Пока Саша мысленно причитала, гостья ела борщ. Сосредоточенно ела, с удовольствием. Надо полагать, с уважением к нему, к борщу, который, как выяснилось, не просто свекольная похлебка, а созвучие цвета и запаха. Съела все, до последней капельки. Взяла тарелку в ладони, протянула ей с просящей улыбкой:
— А можно мне еще, Александра Борисовна? Очень красиво… Ой, то есть я хотела сказать, очень вкусно!
— Не торопись, Наташк… — остановил ее порыв Лева. — Я думаю, у мамы в загашнике наверняка котлетки имеются. А мамины котлетки — это, я тебе скажу, что-то с чем-то! Это уже отдельная песня! Там столько созвучий найдешь, что мы с мамой за уши тебя от стола не оттащим!
— Конечно, сынок, и котлетки у меня есть… — скромно потупила Саша очи, польщенная его похвалой. Встала со стула, подошла к плите, подняла крышку со сковородки, понюхала на всякий случай. — Вот они, разогретые уже, с картошкой. Сейчас я вам положу…
— Это что, как бы на второе, да? — прозвучал ей в спину восхищенный Наташкин голос.
А когда повернулась от плиты и поставила на стол тарелку с котлетами, Наташка глянула так, будто эти котлетки были ее наивысшим женским и человеческим достижением. Нет, с одной стороны, приятно, конечно. Взгляд у девушки вполне искренний, тут уж без обмана. А с другой стороны… Все это выглядит несколько странновато, если не сказать больше.
А может, она из голодной многодетной семьи? Или вообще детдомовская? Или впрямь — немного не в себе? Надо бы выяснить как-то…
— Наташа, а чем вы занимаетесь? Учитесь где-то или работаете? — Саша постаралась придать голосу нотку непринужденного любопытства, в то же время понимая, что получается все наоборот. То есть любопытство вышло наружу тревожным, готовым встать в защитную стойку.
Лева тоже это почувствовал, поднял бровь, глянул на мать удивленно. Вроде того — куда тебя понесло с пугливыми эмоциями? И ответил сам, прижав Наташкину ладошку к столу:
— Мам, к Наташке можно на «ты» обращаться, не выкай, она пугается. А относительно твоих вопросов… Она учится, мам. В следующем году заканчивает архитектурно-художественную академию.
— Левк, ну чего ты, я сама… — вдруг выдернула ладонь из-под его руки Наташка, глянула ей в глаза. — Вы спрашивайте, Александра Борисовна, я нисколько вас не боюсь! Да, я в художке учусь, на факультете дизайна…
— А, понятно… — улыбнувшись, покачала головой Саша. — А направление какое? Промышленный дизайн? Дизайн костюма?
— Нет. Я выбрала дизайн среды. У меня дипломная работа будет на тему колористическая гармонизация городской среды. Там более длинное название, конечно…
— Наташка очень талантливая, мам, — снова заторопился с ненужными объяснениями Лева, — ее уже на работу в крутую фирму пригласили, представляешь? Диплома еще нет, а на работу уже пригласили. Так что ты не удивляйся, если она что-нибудь непонятное выкинет. А вообще она девушка спокойная, вещь в себе. Главное, ее надо кормить вовремя, иначе забудет и станет умирать с голоду, и сама не поймет, отчего умирает.
— Ну, Левк! Перестань! Чего ты меня так… Не верьте ему, Александра Борисовна…
— Да ладно, это уж ваши дела. Чай будете? У меня конфеты вкусные есть…
После чая Наташка осоловела. Сидела, откинувшись на спинку стула и сложив ладошки на худосочном сытом животе, смотрела в кухонное окно мутным синим глазом. Глядя на гостью, Саша поневоле вспомнила чеховскую Каштанку — у него там собачка, кажется, опьянела от еды? Вот и Наташка — опьянела. Да она и похожа на ту самую Каштанку! Такая же дворняга с рыжинкой… Только талантливая, как выяснилось. Но Каштанка тоже была талантливая, прости, господи, за сравнение…
— Мам, мы к себе пойдем! — потянул за собой Наташку, вставая из-за стола, Лева. — Спасибо, все было очень вкусно.
— Да, Александра Борисовна, спасибо… — эхом вслед за Левой пролепетала Наташка, — все было очень вкусно…
Саша кивнула машинально им в спины. Так и осталось на кухне послевкусие Левиной фразы — мы к себе пойдем…Что значит — к себе? И что значит — мы? Эта дворняжка, выходит, здесь намерена остаться? Ничего себе дела… А как с ней рядом существовать-то?
Мушка, почуяв ее настроение, тявкнула под столом, запричитала сердито — р-р-р, нга-нга-нга… Саша топнула ногой, прикрикнула на нее, выплескивая из себя скопившуюся досаду:
— Да замолчи, слышишь? Ты еще тут… И без тебя вижу, что все хреново…
* * *Да, Наташка осталась. А как еще понимать, если к ужину парочка из своей комнаты не выползла? Уже засыпая, Саша услышала, как скрипнули половицы в коридоре, как хлопнула дверца холодильника под аккомпанемент Левиного бормотания да тихого Наташкиного подхихикивания. Подумалось в полусне — надо же, хихикать умеет, как всякая нормальная девчонка. Вежливо хихикает, почти шепотом. Нет, и на этом спасибо, конечно, но все равно… Лучше бы в другом месте хихикала. И с кем-нибудь другим. И вообще, как-то неправильно все с этой Наташкой, как-то не так…
А утром столкнулись лоб в лоб с Левой на кухне:
— Доброе утро, мам! Как спалось?
— Да как тебе сказать…
— Мам, сейчас мы с Наташкой убегаем, а днем я ее вещи сюда перевезу, ты не пугайся, если что.
— Не поняла… Что — если что?
— Ну, у нее там бебихи всякие такие… специфические. Кульманы-ватманы, коробки с подручным материалом. Но, думаю, в моей комнате все это хозяйство вполне разместится, тебе не помешает.
— А если помешает?
— Как? Да ты даже не помнишь, когда в последний раз в мою комнату заходила! Не, не бойся, мам, на твою территорию мы не посягнем!
— Да дело не в территории, Лева…
— Все, мы убегаем! Наташка на первую пару опаздывает!
— А завтракать?
— Не успеваем… Пока-пока, мам!
Ушли. Хлопнула дверь в прихожей. Саша села на кухонный табурет, запустила пятерню в нечесаные с утра волосы, вздохнула тяжко. Боже, как не хочется перекраивать свою привычную жизнь, кто бы знал. Да и под кого перекраивать — под Наташку! Но ничего не сделаешь, надо… Хоть и трудно, а надо.
Она и не представляла себе в то утро, насколько ей будет трудно. А вечером стал очевиден истинный масштаб бедствия — как только открыла своим ключом дверь, вернувшись с работы. Потому что глаза на лоб полезли от удивления — в прихожей все пространство у стены занимал велосипед! И не какое-нибудь нежно-дамское изделие на колесах, а настоящий спортивный зверь-велосипедюга! Показалось, даже фыркнул на нее слегка, этакий барин самонадеянный.
Наташка выглянула из кухни с чашкой в руках, улыбнулась довольно:
— Правда, классный у меня велик, Александра Борисовна? Хотите, дам прокатиться?
— Нет, спасибо. А ты, значит, вот так… На велике…
— Ага. Терпеть не могу общественный транспорт. Да мне и машину никогда не хотелось водить. Сидишь в ней, как пленница-Дюймовочка, запертая в железном бутоне… А тут! На велике! Красота же! Мчишься себе, ветер голову обдувает, никаких пробок, никакой урбанистической неврастении… Не люблю зависеть от навязанных правил и чужих оценок! Свободу люблю!
— М-м… Понятно. А Лева где?
— Не знаю. В пробке стоит, наверное. По крайней мере, когда ему звонила час назад, еще стоял. А он вам нужен зачем-то?
— Ну… В общем…
Странный вопрос. Прямо в тупик своим вопросом поставила. Действительно, зачем матери сын нужен? И вовсе не нужен… И мать сыну не нужна…
На этом фоне и потекла их дальнейшая несуразная жизнь. Да, несуразная. А как еще такую жизнь можно назвать? Когда не живешь, а прячешься, как партизан на оккупированной территории. Вроде и знаешь, что по родной земле ходишь, где родился да крестился, но голову в плечи все равно поневоле утягиваешь — как бы себя перед немцем не обнаружить… И отношения своего к захватчику не показать, и мыслей раздраженных, и жестов.
Хотя попробуй, не обнаружь, когда тебя из твоего привычного созерцательного состояния то и дело вытаскивают и хрясь, хрясь по морде! То велосипедом в прихожей, то разложенными по всей гостиной листами ватмана, то заляпанной разводами краски раковиной! Хотя и не в этом даже дело, по большому счету… Все это ерунда, стерпеть можно. Дело в другом…
Дело в том, что не принимает домашняя территория чужака. Ни физическая ее составляющая, ни духовная. Потому что на этой территории свои тропинки протоптаны, свои привычки укоренились. Можно сказать, неколебимые. Попробуй сдвинь. Здесь каждая вещь на своем месте лежит, каждая чашка на кухонной полке свое место имеет. И никак иначе. А Наташка все делает не так! И все — походя! Нет, понятно, что отчета себе не отдает и не думает даже ни о каком отчете, но раздражает же…
А самое противное, что внешне все выглядит сплошной идиллией, смотрел бы со стороны да умилялся. По утрам Лева с Наташкой приветливо здороваются, и Саша так же — приветливо, не кукситься же на них своим внутренним раздражением. Хотя, говорят, это неправильно, это вроде как лицемерие. Надо кукситься, если очень хочется. Нельзя в себе держать, потом еще хуже будет. Да, надо… Но разве через себя переступишь? Через воспитание, через годы, через привычку к обязаловке-вежливости? Если уж натура отравлена этим ядом, глупо думать, что доза его была изначально неправильной, слишком большой по правилу Парацельса…
А самое противное, что внешне все выглядит сплошной идиллией, смотрел бы со стороны да умилялся. По утрам Лева с Наташкой приветливо здороваются, и Саша так же — приветливо, не кукситься же на них своим внутренним раздражением. Хотя, говорят, это неправильно, это вроде как лицемерие. Надо кукситься, если очень хочется. Нельзя в себе держать, потом еще хуже будет. Да, надо… Но разве через себя переступишь? Через воспитание, через годы, через привычку к обязаловке-вежливости? Если уж натура отравлена этим ядом, глупо думать, что доза его была изначально неправильной, слишком большой по правилу Парацельса…
Наверное, она хорошая девочка, эта Наташка. И талантливая, как Лева говорит. Но ей-то от этого не легче! Она ж со своим талантом все пространство вокруг себя захватила! И ведет себя так, будто ее, как личности, тоже проживающей на этой территории, вообще не существует! Даже когда разговаривает о чем-то конкретном, будто в упор не видит, а думает о своем. Глаза светлые становятся, дымчатые, и улыбка блуждающая на губах — ах, извините-простите, я здесь и сейчас в данный момент не присус-с-вую… Я там, вся внутри, вся в себе…
Как жить с человеком, который тебя в упор не видит? Который с тобой разговаривает, а на самом деле не присус-с-вует? А?
Однажды вдруг явилась со своим велосипедом — целый пакет продуктов приволокла. Бухнула на стол, деловито начала выкладывать пакеты, банки и баночки в холодильник. А у Саши тут же отвратительно меркантильная мыслишка в голове задребезжала — это что же, она уже и до Левиной зарплаты добралась? Иначе откуда столько покупок, далеко не самых дешевых — семга, икра, огромный кусок «Рокфора»…
А Наташка вдруг обернулась, глянула удивленно, будто услышала ее мысленное хулиганство, проговорила тихо:
— А у меня сегодня халтурка нечаянная образовалась, Александра Борисовна… Вот, решила запасы пополнить… Хотя я совсем в продуктах не разбираюсь, я глазами покупала! Все не то купила, все неправильное, да?
Конечно, ей стыдно стало. Мыслишка поганая про «Левину зарплату» скукожилась, уползла в тень. Но совсем-таки не исчезла, пришептывала оттуда, из тени — погоди, мол, не вечер еще… Не добралась, так доберется. Не хитростью, так затуманенным взором свое возьмет. Ведь как-то сумела она Леву этим затуманенным взором обаять вусмерть? И вообще, очень хотелось бы знать — надолго она здесь задержится? Может, перезимует, как перелетная птица, и улетит в свое талантливое космическое пространство? Чего ей тут?.. Они с Левой люди обыкновенные…
Однажды Саша не удержалась-таки, спросила его в лоб, когда Наташки дома не было:
— Лева, а у тебя это надолго?
— Что надолго, мам?
— Ну, вот это все… — обвела рукой по разложенным на полу листам ватмана с какими-то непонятными иероглифами.
— Хм… Я не понял. Это ты про Наташку, что ли?
— Ну… да…
— А что такое, мам? Мне казалось, вы с ней поладили…
— А я со всеми стараюсь ладить, сынок, как ты успел заметить. С кем ты женихаешься, с теми и ладить стараюсь. Уж как умею, как могу.
— Да, мам. Ты у меня классная.
— Ага… Как та рыба, которая сама себя из пруда выловила, сама себя почистила, на сковородке поджарила и на тарелочку уложилась. Ели рыбу, ели, хвалили — такая классная… А косточки потом выбросили.
— Это ты к чему? Не понял твоих аллегорий. Ты что-то против Наташки имеешь, да? Так это ты зря, мам… Знаешь, я иногда смотрю на вас на обеих и думаю — до чего ж вы похожи… Ведь вы очень похожи, мам, и по характеру, и по темпераменту, и даже внешне! Наташка такая же — вещь в себе, своим внутренним миром питается. Иногда такие перлы выдает, что…
— Мне неинтересно, сынок, какие она выдает перлы. Я тебе конкретный вопрос задала — у тебя это надолго или как? К чему мне готовиться?
И сама чувствовала — понесло. Рыба не захотела на раскаленную сковородку укладываться, наддала хвостом, выскользнула из рук. И задрожало слезно внутри, захлюпало в носу, пошло голосом в плаксивую высокую ноту:
— Я не могу так больше, сынок, не могу… Я не знаю, мне не привыкнуть… Мне очень трудно, понимаешь ты или нет?!
— Мам, что ты…
— Да ничего! Говорю же тебе — не могу больше! Устала!
Как назло, хлопнула дверь, звякнул металлом велосипед. Наташка пришла. Лева растерянно моргнул, развел руки в стороны, а Саша застыла на слезном вдохе. Испугалась предстоящей сцены-неловкости. Опустила голову, быстро прошла на кухню, даже не глянув на Наташку. Открутив кран с холодной водой, торопливо плеснула себе в лицо. Потрогала щеки — горят… Фу, как неловко, нехорошо все, неправильно! Валерьянки накапать, что ли?
Лева пришел за ней на кухню, сел за стол, стал смотреть, как она возится с каплями. Вздохнул тяжело.
— Где она? — спросила Саша тихо, мотнув головой в сторону кухонного проема.
— В нашу комнату ушла. Спросила, что с тобой. А я не знаю, что с тобой, мам… Ну чего ты, в самом деле?
— Да не знаю я, Лева… Объясняю же тебе — тяжело мне. Не знаю, может, я уже привыкла жить одна… Что мне теперь, квартиру менять? Нет, я бы разменяла, не вопрос! Но конкретно для тебя бы разменяла, для одного! А так… Ты ведь опять отдашь! Она забеременеет, и ты отдашь! Где я на тебя столько квартир напасусь? И сколько можно вообще… Тебе уже двадцать шесть лет… Взрослый мужик, а мать должна…
Наверное, все это было ужасно, то, что она говорила. Но ведь говорила же. А главное, все это было неправдой. Потому что она не хотела, не хотела это говорить! Наверное, накопившаяся неврастения последних дней вывернула все наизнанку. А на самом деле она не хотела…
Резкий голос Левы прозвучал сквозь этот ужас, как звук пощечины:
— Хватит, мама, я понял! Все, мы уходим! Прямо сейчас уходим! Я понял, все, больше не надо!
Подскочил пружиной, шагнул к выходу, крикнул в сторону комнаты, где затаилась виновница их ссоры:
— Наташка, собирайся, мы уходим! Будем квартиру искать! А пока у Егора с Дашкой в студии перекантуемся! Ничего, найдем! Комнату, угол, сарай, шалаш в лесу, дупло в дереве! Собирайся!
Она пошла за ним, как сомнамбула, протягивая руки и приговаривая слезно:
— Погоди, Лева… Я не хотела… Да погоди, зачем ты так…
В узком коридорчике увидела, как Лева открыл дверь в комнату, как мелькнуло на миг лицо Наташки — разъяренное, как у голодной лисицы. Никогда у нее такого лица не видела. И осела на корточки у стены, обхватив руками голову — да что ж это такое, господи…
Нет, она не хотела подслушивать. Само так получилось. Просто почему-то открылась в комнате дверь… От сквозняка, наверное. И голос Наташки выплеснулся наружу. Отрывистый, злой.
— …Что значит, не понимаешь свою мать! Значит, дурак, если не понимаешь! И я тоже хороша, идиотка… Она же воспитанная, она себя в кулаке держит и не умеет, чтобы напролом… Чтобы говорить как есть… Почему я это понимаю, а ты нет, Лева? Да, у нее накопилось, да, ей тяжело! Это нормально, Лёв! Мы сами с тобой дураки, дальше своего либидо не видим! Нам хорошо, а окружающее нас не волнует! И окружающие тоже! Это же стыдно, Лёв, это же… Ну, я не знаю, какой чистоплюйский эгоцентризм!
Лева забурчал что-то в ответ, Саша не расслышала. Почему-то Наташкин голос более звонко в диалоге звучал. И на пределе искренности. Да, да… В такую минуту, когда нутро наизнанку вывернуто, по-особенному остро чувствуешь правду и ложь. Болезненно чувствуешь, как свалившееся на голову откровение.
— Иди, извинись перед мамой! Слышишь? Иди! Или… Или я уйду сейчас… Я правда уйду, Лева!
Саша вдруг автоматически протянула вперед руку, замотала головой, словно хотела сказать — нет, не уходи… Потом вдруг опомнилась — чего она тут?.. В коридоре, у стеночки? Вдруг Лева сейчас выйдет, а она под дверью сидит!
Встала, на цыпочках ушла к себе в спальню. Присела на кровать, застыла в недоумении. Что это сейчас было такое? С ней, с Левой, с Наташкой? Что-то плохое и… что-то очень хорошее произошло.
Вдруг побежали по щекам теплые слезы. Когда раздался в дверь тихий стук, лицо насквозь было залито слезами. Лева с Наташкой вошли, сели с двух сторон, глядели виновато-испуганно.
— Мам, прости… Я дурак, мам.
— Нет-нет, это ты меня прости, сынок… Это все неправда, что я тебе наговорила!
— Мам, я больше не буду тебя обижать, никогда.
— Он больше не будет, Александра Борисовна, честное слово! — смешно продекламировала Наташка, совсем по-пионерски. Потом осторожно дотронулась ладошкой до ее плеча. — И я тоже не буду, честное слово…
— Чего ты не будешь?
— Ну… Не знаю. Со временем разберемся, чего я не буду. Я и сама пока не знаю чего. Знаю только, что очень люблю вашего сына.
— Мам, и я Наташку люблю… И я не знал, что так умею любить, правда. Помнишь, мы недавно с тобой говорили про эту песню, как ее там… «Восточная», что ли? «Льет ли теплый дождь, падает ли снег?» Я смеялся, а ты сердилась, помнишь?