1 6 и ю л я. Белые головки пушицы, гусиный гогот, тихое покрикивание гаг-купчих. Вчера на западе, над заливом Креста, был первый настоящий тундровый закат. Именно так рисуют в книгах марсианские пейзажи. Лешка не мог оторвать глаз от этой картины. Жаль, нет цветной пленки. Снять бы его, а снимок с короткой надписью «Счастье» — на конкурс. Первая премия гарантирована…
Трудно писать о нашей работе, о маршрутах, о реках… Все это повторяется из года в год и уже утратило прелесть новизны. Все же нынче нам тяжеловато. Мы уже не говорим по утрам на «вы» и не устраиваем веселую суматоху вокруг завтрака. Где-то далеко позади разговоры о смысле жизни. Да, ребята стали уставать. Один только Валька с прежним интересом шляется со мной в маршруты и уже осточертел мне своими расспросами.
Виктор говорит, что и к нему Валька пристает со своими «а это что?», «а зачем мы идем?» Конечно, мы объясняем, но изложить геологию в программе шестого класса невозможно и приходится допускать такую невероятную вульгаризацию, что стыдно перед Валькой: он смотрит в рот и слушает все, как самые сногсшибательные откровения Экклезиаста.
Мыть шлихи — ответственное занятие. Наука наша далеко ушла от тех времен, когда осадок на дне лотка говорил лишь о том, есть или нет золота. В наше время любой шлих — ценность. Он бережно прячется в специальный пакетик, и зимою далеко в Москве какая-нибудь кудрявая Люся-минералог будет, тщательно изучать этот шлих под микроскопом, исписывая листочки длинными названиями содержащихся в шлихе минералов. А потом мы будем в яростных дискуссиях потрясать друг перед другом этими листочками: стоит ли искать дальше киноварь в тех местах, где мы мыли эти шлихи, и вообще, что следует искать ребятам, которые пойдут за нами.
Вот почему мыть шлихи — очень важное дело. Озябнут руки у Вальки, замечтается о чем-нибудь своем Лешка, лоток сделает несколько неверных движений, и испорченный шлих, как фальшивая монета, будет бродить в длинной и мучительной цепи умозаключений там, в Москве.
Наша профессиональная честь, самолюбие первооткрывателей требуют, чтобы фальшивых монет было как можно меньше. Понимают ли это наши ребята? Я частенько наблюдаю за ними. Валька моет неторопливо и скучно, как будто точит на станке простенькую, но заданную с определенной точностью деталь. Он неизменно просматривает 'каждый шлих перед тем, как ссыпать его в полотняный мешочек. Ждет, когда мелькнет красная точка киновари. Лешка работает, как артист, но настроению. Он уже любит щегольнуть быстрыми поворотами лотка, особенно если чувствует, что за ним наблюдают. Эх ты, Лешка-пижон! Валяй, щеголяй, как можешь, только не делай фальшивой монеты. Это очень важно, понимаешь?
Вчера мы переходили вброд по перекату Эргувеема. По общему молчаливому уговору Вальке поручались всегда самые дефицитные грузы: сахар, спички, вермишель. Надо же было ему поскользнуться на ровном месте. Вода закрутила Вальку, и он запутался в бесчисленных лямках и веревках. Мы быстро выбрались на берег и, сбросив свои тюки, ринулись Вальке на помощь. Наконец он выбрался из лямок и погреб к берегу. Ружье он держал в зубах, спальный мешок и рюкзак тянул за лямки. Мы долго смеялись, а Валька горестно переживал случившееся. Сахар погиб безвозвратно, остальное мы высушим. Жаль только, что предстоит задержка на целый день. Вот вам и первое приключение!..
Чтобы не терять времени, Виктор один пошел к сопочке, где находится сброшенная с самолета бочка с продуктами. Мы подойдем туда завтра или послезавтра. Вообще смешно, что в огромной и одинаковой, на первый взгляд, тундре можно назначать свидания так же просто, как на Арбате под часами в шесть…
Я еще не помню случая, чтобы приключения, как и несчастья, шли отдельно друг от друга. Виктор не нашел бочки с продуктами. Сегодня мы искали ее все, но результат тот же. Весной на базе мы, конечно, не обратили внимания на то, что аэрофотоснимок этого района мутен и расплывчат, как утренние размышления алкоголика, и очень уж много одинаковых проток у Эргувеема. Мы не обижаемся на того парня, что разбрасывал зимой продбазы. Он делал все добросовестно, но и он мог ошибиться. Попробуй-ка зимою угадать с самолета, что именно этот чуть заметный под снегом остров среди проток и есть нужный тебе.
Обидно! До следующей бочки на Асонг-Кюеле дней пятнадцать работы. Если быстро работать, если не будет дождей, если все будет в порядке и еще после десятка этих «если», мы можем сократить срок до десяти дней.
Мы по-прежнему бредем на север. До перевала уже пустяки, всего около сорока километров, но мы не можем идти просто так, мы должны работать. Делаем короче привалы и длиннее маршруты, не унываем, но все уже чувствуют легкое душевное томление. Реже говорим на литературные и прочие «изысканные» темы, а больше о работе и мечтаем мы все о том, как вдруг наткнемся на настоящие следы киновари. Нам очень хочется увидеть красный осадок на дне лотка.
Я всегда с настоящей душевной теплотой буду вспоминать маленьких темных тундровых уток «чеграшей», как мы их зовем. Очень самоотверженные птицы. Уже давно подмечено, что капризные гуси и осторожные зайцы сразу же исчезают, как только становится туго с продуктами. Всего неделю назад они буквально лезли на глаза, теперь же их не видно. Одни только чеграши встречают нас у каждого озера. Они как бы предлагают: убейте и съешьте нас, ребята. Мы это и делаем.
Проклятый Валька ухитрился замочить и соль. Теперь жуем мясо без соли, делим со смехом галеты по пять штук на день и ходим, ходим, ходим в маршруты. Где же ты, киноварь?
Скандальная история приключилась вчера. Нам нужно было промыть целую кучу проб у подножия Пытляна. Пробы должен был промыть Лешка. Валька как заводной ходил по склону с рюкзаком, подтаскивая их к реке, а мы лежали в палатке и, отчаянно дымя махрой, обивали свои маршруты. Пронзительный ветерок гулял по долине, глухо шумела вода под наледью, чертыхался у ручья Лешка.
Пробы были готовы часа через два.
— Так быстро! — удивился Виктор и начал проверять мокрые мешочки. Через минуту он выругался, громко и грубо. Пробы лежали перед ним, как неопровержимая цепь прокурорских обвинений. Привычно чернели отмытые до блеска первые утренние шлихи и с наглым белесым отсветом лежали на мокрой ткани последние. Лешка явно халтурил. Он стоял перед нами, в непривычном смущении опустив голову. Синяя от холода шея и красные сосиски-пальцы с белыми бобами-суставами. Эх, парень! Видно, мама твоя не гоняла тебя в свое время полоскать бельишко в проруби. И мы напрасно жалели тебя, когда сами таскали к воде эти пробы. Зря Валька потел все утро на склоне.
— Что ж ты, сволочь образованная! — рассвирепел Валька.
— Прекрати, Валентин! — сказал Виктор, обретя руководящее спокойствие. — Завтра перехода не будет. Шлихи перемоем всей партией.
— Я не буду больше носить эти пробы, не буду!
— Еще раз говорю, завтра будем работать все.
Вечером, как это часто у нас бывало, Виктор ударился
в воспоминания про знаменитый рейд по Чегитуни осенью сорок седьмого. Пяткой пробивали лед и совали в эту дырку руки с лотком. Намертво поморозил тогда ноги Миша Жаров. с жестоким радикулитом слег Олег Веселии. Никто не удивлялся. Ведь это не обычная служба, за которую в конце месяца дают человеку несколько сотенных билетов, а соль нашей работы.
Потом, следуя капризному течению вечерней мужской беседы, перешли мы на Ренессанс и французскую революцию и узнали, кстати, что, по мнению Марии-Антуанетты, ад — это то место, где спят на жестких простынях. Под этот «королевский» разговор и уснули.
Утрам, выбравшись из палатки, мы дикими прыжками старались разогнать сон и проклятый утренний холод. И вдруг в сотне метров от себя увидели Лешку. Наш парень стоял у воды и, как ребенка, качал люльку-лоток.
— Вот, — сказал Лешка, — еще восемь осталось. Я вам не Мария-Антуанетта…
— Чудак ты, Лешка, — буркнул Виктор и толкнул Сергея в бок. Сергей ловкой подножкой сбил нас с Лешкой, и мы втроем здорово намяли бока Виктору. Люблю, когда вот так начинается день.
Только Валька стоял в стороне и, прищурившись, смотрел на мешочки со шлихами, изредка сплевывая в сторону.
Я нечаянно оказался свидетелем конфликта между Валькой и Лешкой. Все ребята разбрелись куда-то, и Валька с Лешкой остались одни в палатке. Видимо, они не знали, что я стою рядом и все слышу.
— А ты, Лешка, сволочь все же, — совсем спокойно обронил
Валька. — Ведь это же понимать надо. Виктор говорил, что от
каждого шлиха зависит, найдем мы эту ртуть или нет. Ты же
видишь, что все работают одинаково: и мы с тобой, и начальст
во наше— никто же не отлынивает. И какие это ребята! Я из-
за того рюкзака повеситься готов был, а ведь никто ни слова.
Понимаешь? А ты жульничать. У нас на заводе тебя бы возле проходной задавили.
каждого шлиха зависит, найдем мы эту ртуть или нет. Ты же
видишь, что все работают одинаково: и мы с тобой, и начальст
во наше— никто же не отлынивает. И какие это ребята! Я из-
за того рюкзака повеситься готов был, а ведь никто ни слова.
Понимаешь? А ты жульничать. У нас на заводе тебя бы возле проходной задавили.
Мне очень хотелось услышать, что же ответит Лешка, но Лешка молчал, Я долго и откровенно подслушивал, но Лешкиых слов так и не услыхал. Зато вечером, когда мы щипали уток и разводили костер, Лешка непривычно старательно хлопотал вместе со всеми.
Люди на всей планете! Послушайте меня, я обращаюсь к вам. Нам нелегко сейчас. Попросту говоря, очень есть хочется. Но мы обязательно найдем вторую бочку на озере, и единственное, что будет напоминать об этой голодовке, так это наши фигуры, приобретшие элегантную стройность. И все же мы грязны и грубоваты. Мы уже третий месяц не видели кино, не шутили с девушками. За это время, вероятно, много прекрасных книг появилось и исчезло с прилавков магазинов и много аплодисментов отзвучало в театрах. По-разному живут на земле люди. Многие жарятся сейчас под солнцем на пляжах Днепра или в Крыму. Другие ребята, а не наши «гномы», войдут в сборную московских вузов по борьбе. Нам надо бродить по тундре. Это будет продолжаться каждое лето до тех пор, пока нам не стукнет сорок и склеротические узлы опутают ноги.
Очень хорошо, люди, что вы никогда не сможете прочесть эту страничку. Есть-то все же хочется…
Вечерами Виктор выдает необычно много бородатых анекдотов, и все мы вспоминаем самые развеселые случаи из жизни. Удивительно ведет себя Валька. В него вселился бес энергии. По утрам он хватает самый тяжелый рюкзак и со смаком жует утку без соли. Кажется, ему очень хочется, чтобы мы не нашли и вторую бочку. «Во была бы штука», — говорит оживленно Валька. Лешка делает вид, что все идет, как надо. Когда Лешка один, он задумчив. Утка без соли ему явно не по душе. Вообще-то и впрямь это не королевская пища. Хорошая все же вещь — галеты со сладким чаем.
Вот оно, озеро Асонг-Кюель. Низкие берега тихо сбегают к темной ледяной воде. Крохотные кусты ивняка, испуганно пригнувшаяся полярная березка и кочки без конца и края. В этом мире малых размеров наша четырехместная палатка выглядит почти домом. Нет, мы не думаем сейчас о городах, которые будут здесь построены. Валька обдумывает наиболее рациональную систему подвешивания кастрюли над примусом с обломанными ножками. Лешка сидит у самой воды и «мыслит», Виктор, как всегда, уткнулся в карты и геологические книжки, оба Сергея — на охоте.
Сегодня у нас отдых. Усталые до головокружения, доплелись мы до заветной бочки с продуктами.
Хо-хо! Где жы ты, Лукулл, величайший гурман и обжора всех времен? Иди же к нам, жирный бездельник, я открою тебе секрет: самые лучшие блюда в мире — это густая, как каша, вермишель с маслом и чай, черный и сладкий до липкости. Рецепт: вода для вермишели берется по надобности, вермишель сыплется по принципу: «кружка на брата и одна на всех» (два раза), соль по вкусу, масло кладется в тот момент, когда экономное око начальства обращено в сторону. Наверное, начальство нарочно смотрит в это время в сторону — ведь и у начальства есть слабости. Пойдите вы к чертям с вашей газировкой и асфальтом! Жирный, порочный сластолюбец Лукулл, ты опоздал, мы уже съели всю вермишель и выпили весь чай и сейчас довольно глядим на бочку, полную продуктов.
Нет, жизнь и впрямь «прекрасна и удивительна», как сказал какой-то хороший дядя.
3 0 и ю л я. Кончается лето, а мы только еще по-настоящему втянулись в эту жизнь. Нет! Не скоро еще склеротические узлы покроют ноги и бабкиным коромыслом согнется спина. Лешка наш, ей-богу, стал человеком. По утрам он с величайшим азартом борется с одним из «гномов». Теперь наш парень спит и бредит этими подсечками, зацепами и плечевыми захватами. Спит в мешке голый, как настоящий чаучу. И вслух бубнит нам стихи по вечерам.
А стихи — это здорово! У нас, геологов, не приняты эти сантименты. Но вот нашелся человек, который не знал, что это не принято, и получилось хорошо.
…Юность моя,
Как много надобно ей.
Походная песня ей нужна,
Солдатский грубый паек:
Буханка хлеба
Да ковш вина,
Борщ да бараний бок.
А ты мне приносишь
Стакан воды,
Грамм сахара
Да лимон…
Валька всерьез начал интересоваться нашей мудреной наукой. Собственно, мы привыкли к тому, что все работающие у нас сезонники как-то проявляют свой интерес. В основном этот интерес выливается в вопросы: а это что за камень? А где тут золото? А что вы рисуете на карте?
Валькин интерес иной. Он долго и бережно вертит в руках камень, повторяя про себя замысловатое название:
— Липарит, представитель эффузивов. Липарит, ли-па-рит.
О том, что у него в рюкзаке накапливается своя коллекция,
мы знаем. Это предмет наших шуток: «Валька хочет найти свое собственное месторождение…»
А Валька раздражающе пыхтит в ухо, когда мы в палатке рисуем границы на карте, и тычет в непонятные цветные узоры толстым пальцем слесаря. Лешка предпочитает в такое время шляться по тундре и глазеть по сторонам, как это было в первые дни нашей работы. Стихи, что ли, сочиняет парень?
Как-то мы разбирали коллекцию, и Валька, как посвященный, был допущен к этой работе. Мы возились молча, занятые своими мыслями, сталкивались руками, кучи образцов росли на коленях. Потом мы с Сергеем пошли мыться.
— Я впервые обратил сегодня внимание на Валькины руки, — сказал Сергей. — Он ведь намного моложе нас, а насколько руки его старше наших. В то время как мы гоняли бумажные шарики по коридорам института и стояли у кассы за стипендией, Валька уже слесарил. А как бережно он, словно умные приборы, берет эти самые камни, половину из которых мы просто выбросим. Не знаю отчего, но мне стыдно было перед ним сегодня. Если бы Вальке дать такое воспитание, уровень общей культуры, что ли, как у нашего симпатичного шалопая Лешки, то какой бы это парень был! Может, он тоже начал бы стихи писать…
— При чем тут стихи? — глупо спросил я.
— Хотя бы при том, что это первое, за что берется человек, когда в его жизнь приходит необычное: любовь, повышение зарплаты или понижение в должности. Не все пишут эти стихи на бумаге, они просто в душе складываются. Говорил же Васисуалий Лоханкин пятистопным ямбом. Ну вот начнет наш Лешка кропать стихи — он достаточно интеллигентен для этого и несомненно романтически относится к действительности, — но ведь он же ни черта не знает. Говорят: «Если у человека есть что сказать, он сумеет это сказать как надо». А вот если у человека нечего сказать, а он облачает свои убогонькие мыслишки в гладкую литературную форму, тогда как? Я бы для каждого начинающего щелкопера установил определенный ценз. Ценз прохождения жизни. И пусть все литераторы начинают гонки за места на Парнасе с равных позиций. Тогда будут побеждать только талант и труд.
Эх, и дискуссия же у нас развернулась вечером в палатке!
— Помните того парня из Амдермы? Вот кто познал уже жизнь. Если бы еще культурную начинку. Он бы написал…
— А Блок? Он ведь не был пастухом…
— Блок делал то, что ты не умеешь. Он думал!
— Может, это все чепуха, ребята! Вон «Комсомольская правда» битых два месяца доказывала, что Блока надо любить, Баха тоже. Если одна из крупнейших газет тратит на это драгоценные полосы, значит, тут дело не просто. Может, у нас уже умирает интерес к «изящной словесности», к музыке и вообще к искусству? Может, все, что было приемлемо раньше, сейчас не подходит. Мол, мечтай о том, как попадешь на Марс, и все в порядке.
— Трижды глупо! На нашем языке развязывать такую дискуссию — значит брать помойку со взломом.
Кричали мы долго. Валька сонно слушал нас, но вскоре задремал на разостланном мешке. Лешка тоже пытался спорить, но, видимо, не зная, что доказывать, быстро принял скучающую позу. Он закурил и снисходительно уставился на нас.
Сегодня Виктор вдруг решил прочесть популярную лекцию по геологии нашим ребятам. Мы тоже слушали его с интересом.
— Понимаете, парии, вся толща земной коры делится на
ряд периодов, в одних названиях которых сам черт ногу сломит.
Назову некоторые; кембрийский, силурийский, девонский…
— Карбон, пермь, триас, юра, — неожиданно продолжает
дальше Лешка.
— А ты откуда поднахватался?
— Подпольным образом институт кончил у дяди в библиотеке…
— Так вот, парни, каждый период этот имеет определенную длительность от десятков до сотен миллионов лет, правда, точно этого никто не знает…
— И не узнает, — бросает Лешка. — Муть сплошная эта геология.
— Ты не узнаешь, другие узнают, — Валька явно начал злиться. — Ты и здесь пижонишь, как везде. Верхи схватил…