Замечу, что на елке эта инсталляция смотрелась более органично, чем на пальме.
— Если провисит до Нового года — сойдет за элемент праздничного убранства! — хихикнул мой внутренний голос.
Разжившись деньжатами, мы с ним повеселели.
По дороге домой я зашла в супермаркет и потратила часть денег, выданных мне на такси, на хлеб насущный. А также на насущную колбасу, сыр, масло, молоко и шоколадки.
Внутренний голос, неожиданно усовестившись, вякнул было, что шоколадки насущными не бывают, но я с ним не согласилась.
Мало что так необходимо молодой одинокой даме, как стратегический запас шоколадок, являющихся, как хорошо известно всем счастливым обладательницам пары Х-хромосом, идеальным антидепрессантом.
Обладатели Х и Y-хромосом, в просторечии именуемые мужиками, те же целебные свойства склонны приписывать алкоголю, но у меня к спиртному, как уже говорилось, сложное отношение, и дома я ничего такого не держу. Во избежание, так сказать.
Перекладывая из одной руки в другую увесистый пакет, я с пыхтением, сопением и замедлением поднялась на свой пятый этаж и уже под дверью вспомнила, что у меня нет ключа. Он остался у Марьи Васильны, которая тоже живет на пятом этаже, но, к сожалению, в другом подъезде.
— Фигасе! — Мой внутренний голос громко возмутился перспективой нещадной эксплуатации частей тела типа «ноги».
Я застонала и пару раз стукнулась в дверь головой.
Получилось звучно.
— Кто-о-о та-ам? — пропел знакомый голос за дверью соседней квартиры.
Я встрепенулась:
— Ивась, это я!
Дверь открылась, являя мне чудное виденье, оно же гений чистой красоты — изящного вьюношу в фартучке с кружевами.
Под розовым фартучком на нем были салатового цвета лосины и приталенная футболка на два тона темнее. Все модненькое, чистенькое, новенькое, аккуратно облегающее изящную фигурку.
Это было как немой укор: я сразу же почувствовала себя деревенской коровой. Даже хуже: потной жирной бегемотицей из темных африканских грязей.
— Натуська, привет! Ты чего такая? — Укор перестал быть немым.
Я не стала уточнять — какая именно. Ивась парниша утонченный, но отнюдь не деликатный. Врежет правду-матку, а я обижусь и в сердцах побью его подручной колбасой, оно нам надо?
— Ключ забыла у управдомши забрать, — объяснила я, входя в гостеприимно распахнутую дверь. — Посижу у тебя, отдохну, потом пакет оставлю и схожу за ключом.
— Зачем ходить, я сейчас котику позвоню, он будет с работы возвращаться, заскочит к Бабке Ежке.
Ивась, благодетель мой, поплыл в глубь квартиры:
— Иди на кухню, я тебя супом накормлю!
— Ивасик, я тебя люблю! — сказала я с искренним чувством и пошла на запах вкусной домашней еды.
— Я тебя то-о-же! — пропел в отдалении Ивась. — Только котику говорить не будем!
Усмехнувшись, я бухнулась на кухонный диванчик, вытянула ноги и огляделась. Отметила чистоту и порядок, каких у меня никогда не бывает, цапнула из вазочки печенье и развернула к себе глянцевый журнал, сверяясь с которым, Ивась готовил модный супчик.
«Вот только мы успели привыкнуть к чизкейкам и смузи, как на слуху уже митболы с фалафелем, бейглы и кейк-попы», — сообщала красиво иллюстрированная статья.
Я пожала плечами. Кто-кто, а я к чизкейкам, митболам и смузям отродясь непривычная!
— К смузи, — поправил меня внутренний голос. — Это слово не склоняется.
— Отстань, — сказала я коротко, продолжая читать.
«В этом сезоне в кулинарии появилось сразу несколько модных трендов…»
— Тьфу! — плюнул мой внутренний цензор. — Почему не сказать по-русски: новые направления?
Тут я кивнула: мне никогда не нравилось слово «тренды». Оно коробит чуткое ухо филолога компрометирующим созвучием с «трындеть» и «трындец».
Хотя «модный трындец» — это чеканное определение жизненного кредо Гриши Васильева, более известного как Григор Иваси.
Справедливости ради скажу, что свое претенциозное прозвище Гриша придумал не сам.
Была у нас в студенческой группе староста — натуральная реинкарнация старой канцелярской крысы, большая любительница макулатурного делопроизводства. В первый же наш день в универе она взялась переписывать присутствующих на лекции, а поскольку имен и фамилий новых товарищей еще не знала, то просила их назваться. И Гриша, громко и с чувством представляясь как Григорий Васильев, после второго слога фамилии пустил петуха, смутился и онемел. А староста, особа без чувства юмора и такта, так и записала, как услышала: Григор Иваси.
Под этим именем Гриша и снискал себе позднее локальную славу городской иконы стиля.
И, кстати, натуральные иваси, даже умей они говорить, не стали бы открещиваться от родства с нашим Гришей: сколько я его помню, он всегда был тощим, как весенняя селедка.
— Рыба моя! — обратилась я к приятелю, который вплыл в кухню, держа у уха телефон.
Рыба помахала ухоженным плавничком, показывая, что сейчас занята, и проворковала в трубку:
— Ко-отик, будь лапочкой, заскочи после работы к Бабке Ежке, забери у нее Натуськин ключик, а то бедная крошка домой попасть не может, сидит у нас.
— Бу-бу-бу, — согласно пробубнила трубка, и владелец отклеил ее от своей сережки с бриллиантиком.
— Зайдет, заберет, — сообщил он мне.
— Гран мерсище!
Я исполнила поясной поклон в позиции сидя.
— Слушай, Ивась, давно хочу спросить, почему ты Марью Васильну Бабкой Ежкой именуешь? Она же мировая старушенция.
— А потому, что у ее мужа стрижка ежиком, то есть он Дед Еж, стало быть, она Бабка Ежка, — объяснил Ивась, ставя передо мной курящуюся паром тарелку.
— Логично, — согласилась я и замолчала, осторожно дегустируя супчик. — Гм… А недосол — это модный тренд или пространство для кулинарного маневра?
— Ой, да посоли, как тебе надо! — Ивасик переместил с подоконника на стол солонку. — Вообще, как получилось, вкусно?
— Язык проглотить можно! — кивнула я, чавкая.
— Язык не надо, он еще пригодится, я жду, что ты сейчас мне все расскажешь.
Ивасик сел на табуретку, поставил локоть на стол, положил в ладошку подбородок и призывно поморгал.
— Все — это что? — уточнила я опасливо.
Рыбонька только выглядит, как нежный лютик, на самом деле он цепкий, как бультерьер. Я считаю, зря Ивась не пошел работать по профилю — из него получился бы прекрасный репортер светской хроники: приставучий как банный лист.
— Все — это подробности твоего заграничного вояжа! — Ивасик снова поморгал, побуждая меня начать былинный сказ.
— А ты откуда знаешь, что я за границу ездила? — Я удивилась.
Помнится, я этой радостью ни с кем не делилась.
— А кто, ты думаешь, устроил тебе эту поездку?
Ивасик улыбнулся, щипком подобрал с высокой скулы завитую прядку и заправил ее за ухо, явно красуясь.
— Чтоб ты знала, Рюрикович хотел Рузанку отправить, пришлось заставить ее взять самоотвод.
Рузанка — это Рузанна Симонян, одна из моих коллег и конкурентов. У нее пронзительные желтые глаза и выдающийся крючковатый нос, на основании чего мы с Ивасиком предполагаем, что Рузанка происходит по прямой линии от горного орла.
Рюриковичу Рузанка приходится троюродной племянницей — по местным меркам родство достаточно близкое, чтобы шеф чувствовал себя обязанным покровительствовать кровиночке. В результате эта птица-орлица то и дело утаскивает в клюве самые выгодные заказы, обделяя неединокровных Рюриковичу честных работяг чуть менее высокого полета.
Ясное дело, обделенные трудящиеся Рузанке не симпатизируют.
Ивась вообще-то не работает у Рюриковича, он парикмахер-стилист в модном агентстве, которое расположено на том же этаже, что и наша контора, и все наши девчонки бегают к нему стричься и делать прически. Одна я не бегаю, наоборот, сам Ивасик бегает за мной, уговаривая отдаться в его вооруженные ножницами руки.
Нетушки, не верю я в высочайший профессионализм парикмахера с дипломом филолога! Он же ножницами щелкает так ритмично, словно Гомера декламирует!
— Так что там с Рузанкой? — Я тоже выразительно поморгала.
— Представь, эта мымра позвонила мне в одиннадцатом часу вечера с требованием срочно-обморочно принять ее, чтобы подкрасить корни и подстричь кончики.
— К чему такая спешка? — удивилась я.
В моем понимании, в одиннадцатом часу вечера все корни и кончики должны уже смирно лежать на подушке.
— А ей, видите ли, внезапно перепала заграничная командировка, а лететь на Кипр с неухоженным оперением орлица наша не желала, — объяснил Ивасик, хрустнув печенькой. — Ну, я и помог ей принять решение не в пользу поездки.
— Каким же это образом?
Мне и правда было интересно. Ивасик — удивительно изобретательный интриган. Думаю, сказывается университетское гуманитарное образование, основательно познакомившее рыбоньку с литературной классикой и мировой историей.
— А я ей про акцию «Ля Мажор» рассказал.
— А что там, в «Ля Мажоре»?
«Ля Мажор» — это популярная сеть магазинов декоративной косметики. Я-то по причине перманентного безденежья туда редко заглядываю, а другие девочки пасутся там постоянно.
— Да много чего там, но эту акцию я придумал, — проказливо усмехнулся Ивасик. — Орлица как-то хвасталась, что ей любимый на Восьмое марта подарил французские духи «Бонжур, мадам», вот я и сказал, что их в «Ля Мажоре» по акции продавали — два флакона по цене одного. И поинтересовался, кому же ее любимый второй флакон преподнес?
— Какой же ты коварный тип гражданской наружности! — притворно возмутилась я, уже догадавшись, что было дальше.
Рузанка ревнива, как фурия. Заподозрив, что у ее любимого сразу две равноценные дамы сердца, она, разумеется, забыла про заграницу и ринулась терзать мужика, добиваясь признательных показаний.
— Я коварный, орлица ревнивая, а ты счастливая: пришлось Рюриковичу на Кипр тебя налаживать, — хихикнул Ивасик. — Ну? Хоть спасибо скажи!
Мне, если честно, хотелось сказать доброхоту, втравившему меня в детективную историю, много разных нехороших слов, но я сдержалась и сказала:
— Большое тебе спасибо, добрый ты человек!
— Ну и как это было? — спросил он.
— Совершенно незабываемо! — искренне сказала я.
— А подробнее? — заерзал Ивасик.
Но тут запел дверной звонок, и добрый любопытный человек побежал открывать своему котику.
Ивасиков котик — застенчивый двухметровый водовоз. В смысле, он развозит по домам и офисам клиентов бутилированную воду.
Простая и незатейливая профессия современного водовоза не развивает ее представителей в плане интеллекта, зато держит их в хорошей физической форме, ведь одна баклажка с водой весит целый пуд, как чугунная гиря. Ивасиков котик запросто мог бы подменять скульптурных атлантов, которые держат портик Эрмитажа. Видеть, как хлипкий Ивасик командует этим кротким могучим гигантом, чрезвычайно забавно.
Кстати, зовут гиганта Ромой, и добрым знакомым он позволяет именовать себя Ромашкой.
— Котик ключики принес! — Ивасик вернулся в кухню и продемонстрировал мне оттопыренный пальчик, украшенный кольцом с ключом.
— Котик — золотой человек! — громко молвила я.
Это прозвучало несколько парадоксально, но спорить никто не стал.
— Привет, Наташка, — золотой котик боком вдвинулся в дверь и сгрузил на пол покупки.
— Привет, Ромашка! — ответила я в рифму, непроизвольно (привычка вечноголодного человека) посмотрев на пакет.
Сквозь прозрачный пластик я разглядела авокадо и кумкват и восхитилась педагогическими способностями Ивасика. Научить мужчину разбираться в экзотических фруктах — это серьезное достижение!
— Ну-у-у, котик — он не совсем мужчина, ты же понимаешь, — хихикнул мой внутренний голос. — Впрочем, это личное дело каждого.
Чтобы не мешать личным делам соседей, я не стала засиживаться у них в гостях и, торопливо выхлебав модный супчик, пошла домой.
Причем, Ромашка как самый настоящий мужчина проводил меня, не позволив девушке самой нести пакет с насущным хлебом и другими продуктами.
Чувствуя себя королевой при галантном паже, я привычно втолкнула в замочную скважину ключ и… не смогла его повернуть.
— Бабка Ежка не тот ключик дала?! — всполошился мой внутренний голос.
Как и я, он сознавал, что нам больше некого наладить в суровый и долгий поход из подъезда в подъезд, на этот раз придется своими собственными ножками топать.
Я вытянула ключ из скважины и одарила его взором, полным укоризны и недоумения: вроде мой? Или бабулька перепутала?
А паж Ромашка решил, что королева уже открыла путь в свои чертоги, и, явно торопясь покончить с благородной миссией сопровождения, толкнул дверь.
И она распахнулась.
— Не понял! — с претензией выразил нашу общую озадаченность мой внутренний голос. — Она что, открыта была?!
— Не понял! — эхом донесся из чертогов голос Ромашки. — Ты в доме вообще уборку не делаешь?!
— Вообще делаю, — я засмущалась. — Иногда…
— Редко, — в приступе неуместной честности добавил мой внутренний голос.
Мое смущение трансформировалось в раздражение.
Да, я не великая аккуратистка, но кто бы мне на это пенял! Между прочим, Ивасик плакался, что его котик Ромашка разбрасывает дома грязные носки в стиле сеятеля!
— Просто офигенный бардак! — не без почтения молвил тем временем сеятель.
— А ну пусти! — Я толкнула его в спину.
Застрял, понимаешь, в узком коридоре, как пробка!
Ромашка послушно продавился в кухню и восторженно вякнул про бардак уже оттуда.
А я заглянула в комнату и полномасштабно уподобилась легендарному овощу.
В смысле, основательно охренела.
Потому что ТАКОГО бардака у меня никогда раньше не бывало!
— Я даже не уверен, что ты смогла бы его создать, — солидарно со мной произнес внутренний голос, натолкнув на дельную мысль.
— Кто-о?! — взревела я. — Какая сволочь это сделала?!
— Не ты? — правильно понял мой вопль Ромашка.
Сообразительный.
Я, конечно, произвожу иной раз впечатление особы странной и порывистой, но все-таки не вываливаю на пол содержимое мебельных ящиков, полок и антресолей!
Во всяком случае, всех сразу.
— На кухне то же самое? — Я обернулась к Ромашке, азартно сопящему за моей спиной.
— Ага, — лаконично ответил он, с нескрываемым интересом оглядывая поруганный интерьер поверх моего плеча. — И во второй комнате, кажется, тоже…
Тут только я обратила внимание на то, что обычно запертая дверь в смежную комнату приоткрыта.
— Айда, посмотрим! — воодушевился мой внутренний голос.
Квартира, в которой я живу, вообще-то двушка, но сдали мне ее как однушку. Вторую комнату владелец запер еще до моего вселения, и мне всегда отчаянно хотелось увидеть, что там и как. Ну знаете, синдром супруги Синей Бороды.
Переступая через разбросанные по полу бумаги и тряпки, я проскакала к заветной двери и заглянула в секретную комнату.
— Ну чисто музей! — восхитился Ромашка, без сомнений и колебаний последовавший за мной.
Стены небольшой комнаты были плотно, квадратно-гнездовым способом, закрыты картинами. Из мебели присутствовал только старинный шкафчик-горка, заполненный бокалами, рюмками, графинами и прочей претенциозной стеклотарой. А бардака как такового не было, что меня странным образом задело.
Как будто у погромщиков на музейный интерьер рука не поднялась!
Это унизило меня как личность, ведущую непритязательный и скромный образ жизни.
— Придется Вадику звонить, — оборвала мое обиженное сопение реплика Ромашки.
— Зачем?
Я поежилась.
Вадик — это маклер, при посредничестве которого арендовали жилье и я, и Ивасик с котиком. Настоящих хозяев наших квартир мы не знаем и по всем вопросам, связанным с проживанием, контактируем с Вадиком. Мужичок он ничего так, добродушный, но квартирный вопрос его сильно испортил, и я уверена — Вадик обязательно попытается стребовать с меня арендную плату досрочно. Типа, чтобы два раза не ходить. А я еще не разжилась деньгами на очередную квартплату!
— А вдруг тут какого Рембрандта не хватает? — Ромашка кивнул на стену в картинах. — Доказывай потом, что не ты его сперла!
Я с сомнением оглядела немногочисленные территории, не охваченные высоким искусством.
Бреши были невеликие, максимум с почтовую открытку, но даже такое маленькое полотно кисти Рембрандта стоило бы больших денег.
— Не думаю, Рембрандт не мелочился, у него натурщицы такие габаритные были, что в миниатюры не помещались, — проворчала я, но все-таки позвонила Вадику.
Он примчался быстро, потому что живет на соседней улице и именно поэтому курирует наш квартал, но еще до его прихода я успела позвонить Марье Васильне и получить клятвенное заверение, что она оставила мое жилище в целости и сохранности.
Бабуля была абсолютно уверена, что заперла дверь на ключ, и сомневаться в ее словах оснований не было: ни склероза, ни маразма у нашей управдомши нет и в помине.
— Вроде все на месте, — сказал, явившись по тревоге, и Вадик. — А рембрандтов тут не было и нет, это все самодельные копии, мазня дедули, который оставил внуку хату с наказом хранить его сокровища в высшей степени бережно и трепетно, так в завещании и написал: коллекцию не продавать, не разбазаривать, из родных стен не выносить во веки веков, аминь. Наследничек, собственно, потому тут и жить не стал — диссонирует интерьерчик с его чувством прекрасного.
Тут он посмотрел на меня с новым интересом и сказал неуверенно, словно пробуя, как это звучит:
— Кстати, а ведь кражу-то дед не предусмотрел…
— Сколько? — спросила я прямо.