— «Прощай, мой табор, пью в последний раз!» — провозгласил Поэт-метеорист, закусил и рассказал, как у них в Союзе писателей направляли поздравительную телеграмму автору этой знаменитой песни, но на почте ошиблись и вместо «пою» отстукали «пью». Старикан страшно обиделся, так как увидел в этом намек на беззаветную любовь к алкоголю, которую он пронес через всю свою долгую жизнь.
Ко мне подсел пьянехонький Торгонавт и с доверительной слезой, совсем по-рыгалетовски, поведал свою печальную историю мальчика из творческой семьи, насмотревшегося на мытарства родителей-вхутемасовцев и выбравшего себе профессию понадежнее. Нет, сначала он хотел стать инженером — тогда это еще ценилось, но отец подхалтуривал — красил праздничное оформление для большого универмага — и всегда брал с собой сына, подкормиться. Было это после войны, а бездетная директриса магазина всегда угощала или конфетами, или эклером.
— И знаешь, что самое интересное? — тряс меня за плечо полуплачущий Торгонавт. — Я ведь ни о чем не жалею, хотя мои акварельки хвалил сам Фальк… Он дружил с папой…
Потом хором уговаривали Пейзанку примерить платье от Кардена. Она отнекивалась, объясняла, что ей жалко портить ленту, завязанную изумительной розочкой, но товарищ Буров заявил, что изготовление розочек из ленточек — его прямая обязанность, после чего Пейзанка смирилась и ушла переодеваться. Ни с того ни с сего хватились Диаматыча, и я уже было собирался что-нибудь наврать, но Друг Народов предположил, что профессор, по всей вероятности, выбрал свободу и попросил у французов политическое убежище. Все просто повалились от хохота! Вернулась Пейзанка. Платье было умопомрачительное, элегантно-легкомысленное, с той изящной небрежинкой, которая, наверное, и стоит таких денег.
— Горько! — завопила Пипа Суринамская и, не удовлетворившись кратковременным поцелуйчиком смущенной Пейзанки и ослабшего Поэта-лауреата, сгребла Гегемона Толю и показала, как на своей свадьбе она целовалась с генералом Суринамским, тогда еще лейтенантиком.
Дальше — нашли по телевизору парад клипов и начали танцевать. Естественно, товарищ Буров заграбастал Аллу и в процессе музыкального топтания посреди номера все крепче и крепче прижимал ее к себе — она даже уперлась кулачком ему в грудь. Он что-то шептал Алле в лицо, и мне казалось, я чувствую его разгоряченное, пьяное дыхание.
— Давай набьем Бурову морду! — присев рядом со мной, предложил Спецкор. — Ишь, бурбонище! Терпеть не могу, когда пристают к чужим женщинам. А ты чего скуксился — борись!
— Не умею…
— Вот-вот! Ты обращал внимание, что у роскошных баб — мужья обычно жлобы жлобами. А почему? А потому что, когда нормальный парень видит классную девочку, что он испытывает?
— Что? — спросил я.
— Он испытывает не-ре-ши-тель-ность! А вдруг я не в ее вкусе? А вдруг она не то подумает?.. А вдруг за ней ухаживает кто-нибудь в кожаном пальто, а на мне папин габардин? Точно?
— Точно! — поразился я верности его наблюдений.
— А какой-нибудь хмырь с немытой шеей, даже не посмотрев на себя в зеркало, подвалит — и цап мертвой хваткой…
— Ты поссорился с Мадлен?
— Нет. Оказалось, что она замужем…
Аллу от товарища Бурова освободила Пипа Суринамская: обняв рукспецтургруппы, она показывала, как нужно танцевать классическое танго, а попутно рассказывала, что генерал, будучи еще курсантом и завоевывая сердце своей будущей жены, гусарил и даже пил шампанское из ее туфельки.
— Шампанское на все столики! — сорвав телефонную трубку, крикнул Поэт-метеорист. — Гарсон! Ин циммер!
Клипы в телевизоре становились все круче и круче. Один изображал скандал в дорогом борделе. Мы сгрудились вокруг экрана и разнузданными криками приветствовали смертельно-сексапильную мулатку, которая, подпрыгивая на батуте, закамуфлированном под кровать, творила в полете стриптиз. Первой заметила стоящего в дверях элегантного официанта Алла, она улыбнулась ему, что-то сказала и стала искать глазами Поэта-метеориста, но он уже выпал из нашего праздника и спал, сжимая в руке стоптанный Пейзанкин туфель. Проследив взгляды Аллы, официант тонко улыбнулся, потом, шевельнув бровью, оценил наш стол с объедками колбасы, кусками хлеба, выскобленными жестянками, опрокинутыми бутылками и пакетами из-под вина, снова улыбнулся и спросил что-то.
— Кто-нибудь заказывал шампанское или это ошибка? — перевела Алла.
— Скажите ему, у нас возникли определенные организационные трудности! — заплетающимся языком распорядился товарищ Буров.
— Я ему завтра подарю матрешку! — пьяно пообещал Друг Народов. — Завтра будет все!
Официант терпеливо ждал, рассматривая пятна вина и обломки галет на паласе. Возникла неловкая пауза.
— Я заказывал!
Алла посмотрела на меня с удивлением и перевела. Гарсон что-то уточнил.
— Сколько? Одну, две… — разъяснила она.
— Две! — самоотверженно потребовал я. Алла снова перевела, и официант снова уточнил:
— Какой сорт предпочитаете?
— «Вдова Клико»! — не задумываясь, выбрал я, потому что о других сортах не имел ни малейшего представления, а про этот читал в каком-то французском детективе.
Алла перевела. Официант уважительно приподнял брови, поклонился и вышел.
— Безумству храбрых поем мы песню! — крикнул Спецкор и хлопнул меня по плечу, а я тем временем прикидывал, что, пожалуй, нашел лучшее применение моим сэкономленным пятидесяти франкам. В конце-то концов! Тварь я дрожащая или право имею?!
Официант вернулся через несколько минут. В одной руке он держал серебряное ведерко, из которого торчали два серебряных бутылочных горлышка, похожих на любовников, купающихся в ванне, а в другой руке, между пальцами, — восемь бокалов с длинными и тонкими, как у одуванчиков, ножками-стебельками. Он расставил все это на краешке нашего засвиняченного стола, обернул бутылку белоснежной салфеткой, осторожно хлопнул пробкой и принялся плавно разливать шампанское по бокалам. Делал он это без особой бдительности, улыбаясь нам, но ни разу пена не переползла через края, а когда она с шипением опала, выяснилось, что в каждом бокале аптекарски равное количество шампанского.
— Снайпер! — изумился Гегемон Толя. — Махани с нами! А?
Но официант, наверное, по жестам поняв, о чем идет речь, только покачал головой и, поклонившись, вышел из номера.
— Ну вот, товарищи… — трудно молвил наш руководитель. — Что хотелось бы сказать… Хороша страна Франция, но только за рубежами по-настоящему понимаешь, как дорога тебе Родина…
— За Родину! — подхватил Друг Народов.
— Обожди… — поморщился товарищ Буров и потерял ход мысли. — Что хотелось бы сказать…
— Так за что пьем? — пожал плечами Спецкор.
— Какая разница! — воскликнул Торгонавт. — Я всем оставлю мой телефон. Если нужны будут перчатки, кошельки, сумки — звоните, не стесняйтесь…
— Давайте за мужиков! — предложила Пипа Суринамская. — За наших защитников!
— Как сказал поэт Уитмен… — Это снова был Поэт-метеорист, запах спиртного действовал на него, как заклинания на зомби. — Чем болтать, давайте…
— Выпьем! — закричали все хором. «Вдова Клико» показалась мне кисловатой.
Вторую бутылку, приговаривая: «Ну, я его, гниду, урою!», взялся открывать Гегемон Толя. Он долго возился с пробкой, и дело закончилось пенной, как из огнетушителя, струей. Каким-то чудом струя прошипела в сантиметре от Пейзанки, так и не снявшей своего нового платья, и точнехонько ударила в Аллу.
— У-у, косорукий! — ругнулась Пипа Суринамская и шлепнула сконфуженного Гегемона Толю по затылку.
— Срочно нужно присыпать солью! — посоветовал Торгонавт.
Алла со смехом вскочила — ее белая кружевная блузка прямо на глазах становилась прозрачной. И, прикрыв свою проявляющуюся, как на фотобумаге, наготу (сначала проклюнулись два черешневых пятнышка), Алла выбежала из номера.
— Дианы грудь, ланиты Флоры! — крикнул ей вдогонку Поэт-метеорист.
Несколько минут все смеялись, охали, обсуждали происшествие, а Пипа Суринамская рассказала, как однажды во время гарнизонного спортивного праздника она играла в волейбол и у нее отскочила пуговица лифчика… Что тут началось! Кошмар! Начсанчасти приказал на ужин всему личному составу дать двойную порцию брома! А товарищ Буров, уверенный, что на него никто не обращает внимания, вытер носовым платком лоб и шею, поправил галстук и, помотав головой, то ли приводя себя в чувство, то ли отгоняя сомнения, встал и двинулся к двери.
— Иди! — приказал мне шепотом Спецкор. — Я его задержу!
— Давай набьем ему морду! — предложил я, ощутив готовность к активным действиям.
— Иди, тебе сказали! Это твой последний шанс, лопух!
В коридоре с разбегу я наскочил на обвешанного коробками и свертками Диаматыча.
В коридоре с разбегу я наскочил на обвешанного коробками и свертками Диаматыча.
— Простите за опоздание! — отрапортовал он.
— Прощаю! — крикнул я на ходу.
Дверь в номер Аллы была чуть приоткрыта…
18
Проснулся я от странного звука: словно кто-то рвал бумагу. Открыл глаза — в номере никого не было. Спецкор отсутствовал, но на столе, посреди мусора, оставшегося от вчерашнего веселья, лежал сверток с дубленкой, купленной для Аллы. Впрочем, нет, он не лежал, а покачивался и пульсировал, будто внутри сидел огромный цыпленок, старающийся выбраться наружу из огромного, перетянутого шпагатом бумажного яйца. Обертка в нескольких местах уже лопнула, и с громким треском (он-то и разбудил меня) появлялись все новые надрывы. Вдруг веревки окончательно разорвались, листы бумаги опали — и дубленка, свернутая в замысловатый замшевый эмбрион, медленно начала расправляться, а потом так же медленно поползла в мою сторону, не задевая почему-то бутылки и бокалы, загромождавшие стол.
«Боже, какой дурацкий сон!» — подумал я, перевернулся на другой бок и накрылся одеялом с головой: сразу стало тепло и спокойно.
Но я рано обрадовался — одеяло было содрано, и дубленка медленно навалилась на меня своим душным меховым нутром. То, что я принимал за толстые складки, оказалось тугими страшными мускулами, а мягкие, пушистые манжеты из ламы вдруг сжали мое горло с удушающей силой, словно это были тиски, на которые зачем-то надели пахнущие нафталином меховые чехлы. И я понял тогда, что вся моя глупая жизнь — прошлая, настоящая и будущая — не стоит одного-единственного свободного глотка воздуха. Манжеты немного ослабили нажим, видимо, чтобы удобнее перехватить мое горло.
— А-а… — захрипел я.
И тут из нежного меха, как из кошачьей лапы, выдвинулись и впились в мое горло острые холодные когти, я даже ощутил, как они сомкнулись там, внутри моей гортани, — сомкнулись с хрустом…
«Боже, какой дурацкий сон!» — подумал я, очнувшись. В горле першило — шампанское вчера было холодное. Глаза резало от похмельного непросыпа, а в том месте, где у непьющих находится желчный пузырь, у меня сидел тупой деревянный гвоздь. Во рту была гадкая скрежещущая сухость. Но тело, тело мое переполнялось томительно-счастливой ломотой.
Проснулся я в номере Аллы. Сама она лежала на соседней кровати, и в промежутке между подушкой и одеялом виднелись ее золотистые пряди, наверное, все-таки подкрашенные, потому что у корней волосы были темные. Выходило, что сам я расположился в Пейзанкиной койке, и действительно, от наволочки доносился запах ее незатейливых духов типа «Быть может…». Меня чуть замутило…
В окне светлело утро, и, судя по неуловимым солнечным приметам, не такое уж раннее. Я пошарил на полу рядом с кроватью: почему-то запомнилось, что часы были последним из всего, что я сорвал с себя вчера вечером. На циферблате значилось: 9.18…
— Дубленка! — похолодел я и понял вещий смысл страшного сна.
Зубная паста показалась мне унизительно-мятной, а вода — ядовито-мокрой. От рубашки несло кислым табачищем, а пиджак и брюки (одевался я почему-то именно в таком порядке) пестрели пятнами и подтеками. «Погуляли!» — думал я, причесываясь перед зеркалом и разглядывая бледнолицее, воспаленноглазое существо, лишь отдаленно напоминающее программиста ВЦ «Алгоритм» Константина Гуманкова. Горько разочарованный в своей наружности, я тихо, чтобы не разбудить Аллу, направился к двери.
— Костя, подожди!
Я оглянулся: она сидела в кровати, трогательно придерживая одеяло у груди. И хотя, конечно, послепраздничное утро не украшало ее, я тем не менее, вместо обычного постфактумного унылого раздражения, почувствовал радость и нежность.
— Подожди! — повторила она, по-детски кулачками протирая глаза. — Я с тобой! Я сейчас встану…
— Не нужно, спи! — ответил я, хотя мне томительно хотелось увидеть, как она поднимется и встанет передо мной, потому что ночью, обладая ее наготой, я так и не увидел этой наготы.
— Не нужно… — повторил я.
— Хорошо, — сказала она. — Только не перепутай: станция Каде…
— Не перепутаю…
— Возвращайся скорее…
— Да!
— Ты еще не разучился? — улыбнулась она, имея, конечно, в виду то, как вчера, смеясь и дурачась, учила меня целоваться, а потом вдруг заплакала…
— Нет…
— Тебе было хорошо?
— Да…
Да, мне было хорошо, очень хорошо, хорошо, как никогда раньше, и по коридору я шел, словно окутанный нежным коконом из ее запаха, слов, поцелуев, вздохов, движений, прикосновений, недомолвок… Я даже не шел, а парил внутри этого, сводящего с ума кокона.
На коврике, возле номера Пипы Суринамской, дремал Гегемон Толя. Развязанный галстук лежал рядом с ним, как ручная кобра.
— Сколько времени? — спросил он, открывая глаза на мои шаги.
— Время детское, — посоветовал я. — Спи!
— Да вроде выспался…
— Не пустила? — посочувствовал я.
— Не-е…
— Чем мотивировала?
— Сказала, по калибру не подхожу, — не очень огорченно признался Гегемон Толя.
Мой легкий невидимый кокон, легко прыгая со ступеньки на ступеньку, влек меня вниз, в холл и дальше — к стеклянным дверям.
— Мсье Хуманкофф!
Я заставил мой кокон-самолет сделать изящный вираж и увидел, как улыбчивый клерк, выйдя из-за конторки, протягивает мне листочек бумаги с какими-то отпечатанными принтером цифрами. Моего троглодитского знания иностранных языков все-таки хватило, чтобы понять: в руках у меня счет за вчерашнее шампанское. А колонка цифр, как подсказал мне мой задрожавший внутренний голос, складывается из непосредственной стоимости «Вдовы Клико», услуг вызванного в номер элегантного официанта, ночной наценки и так далее. Я знал вчера, на что шел, и был готов ко всему, кроме итоговой суммы — 298 франков… Мой сладостный кокон внезапно растаял, словно произошла разгерметизация скафандра, и я оцепенел в ледяном космосе безжалостной действительности. А клерк смотрел на меня с таким доверчивым добродушием, что я молча вынул мои три заветных «делакруа» и протянул их по возможности небрежно. Клерк поблагодарил, вернулся за конторку, прострекотал на компьютере и отдал мне сдачу — две никелированные монетки с женской фигуркой, разбрасывающей цветы свободы… «Свобода приходит нагая…»
Медленно шагая по улице, я думал о том, что, если мстительная супруга моя Вера Геннадиевна узнает, как пошло пропил я ее дубленку, она просто медленно сживет меня со свету, но даже если она не узнает этого, то все равно возвращение с пустыми руками повлечет за собой длительную полосу внутрисемейного террора. Ну и пусть! Уйду в подполье, почаще и подольше буду стоять в «Рыгалето», в крайнем случае поживу у кого-нибудь из холостых сослуживцев. Или уйду совсем! Нет, серьезно, — уйду, и все!
— Свобода приходит нагая, — сказал я довольно громко.
Француз, аккуратной шваброчкой мывший тротуар возле своего магазинчика, посмотрел на меня с удивлением. «А почему, собственно, свобода — это женщина, разбрасывающая цветы? Свобода — это мужчина со шваброй в руке!» — подумал я и почувствовал, как вокруг меня снова начинает сгущаться мой нежный кокон.
В супермаркете, том самом, куда нас возили в первый день, было малолюдно. Я решительно приблизился к прилавку с бижутерией и, ткнув пальцем в заколку-махаон, сказал продавщице только одно слово:
— Это!
19
Когда я воротился в отель, все уже знали о постигшем меня финансовом крушении.
— Мужики, надо сброситься! — призвал Гегемон Толя и отдал мне десять франков, полученные вчера от Поэта-метеориста (на них я в баре купил жевательную резинку для Вики).
Но денег больше ни у кого не было, если не считать горстки сантимов, оставшихся у товарища Бурова в общественно-представительской кассе.
— Возьми с собой пустые бутылки из-под «Клико», — посоветовал Спецкор. — Предъявишь жене в качестве финансового отчета о проделанной работе!
— Пошел ты… — поблагодарил я его за мудрый совет.
Приполз виноватый Поэт-метеорист — любитель шампанского.
— Прости, Костик! — взмолился он. — Хочешь, я тебе Машкину карденятину отдам?
— Не хочу.
— Тогда поправься! — предложил он и вынул из кармана куртки стакан для полоскания зубов, почти до краев наполненный красным вином.
Следом вломилась Пипа Суринамская, она принесла мне две пары женских трусиков:
— Жене отдашь! Скажешь, купил!
— Спасибо, но…
— Не бойся, они безразмерные…
Торгонавт подарил мне пару новых кожаных перчаток чешского производства и убеждал при этом, будто их тоже можно при желании выдать за купленные в Париже, мол, импорт! Друг Народов вручил мне большой фотоальбом «Париж-84», который ему, оказывается, подарили в коммунистической мэрии.
— Мне-то ни к чему, — пояснил замрукспецтургруппы.