.
По профессии учитель русского языка и литературы, мама стала заместителем директора горного (то есть шахтерского) ПТУ. Это был звездный час моей мамы. В ПТУ подобрался отличный коллектив единомышленников и честолюбивых тружеников. В здании, где учились две тысячи ребят (только мальчики, многие — трудные подростки из проблемных семей), царила музейная чистота и постоянно что-то обновлялось. Даже учебную шахту во дворе вырыли. Мама отвечала за воспитательную работу, которую понимала как правильно организованное свободное время учеников. Поэтому: множество кружков, стенгазеты, спортивные состязания, вечера литературные и дискотеки, экскурсии и встречи со знаменитыми людьми. Ребята оставались в училище до позднего вечера. Мама, естественно, с ними. Аут-ром ни свет ни заря она уже на училищной кухне — проверить закладку продуктов в громадные кастрюли, схватить за руку вороватых поваров. Училище несколько лет было победителем во всесоюзном соревновании, к ним приезжали зарубежные делегации, лучших учеников мама возила в социалистическую заграницу. Для середины шестидесятых годов, для провинции, это было почти так же экзотично, как членство в отряде космонавтов. Заграница-то существовала только на карте.
Написала, что в училище «подобрался отличный коллектив», — это неточно. Коллектив упорно и умно подбирал директор Бажанов. Присматривал среди учеников хороших парней, оставлял их в училище мастерами производственного обучения, заставлял поступать в вечерний институт, окончат — переходят в преподаватели. У каждой группы был мастер и классный руководитель из бывших мастеров — наставники в самом высоком смысле слова. Ребята им платили горячей подростковой преданностью. Я точно знаю: талантливый педагог и организатор способен на краю света создать такое учебное заведение, которому пажеский корпус в подметки не будет годиться.
Директор Бажанов и мама (три года, как не стало моего отца) были, кажется, влюблены друг в друга. У них закручивался роман. Это меня решительно не устраивало. Придут тихонечко поздно вечером к нам домой, шмыгнут в мамину комнату — а я тут как тут. Столбом стою, глазами гневно в Бажанова стреляю, и на мамино «Иди спать!» — огрызаюсь: «Пусть он уходит!»
Точь-в-точь в подобной ситуации вела себя моя двоюродная сестра Тамара — настоящая сестра, которую я обрела почти в тридцать лет и до сих пор берегу по мере сил. Мама Томочки — тетя Маша, мамина сестра, тоже одинокая. Завелся у тети Маши кавалер, очень славный, из Ленинграда, звал их туда жить. Тамара, двенадцатилетняя, — в штыки: «Он нам не нужен! Не смей с ним видеться! Я тебе никогда не прощу!» И мне, и сестре понадобилось повзрослеть, чтобы понять, какими эгоистичными особами мы были. Да еще и упрекать потом матерей: «Зачем нас слушали?»
Когда Бажанов умер после тяжелой болезни, его детище стало хиреть. Новый варяг-директор умудрился испортить слаженную машину, привести в упадок училище-музей. Многие, как и мама, не могли видеть, как результаты их многолетнего упорного труда рассыпаются в прах, уходили. Мама перешла в другое ПТУ — кулинарное, девичье, готовившее поваров и кондитеров. Та же должность, тот же оклад и… спокойная рутина, если не относиться к бабским склокам серьезно.
Потом мы переехали в Ленинград, мама преподавала, на руководящие должности не стремилась. Родился Никита, бессонные ночи. Мама говорила, что для нее бичом стали классные сочинения. Дети пишут, а учительница неудержимо клюет носом.
Я не просила маму бросить работу. Ситуация была предельно проста: или я, или мама — другой кандидатуры в няньки не было. Я заканчиваю университет, выхожу или не выхожу на работу. Повторю, маму я не уговаривала. Она вообще сама не любила просить, и других никогда не ставила в позу просителя. Если тебе ясен выход из положения, если ты принял решение, зачем вынуждать родных исполнять павлиньи танцы?