– Слушай, надо человека одного дождаться, – сказала она вместо приветствия и протянула бумажный квадратик: контрамарка.
– Ну, и ты здравствуй, – сказал Зайцев. – Сколько у вас тут балетоманов пасется, – заметил он. Это был далеко не первый раз, когда надо было «дождаться одного человека».
– Это же не мы. Это артисты приглашают. Я только передаю.
– Вы так театр разорите.
– Ты не понимаешь, это интеллигентные люди. Им балет – как…
– Я как раз понимаю. Я алкоголиков каждый день вижу.
Алла не успела ответить. Радостно взмахнула рукой кому-то за его спиной. Зайцев обернулся: им навстречу спешил опрятный толстячок.
– Алексей Александрович! – воскликнула Алла.
– Аллочка, здравствуйте, – он поцеловал ей руку, окинул Зайцева добродушными глазками. – А это ваш друг? Тот самый, который в школе работает?
Зайцев вскинул на нее удивленный взгляд. Алла покраснела до ушей.
– Да.
– Очень приятно, – он разглядывал Зайцева с любопытством старой свахи.
– Мне тоже, – пожал ему руку Зайцев.
– Вы ведь историю преподаете, насколько я помню? – не унимался толстяк.
– Все верно, – не моргнув глазом подтвердил Зайцев. – А вы?
Толстячок улыбнулся:
– Я работаю в музее.
– А вам просили передать… – наконец сумела встрять Алла и протянула контрамарку. В этот момент мимо них проносился очередной оркестрант. Рука толстячка нырнула за добычей так поспешно, футляр чиркнул по нему так сильно, что толстячок потерял равновесие и обрушился бы, не успей он схватить Зайцева за рукав пальто. Рванул, повисая всем телом, – и из кармана Зайцева вместе с рукой выпорхнули фотографии.
– Ах, прошу прощения!
Мысленно матерясь, Зайцев быстро присел, стал собирать снимки. Но проклятый интеллигентный толстячок еще быстрее ринулся на помощь. В руках у него оказалась фотография женщин из церкви. Взгляд уже изучал изображение.
Сейчас он испугается. Обомлеет. Побледнеет. Скривит рот.
Но ничего такого не произошло.
Взгляд голубых глаз был так же спокоен. Розоватый высокий лоб и мягкие щеки все так же излучают добродушие.
– Это кто-то из ваших школьников пытался с «Благовещения» снять репродукцию? – невинным тоном поинтересовался Алексей Александрович.
Зайцев возблагодарил небеса за скверное качество печати: толстяк не заметил ничего подозрительного. Трупы женщин походили на неумело выписанные фигуры живых. Зайцев кивнул. Забрал снимок. И произнес быстрее, чем успел понять и мог бы объяснить, зачем это делает:
– Ага. Оно самое. Только из головы вылетело, кто художник.
– Ван Эйк, – спокойно ответил толстячок. – Это «Благовещение» ван Эйка.
– Верно, верно.
– Наше, эрмитажное, – удовлетворенно добавил Алексей Александрович. – Молодец ученик ваш: не умеет, но, видно, любит, старается. Не все получилось, но старался, старался. Это самое главное. Сколько ему или ей лет? Вы в каких классах преподаете?
У Аллы опять заалели уши.
– Алексей Александрович, вы на спектакль опаздываете! – напомнила она. И схватила Зайцева под руку, потянула прочь. Зайцев от души ей посочувствовал. Но помогать не стал. Толстячок уже толкал вертушку.
– А можно на картину эту посмотреть? – быстро сообразил он.
– Да ради бога! Искусство принадлежит, так сказать, народу.
Алла, как паровоз, тянула его прочь.
– И мальчика приводите! – крикнул Алексей Александрович. – Я вам пропуск на служебном входе оставлю.
Алла, не оборачиваясь, выскочила наружу. И, отпустив руку Зайцева, почти оттолкнув, быстро пошла к трамвайной остановке. Он постоял несколько мгновений, потом побежал следом.
– Да не беги ты так!
Он попытался поймать ее за руку.
– Алла, перестань.
На них смотрели люди, толпившиеся на остановке. Алла смутилась, замедлила шаг. Зайцев пошел рядом.
– Брось. Даже смешно получилось, по-моему. Учитель истории. Я не против.
– Прости.
– Да я же не обиделся! Ну же!
В глубине души он как раз обиделся. Вот так, значит, Алла их видела: немного стыдно, что твой приятель – мильтон. Мильтон в глазах знакомых Аллы, людей ее круга был все равно что солдат или пожарный: в подруги ему годилась кухарка, нянька, прачка. Даром что революция перевернула все с ног на голову. Не всем и не всех. Алла в новом советском обществе была всего лишь театральной портнихой. Но чувствовала себя все-таки барышней, которая встроилась в новое общество, как могла, не слишком поступаясь принципами. Как бы вне общества. Потому что театр хоть и звался государственным, а все равно был для горожан Мариинским. Его и не называли иначе как Мариинкой. И те же самые балетоманы или почти те же, что дивились императорской приме Карсавиной, теперь отдыхали от советской действительности, любуясь на па Улановой. Да и «Пиковая дама» была «Пиковой дамой» – не важно, при советском ли строе или при царе.
Алла остановилась. За оградой в темноте нежно голубел Никола Морской. Свет уличных фонарей не достигал асфальта.
– Извини, – опять повторила она.
– Совершенно не стоит извиняться.
А что еще он, Зайцев, мог ей сказать?
– Просто не хочу, чтобы они воображали, будто ты… Потому что ты не такой.
– А я просто не хочу, чтобы ты из-за этого огорчалась, – примирительно сказал Зайцев. – Это пустяки.
Она недоверчиво посмотрела на него.
– Уверен. Назови хоть горшком, хоть учителем истории, как мудро замечает поговорка. Серьезно. Мне все равно.
Она немного подумала: верить или не верить? Вздохнула.
– Хорошо. Идем.
Он замялся.
– Что же?
– Ты знаешь… я, пожалуй, сегодня лучше к себе.
Он не сказал «мы» и «ко мне». Алла чуть сжала губы. Она заметила разницу.
– Ты же не…
– Просто длинный день сегодня. Ты лучше скажи, в каких хоть я классах преподаю? А то завремся. Давай держаться официальной версии.
Алла чуть улыбнулась.
– Ты что, серьезно собрался к Алексею Александровичу в гости?
– Почему нет?
– А что это за рисунок? Тот. Кто его сделал? – вдруг вспомнила она.
– Да Нефедов наш, представляешь? – на ходу выкрутился Зайцев.
– Нефедов?
– Сам насобачился. Самородок из толщи народа, можно сказать.
«Так и живем, – подумал он. – Она врет, я тоже вру».
Алла покачала головой. Она явно поверила.
– В средних классах, – ответила она.
Из-за поворота показался трамвай.
– Твой номер, – заметил Зайцев, глянув на три цветных огня у трамвая во лбу.
Они поцеловались на прощание.
Возможно, она не до конца поверила ему, что он не обиделся. А, все равно, думал Зайцев, шагая по темной пустой набережной Мойки. Только горящие окна домов размечали путь. Плескалась чернильная вода. Ван Эйк! Значит, все-таки картина существует! И если существует эта, то и все остальные тоже. Прибавляет ли это знание что-нибудь к его расследованию или нет, а если да, то что, – этого Зайцев пока не мог сказать. Он лишь чувствовал, что след, казавшийся совсем остывшим, опять налился теплом. Опять звал за собой. И все, что к этому не относилось, просто выпадало из умственного взора. В такие моменты требовалось быть одному.
Глава 13
1
Ладонь, которой он прижимал лист бумаги, ломило от холода. Оконное стекло, казалось, было вырезано изо льда. Ветер изредка бухал воздушным кулаком в окно. Снег летел то вверх, то куда-то в сторону, то наискосок, то снова вверх; казалось, сыпало отовсюду: с неба, с земли, из стен. Впрочем, ни земли, ни неба, ни Фонтанки, ни зданий не было – все смешалось, провалилось, завертелось в серовато-белой мгле. Февраль в Ленинграде – испытание жестокое.
Зайцев сличил фотографию и переснятый рисунок. Схема преступления в чистом виде. Но сидящая женщина с гвоздикой узнавалась вполне.
Он больше не хотел рисковать.
Глянув мельком и в тусклом свете на театральной проходной Алексей Александрович еще мог принять криминологический снимок за фотографию неумелой ученической картины. Но вряд ли он повторит эту ошибку, рассматривая фотографии не спеша при свете дня. Один раз повезло. И спасибо.
Осталось позвонить Розановой: «натравить комсомольцев», как это называл Крачкин. Зайцев снял трубку. И повесил. Он вдруг осознал, что никто не заметит его отсутствия. А заметит, так что? Уволят за прогул? Так он и не собирается прогуливать. Идет опрашивать эксперта по делу об убийстве гражданки Карасевой, «женщины с гвоздикой»: на нее тоже всем наплевать.
Серафимова, Самойлова, Крачкина, да и Коптельцева тоже Зайцев теперь видел только мельком – в коридорах, на лестницах. Формально он еще числился в бригаде. Даже и в столовой сидели рядом, словно изображая перед остальными одно абсолютно счастливое семейство. Но в присутствии Зайцева все теперь говорили только о ерунде: кино, оперетте, бабах. И никогда о том, о чем говорили раньше всегда: о делах. О деле.
Куда же завело их расследование, гадал Зайцев. На него было брошено немыслимое количество людей, машин. Оно разрасталось. Ветвилось. Но куда? Судить он мог только по их хмурым физиономиям – и делал вывод, что дело шло тяжело.
Серафимова, Самойлова, Крачкина, да и Коптельцева тоже Зайцев теперь видел только мельком – в коридорах, на лестницах. Формально он еще числился в бригаде. Даже и в столовой сидели рядом, словно изображая перед остальными одно абсолютно счастливое семейство. Но в присутствии Зайцева все теперь говорили только о ерунде: кино, оперетте, бабах. И никогда о том, о чем говорили раньше всегда: о делах. О деле.
Куда же завело их расследование, гадал Зайцев. На него было брошено немыслимое количество людей, машин. Оно разрасталось. Ветвилось. Но куда? Судить он мог только по их хмурым физиономиям – и делал вывод, что дело шло тяжело.
Снаружи ветер взялся за него так яростно, так облепил сразу снегом, что Зайцев мог смотреть только себе под ноги. Мимо так же слепо брели прохожие. Чтобы не угодить под трамвай или телегу, Зайцев решил идти вдоль Фонтанки до самой Невы, а там свернуть к Эрмитажу. На набережной Невы он немедленно об этом пожалел. Студеный мокрый ветер вырвал из него последние крохи тепла. Другой берег – с золотым шпилем Петропавловской крепости – сегодня было не видать: мосты, казалось, обрывались в белесое никуда. Снег лепился к ресницам. Зайцев брел, наклонившись вперед, отворачиваясь от ветра и снега, и едва не пропустил козырек служебного входа с медной табличкой «Государственный Эрмитаж».
Алла отнюдь не пришла в восторг, когда Зайцев напомнил ей об их уговоре с Алексеем Александровичем.
– Зачем?
Ей все еще неловко было за «учителя истории». А еще – понял Зайцев – совсем не хотелось смешивать ту часть своей жизни, в которой был он, с той, где были ее театральные знакомые.
– Если хочешь в Эрмитаж, давай сами сходим, – сказала она. – Купим билеты и…
– Мне кажется, он интересный человек, твой Алексей Александрович.
– Во-первых, он не мой!..
– Хорошо, не твой. Но интересный.
– Ничуть не интересный. Серый хомячок из отдела геральдики.
– Не печник же. Что-то он может рассказать и о картинах.
– Тогда запишись на экскурсию!
– Неохота ходить с группой. Какая радость? Все толкаются, все вперед лезут. И на каждом шагу только и слышишь: во жили-то цари.
– Вот и сходим сами по себе, – настаивала Алла. Но номер Алексея Александровича дала.
– А где мальчик? – сразу спросил Алексей Александрович, пока Зайцев хлестал шапкой по скамейке, сбивая вмиг отяжелевший в тепле снег. Потопал сапогами.
– Ангина, – соврал он на ходу. Нефедов отправился опрашивать соседей Карасевой. Всех известных друзей, знакомых, сослуживцев – всех, кто имел хоть какое-то касательство к убитым, они заносили в одну таблицу. В надежде, что она выявит пересечения. Но пока таблица только росла, пухла и ничего не показывала.
Может, они ошиблись, связав эти убийства в одну цепь? Не они. Он – ошибся.
От тепла в вестибюле сразу начало колоть руки и лицо.
– Жаль. Мы можем в другой раз. Когда мальчик ваш поправится, – предложил Алексей Александрович.
Зайцев не успел ответить.
– Ну что ж, зря вы, что ли, шли в такую пургу! – радостно ответил за него Алексей Александрович. Учтиво подождал, пока Зайцев напялит огромные войлочные тапки, щадящие драгоценный паркет. – Готовы?
И они пошли.
Алексей Александрович, серый хомячок, болтал без умолку. Видимо, работа в отделе геральдики не баловала его новыми лицами. А старым он сам надоел. «Не женат», – сделал вывод Зайцев.
Он оставил на поверхности сознания пару сторожевых – на случай, если Алексей Александрович обратится с прямым вопросом. А сам полностью сосредоточился на картинах, которые мелькали по сторонам. Квадраты и прямоугольники на стенах казались ему окнами, а сам Эрмитаж – причудливо вывернутым наизнанку зданием, обитатели которого выглядывали из своих рам или вовсе не обращали внимания на прохожих вроде него, Зайцева. Занимались своими делами: обнимались, качали младенцев, писали, читали или просто выставляли, как на подоконник, блюда со снедью.
В своих войлочных лодках-башмаках он бесшумно скользил мимо лиц – то коричневатых, как кора, то розово-сияющих, как жемчужины. Мимо пейзажей и групп. И чем дальше шли, тем сильнее ныло у Зайцева под ложечкой: он чувствовал, что он на верном пути. В позах, в одеяниях, в прическах, во всем том неуловимом, что относится к стилю и духу искусства, он видел сходство с фотокарточками, которые прикрепил у себя в комнате на стене. Это чувство было похоже на падение в пропасть. Летишь и летишь – и не знаешь, когда ударишься об дно.
– Товарищ Зайцев! – громко повторил хомячок.
– Что?.. Засмотрелся по сторонам, – изобразил смущение Зайцев.
– Я и вижу. Здесь есть на что посмотреть.
– Извините. А что вы сказали?
– Я сказал: пришли, зал нидерландского искусства, XV и XVI века, – широко обвел руками Алексей Александрович. – Вот здесь и ваш ван Эйк.
И Зайцев, в который раз слегка позавидовав чужой образованности, заложил руки за спину и принялся внимательно оглядывать высокие широкие изобильные полотна. В самом низу бархатные кресла и диванчики неприветливо выдвигались вперед, как капризно оттопыренные губы.
Они обошли коллекцию, потом еще раз, причем теперь каждый выписал свою восьмерку. Встретились. Алексей Александрович был явно растерян.
– Ничего, найдется картина. Идемте в следующие залы, – ободрил его Зайцев. Видимо, Алексей Александрович нечасто покидал свой отдел геральдики – успел забыть, где что висит в самом музее.
– Это все, – настаивал он.
– Выходит, не все.
Тот дернул головой.
– Все картины сгруппированы: по странам, школам, эпохам, – принялся объяснять Алексей Александрович. – Вся нидерландская коллекция – здесь. Или здесь, или больше нигде.
– А перевесить картину не могли?
Тот посмотрел в сторону.
– Это абсурд. Это же музей, а не гостиная!
– То есть если «Благовещение» не в этом зале, то его нет больше ни в каком другом зале? Верно?
– Если это работа ван Эйка, то она может быть только здесь!
Щечки его опали.
– Может, то был не ван Эйк?
– Нет, это точно ван Эйк, – упрямился Алексей Александрович.
– Вы, может, подзабыли, – мягко подсказал ему Зайцев.
– А когда ваш ученик сделал эту работу? – спросил Алексей Александрович, видно, обдумывая какую-то свою мысль.
Зайцев не успел ответить.
В зал, бормоча и мягко шурша войлочными калошами, втянулась группа экскурсантов: темная шершавая гусеница, вся в зернышках лиц. Экскурсовод – дама в узкой юбке – терпеливо ждала, пока втянется хвост. И только тогда заговорила. Хомячок присел на алый диван. Он явно пытался что-то вспомнить.
– Человек не может знать все, – опять стал утешать его Зайцев. – Вон какой музей огромный. Картина там, картина сям.
– Вы с ума сошли! – взвизгнул Алексей Александрович. – Это не та картина, которую можно перепутать с другой. Вы понимаете, что значит шедевр?
«Боже ты мой, – подумал Зайцев, – какая страсть». Он решил дать Алексею Александровичу обсохнуть морально и прийти в себя. Стал наблюдать за экскурсантами. Они шли за экскурсоводом, как телята.
Алексей Александрович вынул платок и промокнул лоб, словно это могло помочь мыслительному процессу под его черепом.
– Гражданочка! – Зайцев вскочил, вскинул руку. Экскурсовод недовольно обернулась. – Вопрос разрешите!
– Вы с группой? – сурово спросила она.
– Я не с группой.
– Боюсь, вы нас перебиваете, – строго отрезала она и снова обернулась к пастве. – Период зарождения капиталистических отношений в Нидерландах…
Зайцев знал, как таких укрощать.
– Что же, я не советский человек из-за этого? И у меня нет прав прикоснуться к знаниям? Не при царизме живем, между прочим.
Мегера скривилась. «Пусть товарищ спросит!», «Жалко, что ли?», «Может, всем интересно», – нестройно поддержала его группа: по виду студенты. А лица – широкие, совсем деревенские. Зайцев почувствовал симпатию.
– Скажите, вы ведь художника по имени ван Эйк знаете?
Холодный взгляд. Разумеется.
– Как бы на его «Благовещение» взглянуть? Знаменитая картина. Больно интересуюсь взглянуть на шедевр.
И тут произошло поразительное. Зайцеву на миг показалось, что ее ледяное лицо треснуло, как будто по нему изнутри ударили молотком. Разлетелось вдребезги. Но в следующую секунду экскурсовод собралась. Лицо ее стало по-прежнему холодным, только на щечках зацвели два алых пятна. И еще одно стало предательски подниматься из-под высокого воротничка белой блузки.
Кажется, это превращение заметили и в группе.
– Вы что, не знаете? – раздался назойливый голос: видимо, этот товарищ не первый раз донимал вопросами.
– Я. Конечно. Знаю. Эту. Картину, – отчеканила мегера и обернула лицо к Зайцеву. – А вы. Товарищ. Задерживаете. Группу.
Группа недовольно забормотала. Вдруг всем захотелось увидеть именно «Благовещение». И именно ван Эйка, до которого еще секунду назад никому не было дела.