Как-то я остригла Никиту наголо. Бытовал миф, что после «нулика» волосы крепче растут. Прихожу забирать его из сада (уже третьего по счету)
— Он не у нас заразился, — с вызовом говорит воспитательница.
— Чем заразился? — пугаюсь. — У Никиты температура, сыпь?
— Вшами и гнидами заразился. Не у нас!
— Какими вшами? — таращу глаза.
— Вы ведь его наголо остригли.
Своя логика, детсадовская.
Кстати, когда мы шли с Никитой из парикмахерской и он срывал листочки с кустов, я сказала, что кустикам больно, это — как человеку выдирать по волоску.
— Поэтому ты, мама, меня наголо остригла? — спросил сын.
Нам повезло один раз в жизни. На десяток воспитательниц была одна — гениальная. Митина первая воспитательница Ирина Матвеевна. С ребенком происходило нечто невероятное. Дома, вечером, идет без понуканий в ванную мыть руки. Подглядываю: расстегнул пуговички на манжетах рубашечки, завернул манжетики. Намылил руки, смыл, второй раз намылил, взял мыло двумя пальчиками, подставил под струю, смыл пену, положил мыло в мыльницу. Руки вытер, манжеты отвернул, пуговицы застегнул. Это не мой Митя! Это какой-то другой ребенок! Потому что мой Митя, если не стоять у него над душой, поиграет со струйкой воды, обольется с ног до головы, покомкает полотенце — и вся недолга. А перед сном вообще фантастика. Митя раздевается и аккуратно складывает на стульчик шорты, колготки, рубашку, майку, трусы.
Утром чудо продолжается: Митя и пижаму стопочкой сложил, под подушку положил, покрывалом постель закрыл. А ведь я давно отчаялась приучить Митю к подобным упражнениям. Приняла как факт: мой младшенький неряха-растеряха от природы неисправимый. Зато умненький.
Садик работал до семи вечера. Но любящими родителями считались те, кто забирает детей после дневного сна или хотя бы до пяти. После пяти за детьми приходят не очень хорошие родители. Те, кто врывается в сад около семи, — ехидны, надо их лишать родительских прав. Самое печальное, что эту установку знали и дети. Собранные в одной комнате, при одной воспитательнице-мученице, они сидели тихими несчастными пташками, некоторые даже плакали. Ведь их не забирали! Всех забрали, а меня — нет. Вдруг мама вообще не придет?
Ирина Матвеевна нам заявила:
— Не приходите за детьми до шести тридцати. Раньше мы не успеваем закончить урок.
Натренированные прежними воспитательницами, мы поначалу не поверили. И парились в маленькой детской раздевалке. Потом с шумом-гамом, вприпрыжку, все одновременно что-то рассказывая, высыпали дети. Ирина Матвеевна выносила результаты урока, расставляла на специальной полке пластилиновую лепку, или аппликации, или рисунки, или поделки из конструктора. Вспыхивало обсуждение, переодевание затягивалось, но всем было очень весело и хорошо. Дети уходили из сада с желанием завтра сюда вернуться.
Я не могу сказать, что Ирина Матвеевна любила детей. Она с ними не сюсюкала, не гладила по головкам, она была достаточно строга и сдержанна. Дети ее обожали и слушались беспрекословно, хотя голос она никогда не повышала.
Ирина Матвеевна, когда я однажды выразила восторги по поводу ее педагогических талантов, меня не поняла:
— Мы по программе занимаемся. Отстают по санитарно-гигиеническим навыкам и устному счету только те дети, которые часто болеют.
Она с детьми ЗАНИМАЛАСЬ! Не просто следила, чтобы не вывалились из окна, не делала ставку на от-четно-показательные утренники на Новый год и на Восьмое марта, а ежедневно занималась с детьми. По программе — я с удивлением узнала, что не только в школе, но и в детском саду есть программа.
Ведь недаром наше государство, не больно щедрое, распорядилось так, что в группе две воспитательницы — одна до обеда, другая — после. Вероятно, и справедливо, предполагалось, что если с детьми заниматься, если работать по программе, а не охранять их как зверят в клетке, то сил у человека не хватит на десять часов.
Мы очередной раз переезжали, наконец-то в собственную квартиру, к черту на кулички, в Орехово-Борисово. Но к Ирине Матвеевне Митю я возила бы на «Коломенскую» — тридцать минут на автобусе и в переполненном метро, зато без пересадок. Такими воспитательницами не разбрасываются. К нашему несчастью, а к своему большому счастью, Ирина Матвеевна забеременела и собиралась в декрет.
Митя пошел в садик напротив дома, практически дверь в дверь. Очень удобно. И очень типично: мой младший сын, как и старший в свое время, законфликтовал с воспитательницами. По-другому, но конфликтовал.
Им не нравилось, что Митя читает.
— Он у вас не хочет с детьми играть, а все время читает, — жаловалась мне воспитательница.
Или:
— Я отобрала у него книжку. Все читает и читает! Еще в жизни начитается!
С моей точки зрения, нормальный человек как раз не может начитаться по определению. И то, что мальчик проявляет интерес к литературе, скорее достоинство, чем недостаток. Но свои мысли вслух я не высказывала. Разводила руками и с печалью вспоминала Ирину Матвеевну, у которой Митя прекрасно играл с ребятами. Да и игры она придумывала (или в программе описаны?) забавные и одновременно развивающие физически и умственно.
Несколько месяцев Митя ходил в этот новый сад. Он явно раздражал воспитательниц, он выбивался из строя, он не хотел «как все», он злился или объявлял бойкот, когда ему не давали книги. Про таких говорят: «Больно грамотный!» Белые вороны не нужны ни в армии, ни в школе. И в детском саду, оказывается, тоже. Митя чихать хотел на то, как к нему относится воспитательница, но ей-то было неприятно видеть его «чихать хотел». Митю упорно в саду называли Димой, хотя этот вариант его имени мы дома не использовали, он мне не нравится. Или Дмитрий — когда строго, или Митя, Митечка — обычно.
Мне в голову не приходило, что четырехлетний кроха может вызывать неприязнь. Это абсурд: неприязнь к маленькому ребенку, тем более для профессиональной воспитательницы! Взрослого человека можно любить или не любить, уважать или презирать, возносить или гнобить, но не ребенка, у которого элементарно еще не выросло то, за что оценивать. Но однажды я невольно подслушала разговор воспитательниц.
В полутемном автобусе: я сидела, они стояли, меня не узнали. От посадки до выхода у метро четыре остановки: я повернулась к стеклу, они обсуждали детей и заодно их родителей. Таня — милая девочка и мама у нее добрая, выяснила, когда у воспитательниц дни рождения, подарки сделала. Петя — хулиганистый мальчишка, но всё лучше Димки.
— Этот — зараза!
— Терпеть его не могу, прямо бесит. Нашелся читатель!
— Ага, нам другие родители претензии выкатят: а почему их дети не умеют читать, когда этот все время с книжкой?
— Ты Димкину мать видела?
— А то! Фифа! Журналистка!
Я с ужасом поняла, что «фифа» — это я сама, а «зараза-Димка» — это мой Митечка, которого мы оставляем почти на весь день в месте, где его терпеть не могут.
Что делать? Переведем в другой сад, предложил муж на семейном совете. Там будет то же самое, сказала моя мама. Воспитательницы везде одинаковые, это Митечка у нас уникальный.
— Как и Никита, — восстановил равенство муж.
— Воспитательницы разные, — не согласилась я с мамой. — Была же Ирина Матвеевна. Дернула ее нелегкая рожать!
— Читать Митя может и дома, — сказала мама, не водите его в детский сад больше.
— Но тебе будет тяжело, — пробормотала я, — ведь Никиту надо из школы забирать.
— Как-нибудь справимся.
И действительно, было тяжело. Потому что Никитина школа находилась в центре, в Собиновском переулке, напротив Театра имени Маяковского. Мы чудом попали в эту школу. А положение было аховое: Никите в школу идти, но в какую? Своей квартиры нет, где будем жить, не знаем, хозяева выселяют. Значит, школа должна быть рядом с моей работой. Школа оказалась, как сказали бы сейчас, элитная, с углубленным изучением английского, в каждой параллели лишь по два класса — два первых, два вторых и так далее. В новостройке, недалеко от дома, где мы через год получили квартиру, тоже была школа — семь первых классов по тридцать восемь человек. Только представить: первый «Ё», что ли? В английскую школу мы попали, потому что против спецшкол была кампания в прессе. Мол, там учатся «золотые» дети блатных родителей, там процветает барство, снобизм и даже, по некоторым данным, страшно сказать, — наркотики. И вообще, где социальная справедливость? Обучение у нас бесплатное, а на спецшколовских учеников денег объективно государство тратит больше. С последним утверждением трудно поспорить. Как и побороть стремление родителей дать чадам хорошее образование. На волне гонений спецшколы открыли двери всем желающим, точнее — тем, кто выдержит экзамен в первый класс. Требовалось читать, считать и соображать.
С первыми двумя заданиями Никита справился, а потом его спросили:
С первыми двумя заданиями Никита справился, а потом его спросили:
— Представь, что на весах стоит петух, который весит три килограмма. Петух поднял одну ногу, сколько он теперь весит?
— Полтора килограмма, — ответил Никита.
«Срезали!» — испугалась я.
Но Никиту спросили, сколько будет, если сложить три раза по полтора, и он ответил правильно: четыре с половиной. За умение складывать по полтора, наверное, и взяли.
Когда через два года на аналогичный экзамен я вела Митю, то по дороге вспомнила про петуха, задала задачку. Митя тоже ответил нетривиально:
— Петух нисколько не будет весить, потому что у него сместится центр тяжести, и он упадет с весов.
Занятия в школе начинались в восемь тридцать, детей надо было привозить к восьми пятнадцати. Никиту будили без четверти семь. Одевали — буквально, потому что он продолжал спать стоя, умывали, заталкивали в него завтрак. В семь пятнадцать выскакиваем из дома — до метро десять минут галопом или пять минут на автобусе, если он подошел и если мы втиснулись. Тридцать пять минут на метро от «Красногвардейской» до «Горьковской» (ныне «Тверской») и еще троллейбусом до Никитских ворот пять минут или пятнадцать минут пешком.
В теплое время года еще терпимо. Зимой — мука. Хотя наша станция метро конечная (или начальная), захватить сидячее место удается редко. Стоим: у меня в руках своя сумка, Никитин портфель, мешочек со сменной обувью, его шуба и шарф — раздеваю, потому что из-за духоты и жаркой одежды он сознание теряет. Место уступали редко. Не из черствости, не из пренебрежения призывам по радио: «Уступайте места пассажирам с детьми». Просто мы думаем, что «с детьми» — это если с младенцами на руках. Я сама стала вскакивать, давать место детям-школьникам, когда на примере собственного сына убедилась: ребенку очень тяжело стоять неподвижно десятки минут. Перед выходом надо умудриться снова одеть сына, чтобы не терять время, расписанное по минутам.
Восемь пятнадцать, успели переобуться в школьном гардеробе, я торопливо прочитала родительскую мантру про то, что надо хорошо себя вести, Никита сделал вид, что внял. Выскакиваю из дверей школы, до начала рабочего дня сорок пять минут. Тридцать из них — на магазины. В мясном отделе гастронома сейчас как раз должны вынести первое порубленное мясо, может, и кур «выбросят». Если не успеваю купить свою говядину («мне, пожалуйста, чтобы на первое и на второе»), если с первого лотка предыдущие покупатели все сметают, то прошу позади меня стоящего: я отойду на минуточку, запомните? И пулей — в овощной магазин. Отличный овощной был на улице Герцена, ныне Большой Никитской, я там, наверное, купила тонны моркови, и капусты, и свеклы, и яблок, и бананов… Про тонну бананов — это слишком. Любим мы про тяжелую советскую молодость преувеличить.
Главное было на работу, в редакцию журнала «Пожарное дело», где я тогда трудилась, примчаться хотя бы за десять минут до прихода других сотрудников. Воткнуть в розетку электрические щипцы, достать косметичку и придать лицу товарный вид. Подкрутить щипцами челку и виски, а на затылке у меня игривый конский хвост. Затылок приводить в порядок — это добрый час, это только в гости или по праздникам. Всё! Успела. Кто сказал, что я загнанная лошадь? Я современная молодая женщина, удачливая и остроумная.
Несколько раз не успевала привести себя в порядок, выстаивая за мясом, и тогда коллеги спрашивали, не заболела ли я? «Сейчас выздоровлю!» — убегала в туалет и там красилась.
К обеду я начинала ерзать на стуле. Заведующий отделом, прекрасно знающий мои обстоятельства, что мне ребенка из школы встречать, если позволяла ситуация, махал рукой:
— Идите уж, идите! Только…
— Вот! — хватала я папку со стола. — Все отредактирую, заметку напишу. Дома.
Как же! Дома работы непочатый край. У Никиты надо домашнее задание проверить и, как правило, с боем заставить переписать. С Митей занимательной математикой и физикой позаниматься. Ведь грех не стимулировать интересы ребенка. И еще ужин приготовить. И еще школьная форма! Мое проклятье эти синие брюки! Каждый день с коленок приходится выводить жирную оранжевую мастику с помощью утюга и промокательной бумаги. Какой враг натирает в школе паркет мастикой? И брюки эти рвутся каждый месяц, опять-таки на коленках. Ну почему у нас не девочка? Колготки легче купить, чем мальчиковые форменные брюки, размеры которых все не подходят и не подходят.
«Комсомолку» тогда подписывали в печать очень поздно, муж приезжает домой и в лучшем случае успевает прощальное «Спокойной ночи!» сыновьям сказать. Мама тоже без продыха, она с Митей по магазинам ходила, поскольку моя лепта — слабое вливание, и у плиты стояла. У нас постоянно живут родственники и друзья, приятели остаются ночевать, потому что из Орехова-Борисова выбраться не так-то просто. Всё это милые, родные, интересные люди, но их надо кормить и устраивать на ночлег. Один из наших друзей остроумно сказал:
— Встал ночью, по надобности. Ищу туалет, открываю двери. А за каждой — ноги, ноги, ноги…
К вечеру я — выжатый лимон. Но есть безотказное средство — крепкий сладкий чай. Выпила — и снова бодрячком. Сижу на кухне, редактирую, пишу статьи. Воображение разгулялось, можно что-то и для души сочинить. А утром — расплата. Мама сонного Никиту поперек талии обхватила и умываться волочет. Но и я не краше, меня мотает, глаза не открываются, бьюсь об стенки.
— Возьми себя в руки! — хмурится мама.
— Да, да, сейчас чаю — и в руки.
Вечером все повторяется. Статью писать или друзья приехали — легко, только крепкого чаю приму.
Чайный допинг довел меня до полного упадка сил.
Приползла к врачу, говорю:
— Я совершенно здорова, но я не могу жить. У меня ничего не болит, а сил нет. Доктор, я понимаю, что говорю глупости, но это честные глупости.
Врач измерила мне давление. Девяносто на пятьдесят.
— Дети есть?
— Да, мальчик и мальчик.
— Я выпишу вам больничный. Отоспитесь.
Добрая душа! Сама, наверное, такая. Да и кого из
моих сверстниц миновала сия чаша?
Выспавшись, я вернулась к жизни — активная, веселая и готовая к подвигам или хотя бы к проделкам, в которые вовлеку своих сыновей.
Памятуя, каково молодой матери из-за вечного недосыпа, я сегодня (на даче, когда все собираются) машу с вечера на невесток руками: утром спите, спите, я с внуками буду, а вы — высыпайтесь. Девочки становятся в двадцать раз краше, хотя куда уж боле. Главное — становятся свежей умом — остроумными, озорными, каламбуры из них сыплются, улыбки не сходят с лиц. Отдохнувшая женщина — это великая сила! Вы видели что-нибудь прекраснее, чем благополучная, счастливая выспавшаяся молодая мама?
Мальчики, мои сыновья, тоже, конечно, не дураки поспать, даже не дураки в квадрате. Но на мою снисходительность им не приходится сильно рассчитывать. С вечера объявляю список работ, которые им предстоит выполнить в выходные.
В одном из первых моих романов «Позвони в мою дверь» главная героиня — юная мать, у которой младенцы-близнецы, и растит она их практически одна. Недосыпание хроническое, понятное дело. Три минуты покоя — села на диван, тут же отключается. Этот роман я подарила одной молодой женщине. Она мне потом рассказывает:
— Рыдала над первыми страницами.
— Чего рыдать? — не поняла я. — Там завязка сюжета, никаких душещипательных сцен.
— Я беременна, — призналась моя читательница, — представила, что сама так буду, точно зомби.
— Как это по-нашему, — рассмеялась я, — по-женски. Писательница сгущает краски, а читательница ещё подбавляет эмоций.
Отпускать меня с работы в обед ежедневно, конечно, не могли. И тогда за Никитой ехала мама. Вместе с Митей, чей дневной сон протекал в метро. Если время позволяло, мама не будила Митю на «Горьковской», и они ехали до конца ветки, потом — назад. На обратном пути спал Никита, а Митя читал.
Зачем, спросите вы, было мучить детей, да и себя тоже? В ответ я скажу, что в Никитином классе из двадцати пяти человек только трое учеников ходили в школу пешком — их приняли без экзаменов, по месту жительства. Остальные — как мы, с далей и весей московских, куда разбросало небогатую интеллигенцию. Среди родителей не было ни генералов, ни завмагов, ни чиновников высокого ранга. Только инженеры, младшие и старшие научные сотрудники, врачи, мы — не звездные журналисты, да артистическая братия без званий. Правда, рабочих не было, как и родителей без высшего образования. Всех нас объединяло стойкое убеждение: уж коль учить детей, то учить по-настоящему, даром время не терять. Детсадовское разгильдяйство можно перетерпеть, а школьное — извините!
Закончу эту главу событиями современными. Год назад мой внук Кирюша пошел в детский сад. И буквально в первые дни случилось невероятное — Кирилл бросился на воспитательницу с кулаками. Я была в шоке. Не потому, что я боготворю внука, ясное дело, боготворю. Но еще хорошо его знаю, вернее — чувствую, будто у нас общая нервная система.