Свой вопрос относительно правомерности психологизма Гуссерль ставит определенно и резко. «Существуют собственно, говорит он, только две партии. Логика есть дисциплина теоретическая, от психологии независимая и в то же время формальная и демонстративная, – так утверждает одна из них. Для другой же логика является зависимым от психологии учением об искусстве, при чем само собою исключается возможность того, чтобы она носила характер формальной и демонстративной дисциплины в смысле арифметики, являющейся образцом в глазах представителей первой партии»109. И не менее определенен и резок ответ Гуссерля на предложенную дилемму: он всецело присоединяется к первой парии и столь же всецело отвергает позицию другой. При этом им отвергаются не одни только те мнения, которые, считая логику учешем об искусстве мышления, в то же время утверждают, что она «поскольку вообще есть наука, является частью или отраслью психологии»110, «отдельной психологической дисциплиной»111, «ничем иным, как психологией мышления»112, практической психологией очевидности»113, и т. п. Он идет последовательно дальше и с одинаковой решительностью отвергает все попытки построить логику, как не-психологическую, нормативную дисциплину «должного» мышления, раз только для такого построения необходимым фундаментом все же признается психологическое исследование114. Его аргументация сосредоточивается при этом в следующих четырех основных пунктах:
1. Признание логики частью психологии или какое-либо обоснование ее на психологии неизбежно сопряжено со смешением двух совершенно чуждых друг другу сфер познания. Психология исследует факты, совершающееся во времени, явления, претерпевающие изменение и эволюцию, между тем как логика своим предметом?) имеет смысл познавательных актов, внутренние связи смыслов друг с другом и их идеально-объективное единство, т. е. не само мышление, а то, что мыслится, – «мнимое» в мышлении. Предмет психологии есть нечто реальное; предмет логики – нечто идеальное, в себе неизменное и безвременное. Нужно проводить строгое различие между суждением, как сбывающимся душевным переживанием, и тем смыслом, который переживается в этом суждении и наиболее соответствующим образом обозначается, как содержащееся в нем идеально положение (Satz). Сумма операций, производящих умножение двух на два, не одно и тоже с самим положением: 2 х 2 = 4. Первая представляет собою связь познавательных переживаний, в которых наука субъективно осуществляется, в которых протекает деятельность математического счисления, при помощи которых выявляется истина: 2 х 2 = 4. Положение же 2 х 2 = 4 есть логическая связь, т. е. своеобразная связь теоретических идей, внутреннее единство самих чисел115. Точно такое же различие существует между психологическим законом и логическим основоначалом. Первый регулирует явления, получается из наблюдений над фактами и по природе своей эмпиричен, индуктивен, и только в большей или меньшей степени вероятен; например, закон ассоциации. Второе регулирует связи положений друг с другом, управляет идеальным единством познавательных содержаний; оно не имеет отношения ни к каким фактам, ибо логические связи не фактичны, а идеальны;
в равной мере оно и не подразумевает никаких фактов, так как по своей природе априорно и познается не индуктивно, а непосредственным усмотрением; например, закон тожества, который и нечего доказывать и нельзя никак доказать, индуцировать и т. п., он ручается сам за себя116. Точно таким же образом различаются между собой познавательное признайте чего-либо за истинное и сама истина, признаваемая, как таковая. Признание может осуществляться и не осуществляться; оно может быть интенсивнее и слабее, оно может изменить свою природу. Истина, наоборот, вечна и неизменна по самому своему смыслу. Что 2 х 2 = 4, не может перестать быть тем, что оно есть, ни при каких условиях. Оно не может ни существовать, ни не существовать, подобно факту признания. Оно имеет вечное значение, как некоторое обязательное «идеальное бытие»117. «Мы постигаем истину не как эмпирическое содержание, которое обнаруживается и снова исчезает в потоке психических переживаний; она не является феноменом среди феноменов, но она является переживанием в совершенно ином смысле, – в каком переживанием будет общее, идея»118. Если бы истина находилась в существенном отношении к мыслящим умам, к их умственным функциям и формам умственного движения, то она возникала бы и исчезала вместе с ними, и если не вместе с отдельными индивидуумами, то с родом»119. А это значило бы, что она совсем не истина, ибо по своей природе истина лежит вне сферы понятий возникновения и исчезновения, вне сферы времени: она «значит» (gilt), т. е. являет собою некоторое единство значимости в безвременном и абсолютном царстве идей120. Утверждать, что логика есть часть психологии или основывается на психологии, совершенно так же невозможно, как и утверждать то же самое по отношению к математике. Более того, утверждать, – это значило бы одновременно утверждать и про математику, что она является частью психологии или основывается на ней; ибо точно так же, как и логика, математика исследует идеальные связи обоснования познавательных содержаний. Чтобы раз навсегда обезопасить себя от этих абсурдных последствий, нужно старательно помнить, что акт познания и содержание познания не одно и то же, и что логика (как и математика) имеет дело только с последним121.
Не проводя этого необходимого различия, Милль принужден, например, видеть в законе противоречия «одно из наиболее ранних и естественных обобщений из опыта»122и интерпретировать его, как утверждение реально-психической несовместимости в нашем уме двух отрицающих друг друга суждений. Он явно смешивает при этом самый закон противоречия, который не только не является нашим обобщением, но по содержанию своему обусловливает собою всякое, даже наиболее раннее обобщение (всякий вообще опыт), с нашим опознанием его как закона, которое, действительно, не всегда существовало и хоть и не является обобщением из опыта, но возникло, несомненно, вместе с опытом. Излагая же закон противоречия, как психическую несовместимость двух суждений, он становится в забавное противоречие с действительностью, ибо психически нет ничего невозможного в том, чтобы одновременно признавать противоположное или отрицать и утверждать одно и то же; противоречие невозможно лишь логически, в содержании мышления, a не в психическом переживании мыслительного процесса123.
Равным образом и Гейманс, не проводя между актом и содержанием принципиального различия, приходит к мысли изложить силлогистические формы умозаключения, как эмпирические законы мышления. При этом он по существу дела оказывается лишенным возможности дать место понятно ошибочных умозаключений и объяснить исключение из числа силлогистических форм целого ряда умозаключений. Ибо психологически всякое умозаключение регулируется с одинаковой необходимостью законами мышления; и только логическая точка зрения, обращающаяся к содержанию умозаключений, может дать действительный критерий для различения истинного и ложного, значимого и незначимого124.
Тем же самым вызвано к жизни учете Зигварта о двух сторонах закона противоречия, – о том, что этот закон в одно и то же время является и естественным и нормативным законом. В действительности, это – два совершенно чуждых друг другу закона, из которых один эмпиричен и есть обобщение от психических фактов, а другой представляет собою идеальный принцип, безвременный и априорный. Стремление Зигварта различать их только в зависимости от того, предполагает ли закон противоречия эмпирическое или идеальное сознание, совершенно затемняет первичную природу значимости закона противоречия, независящую ни от какого сознания. Только как правило конкретного мышления, т. е. в своем нормативном употреблении, находится закон противоречия в отношении с сознанием. Но это ведь его производное значение, предполагающее его чисто логический смысл125.
Нужно строго различать сами логические законы и их нормативное употребление. Это последнее имеет связь с психически-обоснованными правилами мышления; сами же законы непосредственно от этого свободны126. «Расплывчатое выражение «нормативные законы мышления», которым обозначают также и их, содействует обычно тому, что их смешивают воедино с психологически-обоснованными правилами мышления»127. Этим объясняется и неудача борьбы нормативистов (например, Зигварта) с психологистами; ибо, сохраняя за логическими законами нормативистический характер, они этим непроизвольно сообщают лежащим в основе нормативности чисто-идеальным теоретическим связям привкус психологичности. Естественному закону противостоит, в действительности, не нормативный закон, а идеальный закон; чисто-психическому акту познания противостоит не мысленный акт, согласующейся с нормами, а содержание акта, обладающее чисто-логическим обоснованием128.
Нужно строго различать сами логические законы и их нормативное употребление. Это последнее имеет связь с психически-обоснованными правилами мышления; сами же законы непосредственно от этого свободны126. «Расплывчатое выражение «нормативные законы мышления», которым обозначают также и их, содействует обычно тому, что их смешивают воедино с психологически-обоснованными правилами мышления»127. Этим объясняется и неудача борьбы нормативистов (например, Зигварта) с психологистами; ибо, сохраняя за логическими законами нормативистический характер, они этим непроизвольно сообщают лежащим в основе нормативности чисто-идеальным теоретическим связям привкус психологичности. Естественному закону противостоит, в действительности, не нормативный закон, а идеальный закон; чисто-психическому акту познания противостоит не мысленный акт, согласующейся с нормами, а содержание акта, обладающее чисто-логическим обоснованием128.
Из того же источника проистекают попытки формального или трансцендентального идеализма свести логические законы на «первичные формы» «или «функции рассудка, на «сознание вообще», как родовой разум» и т. п. Ибо, при этом, логическому предпосылается в виде некоторого условия – хотя и в весьма утонченной и неясной форме – человек или человечество, т. е. нечто фактическое и случайное129. «Отнесете к «нашей» психической организации или к «сознанию вообще»… определяет собою не чистую и подлинную, а грубо извращенную априорность»130. «Трансцендентальная психология есть, ведь, тоже психология»131. И она приносит с собою тот же самый психический момент, который убивает существо логического. Чистая логика (а с нею вместе и логика вообще) может утвердиться лишь при самом строгом и до конца идущем различении между «субъективно-антропологическим единством познания и объективно-идеальным единством познавательного содержания»132.
Наконец, и эмпириокритицизм, благодаря тому же смешению, приходит к подчиненно логики и логического содержания познания психологически-биологическому предписание экономии мышления или возможно наименьшей затраты умственных сил. Это предписание имеет, действительно, фундаментальное значение в сфере методологии научного исследования, в сфере конкретных стараний человеческого ума добиться наиболее адекватных, простых и всеобъемлющих знаний. «Безусловно, большим научным значением обладает намерение установить те психологические пути и средства, помощью которых развивается и укрепляется такая удовлетворяющая потребности жизни (потребности самосохранения) идея мирa, как предмета опыта, и, далее, выявить те психологические пути и средства, при помощи которых в уме научных исследователей и их поколений вырабатывается объективно соответственная идея строго закономерного опытного единства с его постепенно все более и более обогащающимся научным содержанием. Но гносеологически такое исследование безразлично»133. В то время, как «психология хочет уяснить себе, как образуются представления мирa… теория познания стремится понять, что составляет возможность проникновенного познания реального и возможность науки и познания вообще в объективно-реальном отношении134. Говорить в гносеологии о «законе, который толкует о стремлении добиться в том или другом направлении возможно наибольшего, бессмысленно. В чистой сфере фактов нет ничего возможно наибольшего, в сфере законности нет никакого стремления»135. Причина того, что в лице принципа экономии думают видеть логический принцип, заключается главным образом в смешении фактически данного с логически-идеальным, которое незаметно под него пододвигается. Нужно тщательно различать между двумя группами логических норм, между «логическими нормами и техническими правилами специфически человеческого искусства мышления»136: «одни, априорно руководя всяческим обоснованием, всякой аподиктической связью, имеют чисто-идеальную природу и, очевидно, лишь в переносном смысле могут быть относимы к человеческой науке; другие, которые мы смогли охарактеризовать также, как простые вспомогательные установления или суррогаты обоснования, эмпиричны и по существу своему относятся к специфически-человеческой стороне науки; они основываются, стало быть, на общей природе человека, и при этом отчасти (что имеет большее значение для учения об искусстве) на психической, а отчасти даже на физической его природе»137. Из них только вторые допускают психологическое обоснование; первые же опираются на чисто-логические законы, будучи «нормативными формулировками законов, принадлежащих к объективному или идеальному содержанию науки»138.
2. Признание логики частью психологии или дисциплиной, основывающейся на психологии, как на своем теоретическом фундаменте, приводить к чисто-эмпирическому истолкованию природы логической очевидности и к смешению ее двух принципиально различных форм. Милль, Зигварт, Вундт, Хöфлер с Мейнонгом и др. низводят очевидность на степень какого-то «добавочного чувства, которое случайно или с естественной необходимостью сопровождает определенные суждения»139. Это неправильно прежде всего уже потому, что логическое познание не эмпирично, не индуктивно и не ограничено простой вероятностью, как те познания, которые сопровождаются вышеозначенным чувством. «Не чрез индукцию, а чрез аподиктическую очевидность получают они (логические законы) обоснование и оправдание. Проникновенно оправдывается не простая вероятность их значения, а само это значение или сама истина»140. «Мы постигаем непосредственно не простую в вероятность, а самую истинность логических законов»141. И эта то истинность и переживается нами в противоположность всякой эмпирически-психологической вероятности именно, как очевидность. Но мало того, очевидными могут быть и такие утверждения, которые эмпирически или психологически совершенно невозможны, например, разрешение распространенной «проблемы трех тел» (скажем, «проблемы n тел») или операции с огромными числами, не говоря уже о целом ряде учений высшей математики. Не будучи психологической, очевидность здесь имеет чисто идеальный характер: она совсем не равна здесь «добавочному чувству», сопровождающему познание в чисто-психологическом порядке и по чисто-психологическим основаниям, а является непосредственным следствием самих логических законов. Это – чисто-логическая очевидность142. «Из каждого чисто-логического закона можно вывести при помощи априорно осуществимого преобразования определенные положения очевидности»143. В этом смысле очевидность является «не чем иным, как переживанием истины»144. «Истина есть идея, отдельный случай которой сказывается в очевидном суждении, как актуальное переживание»145; другими словами, «истина относится к очевидности подобно тому, как бытие индивидуального относится к адекватному его восприятию»146.
Разумеется, и идеальная (т. е. в собственном смысле слова) очевидность во многих случаях имеет свое психическое обнаружение, свою психическую полезность. В этих случаях она подчиняется также и определенным психологическим условиям. Но никогда не следует забывать о том, что это – практическая сторона познания. Теоретически же логическая очевидность подчиняется лишь идеальным условиям.
3. Признание логики частью психологии или на ней основанным учением об искусстве мышления в своем результате имеет ряд логических невозможностей и бессмыслиц. Так например, утверждение того, что логические законы суть в основе своей психологические законы умственной организации человека или человечества, ведет к признанию за этими законами права на такую же изменчивость, какою обладает человеческая психика. Между тем, подобная изменчивость, как и всякая фактическая изменчивость, должна управляться в свою очередь какими-либо законами, откуда и следует бессмысленное заключение, что логические законы изменяются согласно законам, – заключение, влекущее за собой еще вдобавок regressus in infinitum147. Так, Миллевское утверждение, что закон противоречия есть «одно из наиболее ранних и естественных обобщений из опыта», знаменует собою логический круг. Ибо это обобщение само может осуществиться только в том случае, если им в качестве одного из принципов будет руководить закон противоречия. Ведь всякое познавательное положение подразумевает закон противоречия, если и не в качестве предпосылки, то во всяком случае в качестве правила, согласно которому оно только и может быть высказано148. Так, эмпириокритическое утверждение, что высшей нормой мышления является психо-биологический принцип экономии мышления, представляет собою типичнейшее ΰστερον πρότεζον149. Ибо «мы должны уже знать, что преследует наука идеально, чем являются идеально законные связи, основоположения и производные законы, прежде чем мы будем в состоянии исследовать и подвергнуть оценке умственно-экономическую функцию их познания… Идеальная значимость нормы является предпосылкой всякого осмысленного трактования экономии мышления; потому она не может быть никак результатом учения об этой экономии150.