– Wonderful! – шепчет мама, с улыбкой перегнувшись к мисс Джонс. Мисс Джонс, прямая как палка, краснеет, но не сводит глаз со «сцены». Живая картина замирает. Катя дергает занавес. За ним клубится какая-то жизнь.
Взрослые кидают слоги, как мячики.
Угадывает дядя; его розоватая лысина блестит.
– Мой второй слог! – объявляет Катя и снова берется за край покрывала.
Алеша не понимает ничего. Он рисует красивую тетю Алису в синем бархатном платье. Вода в стаканчике сразу становится голубой. Он так увлечен, что не замечает: живые картины кончились. Папа закуривает сигару.
– Ах, что это, осьминог? – насмешливо спрашивает Катя. – А почему синий? Дай.
Он тянет лист на себя, толкает локтем.
– Ах!
Стаканчик лежит на боку. Голубая вода забрызгала Катино платье, вытекает на стол. Расползается цветными пятнами рисунок. Алеша собирается зареветь. Вода наливается красным. Взрослые кричат, роняет сигару папа. На столе, где только что была вода, расползается красное пятно. Алеша чувствует железистый сладковатый запах – запах крови.
Зайцев вздрогнул, стул громко скрипнул. И проснулся.
В окне было темно, но слышалось, как на набережной скребет лопата. Паша уже за работой: утро. Тело занемело. Он встал.
На голубой в сумерках стене темными окошками глядели фотографии.
И наконец Зайцев по-настоящему их увидел.
3
– Куда? – переспросил Самойлов. И от удивления посмотрел Зайцеву в глаза, впервые за долгое время.
– В музей.
– В музей! – подтвердила регулировщица Розанова, по совместительству активистка комсомольской организации. Розанова решительно задвинула Зайцева в сторону. Тон Самойлова ей не понравился.
– Я как представитель комсомольской организации… – энергично и звонко начала она.
– Представительница, – устало поправил из своего угла Крачкин.
Розанова свирепо глянула на него:
– А о вас вообще разговор особый. Наша комячейка к вам давно присматривается.
– Вы мне льстите, товарищ Розанова, – вздохнул Крачкин и отгородился газетой. – Извините, у меня сейчас как раз политинформация.
Зайцев видел, что он нарочно выбешивает Розанову: газету Крачкин держал вверх ногами.
Сам Зайцев против Розановой ничего не имел. Громогласная, простодушная, она даже была ему симпатична.
– Вы что тут делаете? Собрание разве какое? – заглянул Серафимов удивленно.
– В музей волокут.
– Комсомол разбушевался, – пояснил Крачкин. Розанова, в остальном девушка совершенно простая, самолюбиво уловила иронию.
Серафимов с интересом смотрел то на одного, то на другую: пахло схваткой.
– Острите, значит? – обернулась она к Крачкину, раздувая ноздри.
– Боже, не человек, а какой-то конек-горбунок, – немедленно ответил тот.
– Вы оскорбляете в моем лице весь… – начала она.
– Товарищ Крачкин не оскорбляет, он просто цитирует произведение советских писателей товарища Ильфа и товарища Петрова, – примирительно перебил ее Зайцев, заводя опасную дискуссию в тупик (Розанова не читала ничего, кроме партийных брошюр, отпечатанных на сероватой бумаге). В следующей фразе он попытался ей польстить:
– Товарищ Розанова дело говорит. Между прочим, культурный уровень нашей милиции все еще невысок. А ведь мы должны подавать пример ленинградской молодежи. Идем в Эрмитаж.
Зайцев не стал, естественно, упоминать, что на дело это он же сам Розановой и намекнул. Но так, что она немедленно схватилась за телефон («Алло, товарищ, это Государственный Эрмитаж?»), а потом вылетела из своего красного уголка, как всегда, кипя энергией, но на этот раз совершенно уверенная, что идея эта сама пришла ей на ум. Даешь ленинградских милиционеров в музеи Ленинграда.
– В Государственный Русский музей, – вдруг поправила Розанова. – Эрмитаж не смог оперативно выделить нам человеко-часы.
– В Русский так в Русский, – пожал плечами Зайцев. – Я за.
На него никто даже не взглянул. Розановой молчание остальных не понравилось.
– Вот вы, товарищ, когда в музее последний раз были? – яростно пошла в атаку она. – В театре? В филармонии? Стыдитесь! Теперь, когда перед простым человеком советская власть распахнула двери в сокровищницы мировой культуры…
– Девушка хорошая, вот если сопрут в музее что-нибудь, то мы туда мигом примчимся. И вора задержим, – попытался урезонить ее Самойлов.
– Я вам не девушка!
– Жаль, – тихо шепнул Крачкин.
– Что? – разъярилась Розанова.
– Что – что? – с невинным видом переспросил он. Крачкин ненавидел Розанову ненавистью мужчины, чья молодость пришлась на то время, когда дамы носили большие шляпы и сапожки на шнуровке.
– Ваш моральный и идеологический облик давно вызывает вопросы, – угрожающе произнесла Розанова.
– У кого? – совершенно искренне удивился Крачкин.
– В общем, так. Можете сколько угодно разводить демагогию, а только завтра в одиннадцать ноль-ноль Государственный Русский музей проводит экскурсию для группы милиционеров. Встречаемся в вестибюле! Явка строго обязательна.
Крутанувшись на пятках, она выскочила, чуть не сбив Серафимова.
– Вы только граждан преступничков предупредите, – буркнул ей вслед Самойлов. – Чтобы с одиннадцати ноль-ноль никакого баловства – милиция в музей пойдет. Чего тебе, Серафимов?
– На выезд. Ограбление инкассатора на Выборгской.
– Ой, а у меня билет на балет, я не могу, – пропищал Самойлов.
– А что, Самойлов, правда, что, если бы Розанова была не кувалда как есть, а тургеневская девушка с косой, мы бы иначе к комсомольским затеям относились? – меланхолически спросил Крачкин, хватая шарф, попадая в рукава.
– Если бы у бабушки был хрен, она звалась бы дедушкой, – быстро отозвался Самойлов.
А Крачкин уже сменил тон, обернувшись к Серафимову:
– Много взяли-то на Выборгской?
4
В одиннадцать ноль-ноль в фойе Государственного Русского музея Зайцев быстро заметил Розанову и Нефедова. На лице Розановой играло нетерпение. Она жаждала припасть к культуре. Нефедов по обыкновению казался только что вставшим, но еще не проснувшимся.
– Здравствуйте, – кивнула Розанова Зайцеву. Локтем она прижимала к себе сумочку, озиралась по сторонам. – Что-то запаздывают остальные товарищи.
Собирались и проходили дальше группы экскурсантов. Неподалеку маячил худощавый немолодой человек в черном костюме; хрустко белел воротник рубашки. Зайцев заметил, что человек в костюме присматривается к ним, потихоньку сужая орбиту. Зайцев встретился с ним взглядом. Человек в костюме тотчас подошел.
– Товарищи, я встречаю группу милиционеров, – полувопросительно обратился он.
– Мы группа, – ответил Зайцев.
Взгляд Нефедова плавал по стенам. А Розанова, немного смутившись, сказала:
– Пока энтузиазм масс разгорается медленно. Это я с вами говорила, товарищ. Розанова.
Она быстро схватила и тряхнула его руку в знак приветствия.
На лице костюма проступило удивление, но он ничего не сказал. Розанова пояснила:
– Отстает пока что культурное сознание милицейских работников от классового, отстает.
Костюм приветливо улыбнулся:
– Что ж, количество, не сомневаюсь, компенсируется качеством. Николай Семенович, – представился он.
– Зайцев.
– Нефедов.
– Что ж, товарищи. Прошу. Начнем.
Он протянул узкую, не знавшую физического труда ладонь, приглашая. И плавно, с осанкой хозяина здешних мест двинулся к мраморной лестнице, крытой малиновым ковром. Все трое затопали за ним. Огромные окна впускали свет. Розанова смотрела себе под ноги.
– Вот жили-то цари, – попытался заговорить с ней Зайцев. – Это ж надо: такая махина для каких-то шести или семи человек.
Розанова покосилась на него.
– Мещанские у вас представления, товарищ Зайцев. Здесь – цари не жили. Здесь они хранили в недоступном для трудового народа месте сокровища культуры, – произнесла она, отдуваясь. Подъем по лестнице в сочетании с этой тирадой дался ей нелегко.
Зайцев осекся.
– Ничего. Главное, вы стараетесь. Тянетесь, – приободрила его Розанова. Зайцев видел, как Николай Семенович иронически приподнял бровь. «Вот будет потом среди своих рассказывать, как водил тупых мильтонов», – с неприязнью подумал Зайцев. И чуть не наскочил на него: тот внезапно остановился. Обернулся:
– Что же вы хотите посмотреть сегодня? Может быть, юмористические сценки из народной жизни?
Зайцев слышал в его голосе вежливо замаскированную насмешку. А может, и искреннее желание найти внезапным гостям развлечение согласно их интеллекту и культурному уровню.
Как бы то ни было, юмористические сценки решительно не вписывались в его план.
– Можно и юмористические, – пожал плечами Нефедов.
– А это вы зря, товарищ музейный работник, – встрял Зайцев. – Мы не школьники какие-нибудь, которым лишь бы хиханьки и хаханьки. Если хотите знать, поимка современных бандитов часто требует ума и расчета. Вы уж извините, что Советская республика сразу позвала нас в строй, в университетах учиться нам некогда было. Да и книжки читать тоже. А многие и школу окончить не смогли.
– Я не говорил… – забормотал Николай Семенович, но было видно, что именно это он, в сущности, и говорил, и теперь ему стало неловко. Как человек интеллигентный, он не обижал людей намеренно. Обижать этих троих скверно одетых, усталых на вид, однако же вот собравшихся в музей милиционеров он не думал.
– Что же вам хотелось бы посмотреть? – повторил он вопрос. Но теперь взгляд его смягчился, стал живым.
– Хотелось бы искусства народного, – заявила Розанова. – В котором виден высокий дух русского человека. Только без религиозного дурмана.
Николай Семенович явно задумался.
– Вы, вероятно, имели в виду Брюллова? – учтиво спросил он. Хотя всем сразу стало ясно, что имя Брюллова Розанова слышит впервые, но тон Николая Семеновича был таким серьезным и простым, что она кивнула:
– Верно.
– Отличная мысль! Идемте, товарищи.
Пока они шли сквозь залы. По гладким и пестрым паркетным полам. Мимо людей на портретах – мордатых, в своих пышных негнущихся нарядах, словно обшитых деревянными досками.
Нефедов внезапно толкнул его локтем. Зайцев чуть умерил шаг. Николай Семенович быстро удалялся, за ним спешила Розанова. Нефедов выждал, когда они отошли подальше.
– Зачем мы сюда притащились? – спросил он Зайцева.
– Культработа по комсомольской линии. Ты комсомолец, Нефедов? Повышай уровень.
Сделал вид, что безмерно заинтересовался каким-то портретом сильно нарумяненной дамы: свекольные кружки на белом меловом лице. Теперь он был уверен, что Розанова их не услышит. Нефедов встал рядом.
– Видишь ли, у музеев такая неприятная особенность: они закрыты по ночам.
Нефедов пялился на портрет.
– Ты, Нефедов, видно, по осени в спячку впадаешь, – рассердился Зайцев. – В твоем организме явно замедлились все процессы, включая умственные. Как бы мы еще смогли бы в рабочее время сюда попасть? Днем ни тебя, ни меня никуда не выпустят. Пришлось напустить на них Розанову.
Он вынул фотографии.
– Ты во все глаза смотри. Наши убитые. Они все изображают какие-то живые картины. Части шарады. Но какие картины – это хороший вопрос для следователя с высокой культурой. Так что давай культурно расти. У нас час-другой на это есть.
Ему показалось, что лицо смотрительницы обращено в их сторону. На всякий случай быстро сунул снимки в первый попавшийся карман.
– Картины? Шарады?
– Ну да. Такая игра раньше была.
– Что-то не припомню такой игры.
– Так это не у нас с тобой, Нефедов. Мы рылом не вышли. Это богатенькие детки играли. Буржуйские. Во времена царизма. Сперва загадывали слово. Наряжались и изображали собой картины. А другие должны были отгадать. Первый слог – по названию первой картины. Второй – по второй. И так далее.
– Кто-то зашифровал слово и для этого укокошил дюжину людей? – не поверил Нефедов. – Чтобы мы бегали и гадали?
– Думаешь, я не прав?
– Хрен знает. – Нефедов из-под припухших век смотрел на свекольную красавицу. – Только зачем? Я понимаю: тюкнуть, чтобы вещички потом хапнуть. А тюкнуть без всякого смысла…
– А смысл, может, есть. Только для этого сначала надо понять, что он нам сказать пытается.
– Он? Нам? – Нефедов хмыкнул.
– А это как письмо в бутылке, Нефедов. Тому, кто найдет. Ну а поскольку трупы обычно находит уголовный розыск, то да, Нефедов, – нам.
– Это портрет неизвестной петровского времени, – раздался позади них дружелюбный голос, так что оба чуть не подскочили от страха. Смотрительница подошла совсем неслышно. На ее лице было написано, что она не собирается отпускать их без полной лекции о портрете петровского времени.
– Товарищ Зайцев! Товарищ Нефедов! – заухал трубный голос Розановой: она, наконец, обнаружила пропажу и теперь неслась к ним, наклонив голову, как молодой бычок. – А мы вас обыскались. – Она бросила воинственный взгляд на смотрительницу: мол, а тебе чего? – Не отставайте!
– Тут поразительной красоты картины, товарищ Розанова! Залюбовались! Не оторваться! – крикнул ей Зайцев. – Большая благодарность комячейке за то, что проводите с нами эту культурную работу. Растем прямо на глазах.
– Культурно растем, – зачем-то пояснил Нефедов смотрительнице. Ее взгляд сразу стал подозрительным: она обшарила Нефедова сверху донизу, особенно по карманам, словно забеспокоившись, не спер ли он каким-нибудь таинственным способом картину со стены.
– Пойдем, Нефедов. Пора расти дальше.
Зайцев одарил смотрительницу широкой улыбкой (отчего та занервничала еще больше), пихнул, придавая ускорение, Нефедова и поспешил за Розановой.
5
Поход в Русский музей, однако, оказался бесплодным.
– Мне многое понравилось, – застенчиво сообщил Нефедов, когда они ввинтились в трамвай. – Особенно где землетрясение.
– Ну все, Брюллов может спать спокойно: «Фу, одобрил меня Нефедов», – попытался пошутить Зайцев, но настроение у него испортилось. За окнами трамвая воздух стремительно наливался вечерней синевой. У нее был сегодня привкус упущенных возможностей: день закончился без толку.
– В Ленинграде много музеев. Где-нибудь да найдем.
Лица пассажиров были усталыми. В трамвае зажглось электричество. Лица стали зеленоватыми.
– А как же, – вяло отозвался Зайцев.
Не верилось, что идея его оказалась неверна. Не может быть. Но Нефедов прав, в Ленинграде очень много музеев.
– Ты слышал, Нефедов, что если человек пойдет в Государственный Эрмитаж и хотя бы несколько секунд постоит у каждой картины, без сна, перерывов на обед и по нужде, то на это уйдет пять лет? Нет? Зря. Научный факт.
– Чего, Русский музей мы уже проверили.
– Ты, Нефедов, оптимист.
Нефедов сошел на своей остановке, подняв ладонь на прощание.
– До завтра, – отозвался Зайцев, хотя Нефедов его уже не слышал: двери сомкнулись. Трамвай побежал дальше по улице 3 Июля, которую горожане упорно называли на старый лад Садовой. Мелькали темные громады домов, кое-где уже горели оранжевые квадраты окон. Трамвай обогнул Николу Морского. Зайцев спрыгнул.
…Фаина Баранова изображала собой портрет – но не Фаины Барановой. Так же, как и убитая Карасева. И таких портретов – с метелочкой из перьев и с гвоздикой – он тоже в Русском музее не увидел. Увидит ли в каком-нибудь другом? Существовали ли такие портреты вообще? Или родились в безумной больной голове убийцы? Да и больной ли?
Может, он обычный бандит. Бандитские ритуалы иной раз выглядели изуверски бессмысленными, но за ними, однако ж, была своя несокрушимая логика. Только форма их была дикой, а цель – очень даже ясной. Может, это новая бандитская традиция такая? А что? Иногородняя банда на гастролях. Имело это значение? Или нет?
Или, может, убийца один, окончательно спятил и вообще импровизировал некие портреты?
А ведь остальные убитые явно представляли собой какие-то истории. Где их искать?
Шагая, Зайцев по привычке теребил в кармане твердые углы фотографий: снимки теперь всегда были при нем. Машинальные движения пальцев, словно у шулера, оглаживающего колоду. Помогает думать. Только почему-то все никак не может помочь.
И что тогда изображали собой убитые на Елагином острове? Их группа была самой сложной, и, несомненно, узнай он ее сюжет, это кое-что прояснило бы в остальных убийствах. Или нет?
Как ни крутил Зайцев в уме кубики слогов (пор-трет), как ни щелкал в кармане картонными уголками – ничего путного не выходило.
Может, он просто забыл, как играют в шарады?
– Билетик лишний не желаете? – пробудил его от раздумий голос.
– Чего?
Перед ним маячил гражданин, обе руки в карманах. В воздух из форточек вырывались и плыли обрывки мелодий: консерватория гудела, как улей. У театра напротив молочным светом горели фонари, вливалась в освещенный подъезд толпа.
Билетный спекулянт.
– Не желаю, – ответил Зайцев.
– Билет есть лишний? – тут же подскочила к спекулянту гражданка в беретике. – Давайте. Сколько? Больно дорого?
Но сама уже вытаскивала из сумочки кошелек. Ленинград был балетоманским городом. На поход в балет здесь у граждан были деньги всегда. Особенно теперь, когда решался бытийный вопрос: кто лучше – Уланова или Дудинская?
– А еще билета не найдется? – уже совался гражданин в кепке.
Зайцев свернул к служебному входу. Алла сегодня уходила до спектакля: наконец-то наняли еще одну костюмершу. Театральную рутину Зайцев уже выучил. Артисты давно прошли в свои гримуборные. Алла уже подала им костюмы. Мимо торопились к вертушке, сверкая лакированными футлярами, музыканты. Зайцев в который раз поражался их заурядным, совершенно обыкновенным физиономиям. Если бы не футляр, не сказал бы, что эта харя имеет отношение к музыке, эти пальцы извлекают на свет гармонию. Вахтер тоже выучил Зайцева и уже не приставал с вопросами, кого из танцовщиц или певиц он тут подкарауливает. Наконец в конце низкого коридора показалась Алла в пальто. В руке маленькая бумажка. А лицо – слегка озабоченное: она смотрела поверх Зайцева. Толкнула вертушку. Вышла.