Поезд уже въезжал в новый день, и утренний свет, словно вода с лимонным соком, смешивался с желтым светом ночников.
— Неплохой, — уклончиво ответил я.
— Обязательно вставь в повесть!
— Не стоит…
— Почему это?
— Неправдоподобно. «Новый русский» не может произнести такой монолог. По определению…
— Но я ведь произнес! — опешил он.
— Не надо путать литературу с жизнью. В прозе главное — логика характера… А тут нате вам — Экзюпери… Думаю, не стоит вставлять.
— А ты не думай. Музыку знаешь кто заказывает?
— Ну, если ты так ставишь вопрос…
— Именно так. На чем я остановился?
— На затяжном полете.
Приземлившись, мы с Генкой, прежде чем рулить в отель на арендованном «фордике», зашли к толстому, как бочка, Брайену, хозяину аэроклуба, и расплатились. Брайен когда-то был асом, но потом на нервной почве у него что-то случилось с обменом веществ — и его разнесло. Он обещал мне организовать прыжки с парашютом, и я на своем неандертальском английском поинтересовался, как обстоят с этим дела. Брайен стал подробно объяснять. Но гораздо больше информации мне удалось почерпнуть из его мимики и жестов, чем из рычащей скороговорки. Впрочем, я и сам уже знал, что прыгнуть в Штатах с парашютом не так-то просто. Во-первых, у нас с Катькой не было специальной страховки. Они же там, прежде чем на унитаз сесть, страхуются на всякий случай! Во-вторых, в Америке очень трудно отыскать удобное и безопасное место, особенно на Южном побережье, где сетка воздушных эшелонов и коридоров на карте выглядит как густая, почти без просветов паутина. Кроме тысяч магистральных лайнеров, американское небо наполняют миллионы частных самолетиков. Тарахтя пропеллерами, они несут своих хозяев на уикенды, деловые встречи, к любовницам в соседние городишки, на рыбалку, а то и просто на работу и обратно. Иногда они падают. Помнишь соплячку Саманту Смит, которая написала письма про мир-дружбу Рейгану и Андропову? Вот, разбилась вместе с отцом. Но все равно летают, как пеликаны.
— Impossible! — закончил объяснения Брайен.
— Double price! — пообещал я.
— О’kay! — кивнул хитрый американский боров.
Мы с Геной сели в «фордик» и порулили к отелю. По сторонам тянулись аккуратные домики, такие на вид хрупкие, что, казалось, целую улицу можно было снести вместе с пыльными пальмами одним броском городошной биты.
— Очень хочешь прыгнуть именно в Америке? — спросил после долгого молчания Гена.
— Очень!
— С Катериной?
— Ага!
— Ну-ну! — кивнул он с пониманием.
— А ты с Оленькой не хочешь?
— Нет… — вздохнул Аристов.
После неудачного катапультирования во время тренировочного полета Аристову пришлось перейти на преподавательскую работу. Его межпозвоночные диски, должно быть, напоминают теперь расплющенные пятаки, которые в детстве мы бросали на трамвайные рельсы. Врачи так и сказали: «Можете, конечно, Геннадий Сергеевич, прыгать, но сначала купите себе инвалидную коляску!» Так что на боль в спине он Галине Дорофеевне не зря жаловался.
Когда мы подъезжали к отелю, Гена глянул вверх и насторожился:
— Что-то мне эти морды совсем не нравятся!
Из окон наших номеров нам призывно махал руками весь отряд спасателей. Едва мы переступили порог, самые худшие подозрения подтвердились. Дверь между люксами была распахнута — и на всем шестикомнатном пространстве буйствовала полномасштабная отечественная пьянка.
— Это я догадалась! — радостно сообщила Оленька. — Я взяла ключ у портье…
— Ну и дура! — похвалил Гена.
Номера были похожи на раздевалку сборной по футболу, одержавшей сокрушительную победу: одежда валялась вперемешку с пустыми бутылками. Двое спасателей спали беспробудным сном. Кто-то ревел под гитару:
Несколько мужиков азартно листали Оленькину книжку про бинарные оппозиции. Они играли. Суть игры заключалась в том, чтобы загадать номер страницы, строку и слово. Проигравший становился в жертвенную позу и получал ровно столько сокрушительных пинков, на сколько букв его слово оказывалось короче того, что загадал победитель.
— Но она сказала, у тебя праздник! — зашептала готовая расплакаться Оленька.
— Какой, к чертям, праздник!
— Кто сказала? — поинтересовался я.
— Ка-атя…
— Ясно.
В этот момент появилась одетая в одну длинную майку Катерина. Она сидела верхом на Коляныче, напоминавшем битюга, которому хозяин из озорства вставил золотые лошадиные зубы.
— Внимание! — звонко крикнула Катька. — Внимание! Сегодня исполнилось ровно пять лет с того исторического момента, когда величайшему летчику всех времен и народов Геннадию Сергеевичу Аристову было присвоено звание Героя России с вручением Золотой звезды и ордена Ленина! Ура!!
— Гип-гип-ура! — грянули спасатели так, что чуткие гидролокаторы на военно-морской базе в Гуантанамо определенно зашкалило.
— Неужели пять лет? — хмуро удивился Гена, загибая пальцы. — В самом деле… Но «Ленина» тогда уже не вручали…
— …С вручением ордена Академика Сахарова восьмой степени! — ничуть не смутилась Катерина.
Меня всегда поражало, что в нужный момент она оказывалась обладательницей самой неожиданной информации.
— До дна! — Коляныч поднес Гене пивной бокал, до краев наполненный виски.
— Я не пью! — отрезал Гена.
И это была правда. На днях исполнялся другой юбилей — год с тех пор, как он по настоянию врачей исключил из пищевого рациона все виды и подвиды спиртного. С этим, я думаю, и связан был бурный роман с Оленькой, не укладывавшийся ни в какие его сексуальные навыки и жизненные принципы.
— Мужик ты или не мужик? — применил Коляныч совсем уж запрещенный прием.
— Ольга, — спросила Катька, поигрывая редкими прядями на голове командира спасателей, — мужик Гена или не мужик?
— Я не знаю, — растерялась будущая искусствоведка.
Спасатели дружно и обидно захохотали.
— Ему нельзя! — попробовал вступиться я.
— Мне тоже было нельзя, — сообщил Коляныч. — Я дал врачу сто долларов — теперь можно!
— Смешно сказал. — Гена побагровел, вырвал из рук искусителя бокал и выпил одним духом, не поморщившись.
— Ура! — завопила Катерина и, взяв у Аристова опустевший бокал, вылила оставшиеся капли на голову Колянычу.
Потом она пришпорила розовыми пяточками своего пьяного скакуна, и тот, протяжно заржав, унес ее в соседний номер.
— Ну вот что, мужики, — нехорошим голосом начал Гена.
Но тут в дверь постучали — и два официанта втащили в номер подносы с дымящимися бифштексами, обсыпанными картофельной струганиной и оливками.
— Ваш заказ, мистер Аристофф! — доложил один из них на ломаном русском.
Через час, вырвавшись из пьяных объятий спасателей, Гена сорвался вниз и от портье позвонил министру МЧС. Потом он пытался отсидеться в кегельбане, но группа спасателей, возвращаясь из очередного похода в осчастливленный магазинчик с сумками, набитыми бутылками, скрутила его, несмотря на яростное сопротивление, и доставила в номер. Здоровые все-таки парни!
— Мужик ты или не мужик? — снова подступил к нему Коляныч, уже породнившийся плечами с теплой Катькиной задницей.
— Ура-а Герою России!
Под утро, изгадив наши номера до неузнаваемости, команда ушла, унося на руках тех, кто не стоял на ногах. Вообще-то я не очень хорошо держу алкогольный удар и поэтому слабо помню окончание юбилейных торжеств, но предполагаю, что Катерина так и уехала на Коляныче. Гена же, потерявший за год питейную форму, отрабатывавшуюся десятилетиями, отключился где-то после четвертого доказательства того, что он все-таки мужик. В былые времена с ним такого, конечно, не случилось бы.
Разумеется, мы проспали все наши полеты. Когда вечером следующего дня Оленька, приговаривая «бедный папочка», похмеляла юбиляра с ложечки, как тяжелобольного, а я бессильно лежал в кресле, дверь распахнулась, грохнув о стену, и в номер ворвались разъяренные спасатели. Опухший Коляныч, как перчатку, швырнул в лицо Аристову телеграмму со срочным вызовом в Москву, подписанную министром МЧС.
— Мы к тебе… А ты нас… — только и смог вымолвить он.
Я едва успел подивиться тому, как непривычно Коляныч смотрится без наездницы на плечах, а нас уже начали бить. Меня схватили за грудки и вырубили первым же ударом, а эмчеэсовцы все-таки не эсэсовцы и лежачих не бьют. Гена же попытался оказать сопротивление — и, несмотря на истошное Оленькино заступничество, получил по полной мордобойной программе.
— Ладно, хватит, — приказал Коляныч. — А то он до следующей годовщины не доживет!
Спасатели, прихватив недопитые вечор бутылки, удалились. Внизу их уже ждал автобус.
И вот, когда Оленька, всхлипывая, обрабатывала специальными жидкостями аристовские синяки, а я рассматривал порванную рубашку, зазвонил телефон. Забыв от пережитого про все инструкции, она схватила трубку:
— Ладно, хватит, — приказал Коляныч. — А то он до следующей годовщины не доживет!
Спасатели, прихватив недопитые вечор бутылки, удалились. Внизу их уже ждал автобус.
И вот, когда Оленька, всхлипывая, обрабатывала специальными жидкостями аристовские синяки, а я рассматривал порванную рубашку, зазвонил телефон. Забыв от пережитого про все инструкции, она схватила трубку:
— Алло! Нет, Геннадий Сергеевич подойти не может… Он нездоров. Ничего страшного, просто несчастный случай… Перезвоните позже… Я? Я — Оленька… А вы кто?
— Кто это? — взревел Гена, вскакивая и чуя неладное.
— Какая-то Галина Дорофеевна!
И хотя Галина Дорофеевна даже на сверхзвуковом истребителе могла очутиться в Майами не раньше чем через четыре часа, уже через двадцать минут срочно вызванное такси увозило рыдающую Оленьку в международный аэропорт.
А еще минут через сорок появилась Катерина, свежая и невинная, как дуновение бриза.
— Боже, что тут случилось? — всплеснула она руками. — Я вызову полицию!
— Где ты была?! — заорал я, испепеляя ее одним глазом (второй подзаплыл).
— Я? Я летала с Брайеном смотреть место для прыжков… Вы спали, он меня и попросил. А где Оленька?
— Это ты сказала им, что Геннадий звонил министру?
— Я? Что я, ненормальная! Я только похвасталась, что он живет с ним в одном доме… Я же не думала…
— Стерва-а-а!
На следующий день я провожал Гену в аэропорту. На его мужественном лице наклеек было больше, чем на чемодане. Сам я нацепил темные очки.
— Спасибо за отдых! — буркнул он.
— Извини, что так вышло… — проблеял я, чувствуя, как кредит «АЛКО-банка» подергивается туманом неизвестности.
— Да ладно… Как ты думаешь, почему Галина Дорофеевна не перезвонила?
— А почему ты ей не перезвонил?
— А что я ей скажу? Не умею я врать…
— Тогда скажи, что после конференции тебя уговорили полетать и при посадке подломилось шасси. По-моему, убедительно…
— Ага, и тормозил я мордой по бетонке…
— Примерно.
— А про Оленьку? Может, сказать, что она случайно в номер зашла?
— Ну конечно! В Майами русским девчонкам больше делать нечего, как в номера к летчикам заходить! Скажешь: она официальный переводчик конференции и ее прислали вместе с доктором, чтобы переводить при оказании медицинской помощи.
— В номере?
— А где еще — в морге?
— Думаешь, поверит?
— Если любит, поверит!
— А Катька? — вдруг забеспокоился он. — Она ведь, стерва, все нарочно устроила. Она все может — позвонить Галине Дорофеевне или даже факс прислать… Ты мне сам рассказывал!
— Не волнуйся, при первой же попытке я удавлю ее телефонным проводом!
— Смотри! Она же настоящая стерва. Бросил бы ты ее!
— Брошу.
— Нет, я серьезно… Я не хотел тебе говорить… Но ты понимаешь, Оленька мне жаловалась, что Катька к ней приставала…
— В каком смысле?
— В каком… В прямом. Она говорила, что мужики ее вообще не интересуют — она с ними только ради денег. А на самом деле ей еще со школы нравятся длинноногие брюнетки с маленькими титьками.
— Так и сказала?
— Так и сказала…
— Вот сука!
— Брось ее…
— Ты еще до Москвы не долетишь, а я ее брошу…
— Слушай, а с чего начать… Галине Дорофеевне?
— Начни с выполнения супружеского долга… Прямо в прихожей!
— Смешно сказал, — улыбнулся Гена, и у меня снова появилась надежда вырвать кредит у «АЛКО-банка».
…Катерину я застал в убранном номере. Она сидела на диване и накручивала телефонный диск. Я вырвал у нее аппарат и с размаху ударил по лицу так, что она пискнула.
— Поняла, за что?
— Поняла, — прошептала она.
— Если ты позвонишь Аристову домой и не дай бог что-нибудь скажешь его жене, тебе конец. В прошлом году здесь акула сожрала девицу. Во всяком случае, ни ее, ни акулу так и не нашли. Поняла?
— Поняла, — кивнула Катерина и улыбнулась разбитыми губами.
— Спим в разных комнатах! — приказал я. — Если хочешь, могу вызвать для тебя проститутку — брюнетку с длинными ногами и маленькими титьками!
— Как скажешь, Зайчуган…
17. Ледышка
Утром, когда я зашел в ее комнату, Катерина старательно зашивала мою разодранную рубашку, выброшенную вечером в мусорное ведерко.
— Прости меня! — еле слышно проговорила она.
— Никогда. Дай сюда иголку!
— Зачем?
— Дай!
Она нагнулась, перекусила нитку и протянула иголку. Я взял теплое жальце, попробовал пальцем острие и выкинул в окно.
— Почему? — удивилась она.
— Не твое дело. Когда-нибудь поймешь.
— Я понимаю: мы расстаемся. Ты меня теперь обязательно выгонишь. Аристов для тебя важнее. Но я хочу, чтобы мы расстались друзьями. Конечно, я много о тебе знаю, но ты можешь быть абсолютно спокоен…
— А я и так абсолютно спокоен. Это ты теперь переживай и оглядывайся!
— Зачем ты меня пугаешь? Я виновата перед тобой. Я сорвалась. Наверное, это какая-то болезнь, вроде наркомании. Я тебе никогда не рассказывала, но у меня это давно. Я даже пыталась разобраться, когда это началось. Если бы надо мной в детстве кто-нибудь издевался или растлевал, тогда все было бы просто и понятно. Но с меня все пылинки сдували. Даже на злого учителя ничего не свалишь: учителя меня обожали! Я долго копалась в себе, даже к врачу ходила — и вспомнила, когда это началось. В восьмом классе. Отца отозвали из Парижа в Москву — и я стала ходить в школу рядом с домом. Мы тогда жили в самом конце Ленинского проспекта. Понимаешь, в Париже у меня было очень много школьных друзей…
— Антуан, например…
— И Антуан, и много еще… А тут я попала в совершенно незнакомый, злой, живущий по своим законам и не принимающий меня детский мирок. Наверное, я и сама виновата, потому что с глупой гордостью к месту и не к месту демонстрировала свой французский и фыркала, когда другие мямлили у доски. В классе были две девочки, которые мне сразу понравились, — Валя Обиход и Нина Назарова. Подружки. Они даже на переменах под ручку ходили. И знаешь, поначалу они меня как будто приняли… Но потом был новогодний вечер — и я вырядилась, как дура, во все лучшее… Мне, конечно, мать должна была подсказать, что так нельзя, что это воспримут как вызов (в магазинах-то тогда ничего не было!), но моя мамочка в ту пору крутила роман с одним синхронистом, и ей было не до меня. В общем, я вырядилась… Учительши потом еще месяц мои парижские тряпки обсуждали. А он весь вечер танцевал только со мной!
— Кто — он?
— Ван Вей. Он был по отцу китайцем и учился в десятом. Родители его работали в цирке — жонглировали, и он после школы собирался в цирковое училище. Это было в нем самое интересное, потому что выглядел он совершенно невзрачно — щуплый и желтый. Но именно в него влюбилась до потери сознания Валя Обиход. Нина Назарова была у нее поверенной и даже своего рода парламентером — выясняла у Ван Вея, как он к Вале относится. Обычные среднешкольные глупости. В этом возрасте, сам помнишь, все в кого-то влюблены…
— А ты?
— Я — нет. Не успела. В тот новогодний вечер Нина отправилась выяснять, почему Ван Вей не приглашает танцевать Валю, а он сказал какую-то гадость и снова пригласил меня. Так я стала врагом. У Вали оказались хорошие организаторские способности — и скоро весь класс стал относиться ко мне уже не равнодушно, а враждебно… Ты знаешь, что это такое, когда ты входишь в комнату и на тебя устремляются тридцать пар ненавидящих глаз? Тогда я решила наказать ее. Ван Веем… Напросилась как-то к нему домой — и это было отвратительно. Даже по моим нынешним представлениям, он был очень испорченный мальчик. К тому же у него были плохие зубы… Не менее отвратительным оказался и язык — он обо всем рассказал приятелям. И старшеклассники специально заглядывали, чтобы посмотреть на меня. К счастью, отца вскоре отправили в Брюссель — и мы уехали. Но перед отъездом я отомстила. Я написала любовную записку Нине Назаровой от его имени, подделав почерк и подложив ее на перемене так, чтобы нашла бумажку Валя. И они поссорились. Страшно. Как умеют ссориться только лучшие подруги или лесбиянки. Даже подрались! И знаешь, когда они, визжа, на глазах у всего класса таскали друг друга за волосы, я вдруг почувствовала ледяное искрящееся счастье вот тут, в этом месте!.. (Катерина положила руку на живот.) Потом счастье погасло, а лед остался… Даже не лед, а ледяной истуканчик, требующий постоянных жертв… С этого все и началось…
— А зачем ты мне все это рассказываешь?
— Чтобы ты понял… Знаешь, иногда мне казалось, что ты именно тот, кто меня вылечит. Я это почувствовала, когда мы начали прыгать с тобой вместе… Я ждала, что вот сейчас эта ледышка внутри меня растает. Навсегда. И я стану как все — верной, доброй, покорной, рожу тебе ребенка. И буду любить ребенка — за тебя, а тебя — за ребенка… Думаешь, легко ненавидеть всех, кто…