Скрипачка выбежала за ним.
– Не расстраивайся, мальчик!
Она говорила смешно, картавя и шепелявя, как иностранка – «гасстгайвайся», «мальтшик», и сама была потешной, похожей на круглощекую куклу.
– Подумаешь, струны порвались. У Паганини тоже рвались, так он плюнул на всех и на одной струне целый концерт сыграл!
– Это кто такой – Паганини? – сварливо спросил Митяй. – С Караимской будет или с Форштадта?
– Вот глупый… Ты самоучка?
Митяй кивнул и покраснел до пота.
– Знаешь, – девушка задумалась, потом продолжила: – Ты хорошо играл, и способности у тебя большие. Езжай в Одессу, к Столярскому Пейсаху Соломоновичу. Скажешь, от Этли, он тебя и послушает, и пристроит. Запомнил? Повтори.
– Столярский, – хмуро сказал Митяй. Больше всего на свете ему хотелось оказаться за сто верст отсюда.
– Этель Михайловна, просим, просим! – раздался льстивый басок.
Сам Вениамин Кефели, сверкающий запонками и кольцами, в парадном своем костюме похожий на прогулочную яхту при полной иллюминации, вышел на улицу, зыркнул на наглеца, протянул руку скрипачке. Та улыбнулась, послала мальчику неуклюжий воздушный поцелуй и исчезла за кованой дверью ресторана «Ассунта». Соблазнительно сверкнул темный бок брошенной кем-то пивной бутылки – зашвырнуть бы в окно, посмотреть, как забегают, гады. Фу, позор! И еще ведь с девчонкой связался.
Шмыгнув носом, Митяй поплелся куда глаза глядят. Едкая злоба мешалась в нем с горькой обидой. Скрипка, чертова скрипка. Она одна во всем виновата. И друга из-за нее потерял, и на посмешище себя выставил, и сыграть, как люди, не смог. Не порвалась бы струна… а и не порвалась бы, не вытянул, нет в руках нужной сметки. И таланта нет никакого, жалела меня толстуха, от дури бабьей жалела. Паганини-Паганини… поганец он был и другим заказал. «Шайтан мутит», – вспомнились слова Алабаша. Так пусть и идет к шайтану дурацкая деревяшка, предательница!
Ноги сами вывели мальчика к городскому пляжу. Там шлепали о волнорез редкие волны, в темноте хихикали и взвизгивали женщины. Митяй разулся, оставил на песке нарядные штиблеты, аккуратно сложил костюмчик. Запустил «блинчик», посмотрел, как расходятся круги по воде. Взял футляр со скрипкой, высоко поднял над головой и вошел в теплое, как молоко, море, оступаясь на гальке. Зайдя по грудь, оттолкнулся и поплыл так далеко, как хватило сил. Потом отпустил гладкую ручку футляра, толкнул посильней и, отфыркиваясь, повернул назад. «С меня хватит. Снова купаться начну, рыбу ловить, с мальчишками якшаться. Может, в школу пойду или в детский дом подамся?»
Выбравшись на сушу, мальчик долго лежал на камнях, глядя в беззвездное, низкое небо. Когда он снова сел, то увидел знакомый футляр, выброшенный на берег прямо у его ног.
После третьей попытки утопить скрипку Митяй отчаялся и просто-напросто бросил ее на берегу – бери, кто хочет. Там же оставил штиблеты, пиджачок и сорочку с жестким воротником. И штаны бы оставил, но идти до дому голышом было стыдно. Тетка всплеснула руками, когда «племяш» явился под утро, полураздетый, босой и грязный. Но браниться особо не стала – платил он пока что в срок.
Трое суток Митяй дурил напропалую. Привязал красный бант на рога соседскому козлу Мотьке, разозлив того до потери невеликого соображения. Подрался с братьями Аджибековыми и побил обоих, даром, что старший, Равиль, был его на два года старше. Попробовал пива, выкурил первую сигарету и до вечера блевал за сараями. Сходил в море с младшим Сатыросом, приволок пеленгаса и корзину мелкой рыбешки. На четвертое утро в дом тетки постучался незнакомый грузчик, большой, загорелый и запинающийся от застенчивости.
– Я того-этого… струмент вашу сыскал разом. Давеча на пляже мы с артелью того… отдыхали, в обчем, а как светать стало – глядь, вор пожаловал! Приблудился стервец мелкий да по вещам ковыряется. Я за ним, он от меня – и футлярчик-та урони. Я тута и вспомнил, что ваш парнишка нам, бывалоча, на отдыхе-та пиликал, и струмент на его похож. Вот принес.
Оторопев, Митяй не нашел что сказать, предоставил тетке благодарить доброго человека, подносить тому стаканчик наливки и ломоть соленого кавуна. Мальчик забрал футляр к себе в сараюшку, воровато открыл – проверить, жива ли скрипка. Инструмент нисколько не пострадал, чехол не пропустил воду. Оставалось только поменять струны. Мальчик чувствовал – пальцы ноют, руки сами тянутся взять смычок, тронуть деку, заставить упрямое дерево заговорить. Нет уж, черту чертово!
Дождавшись, когда тетка уйдет на базар, Митяй умылся, пригладил волосы, решительно взял футляр и отправился на улицу Троцкого. Первый этаж каменного дома недалеко от церкви занимал Иван Наумыч Морозов, пожилой, вежливый антиквар, скупавший у мальчишек монеты и прочие древности. …Наверняка он возьмет и старую скрипку. А нет, так на толкучку снести можно, рынок недалеко. И баста – рыбаком буду или механиком, как батька. Нечего воображать – музыкант!
Антиквара дома не оказалось. Что ж, подождем. Скрестив по-татарски ноги, Митяй сел у порожка, бездумно забарабанил пальцами по футляру. Отчего ж не сложился тот танец? Можно ж было взять чардаш, удалось бы догнать девчонку, если б струна не лопнула. Или нет? Достав скрипку, Митяй вывернул пальцы над грифом, вспоминая, как ухватисто, ловко работала руками соперница.
– Подайте на хлебушек! – задребезжал старушечий голос, отвлекая от мыслей.
По привычке Митяй пошарил в карманах, собрал копеек и, не глядя, сунул в протянутую ладонь.
– Вот спасибочки! Добрый мальчик. Хороший мальчик, а так мучаешься – ай, как жаль.
Удивленный Митяй посмотрел на просительницу – хромая нищенка в туго завязанном черном платке, сама длинноносая, словно ведьма, узкий рот, внимательные, птичьи глаза. И какая-то несуразица в облике.
– Проклятье на тебе лежит, милый ты мой, страшное, смертное. Некому тебя защитить, некому мудрое посоветовать. А я знаю… все знаю!
Откуда? Как? Митяю стало не по себе.
– Что вы такое гуторите, бабушка?
– Дурачка не крути! – огрызнулась старуха, показав неожиданно белые зубы. – Дьявол тебе скрипку принес, а ты не знаешь, как от нее избавиться. Думаешь Паганини стать? Так и он не осилил.
– Да кто такой этот ваш Паганини? – обозлился Митяй.
– Самый лучший скрипач на свете. Николо душу продал за инструмент, чтобы играть лучше всех. Дьявол повсюду за ним ходил, а после смерти утащил в ад. Старик Паганини тысячу тысяч лет будет жариться на сковородке и слушать, что делают с музыкой казенные скрипачи. Эх ты, глупый, невоспитанный мальчик.
Митяй и вправду почувствовал себя маленьким, беззащитным глупцом. Влип по самые уши, хуже, чем в голод, хуже, чем в грязный подвал.
– Ты не знаешь, малыш, какой мастер создал инструмент, послушный, как женщина, и капризный, как женщина? – Голос нищенки налился силой, стал властным. – Почему темный ужас таится в струнах, почему лучший смычок – тот, на который натянуты девичьи волосы?
Кажется, это он уже слышал. Митяй попробовал ответить, но во рту пересохло.
– Лучшие свои скрипки Джузеппе Гварнери творил из ничего – из створки старого шкафа, из корабельной скамьи, говорят, даже из гробовой доски. Он стучал по дереву умными пальцами, слушал, как то звучит, а потом резал, выглаживая каждую линию. Видишь птиц, украшающих деку? Это его знак! Чтобы лак получился отменным, мастер добавлял в него горное масло, слезы матерей, потерявших ребенка, и кровь, запекшуюся на брачных простынях. Сам господин Самаэль заказывал у Гварнери живые скрипки и платил сполна за работу. Глупец дель Джезу потом раскаялся – инквизиторы пообещали, если он не придет в лоно церкви смиренным рабом, то сгорит на костре, а дровами станут его инструменты. Мастер стал работать для попов, продавать глупым людям жалкие подделки. Но лучшие скрипки он делал в молодости. Понимаешь?
Побледневший Митяй помотал головой.
– Дьявол бродит по миру, взыскуя смятенных душ. Он дарит скрипки однажды и на всю жизнь, ставит в душу клеймо – проклятие музыканта. Думал выбросить или продать? Мальчишка! Ты обречен на смятение и одиночество, маленький дурачок, ты приносишь несчастье, друзья покинут и предадут тебя, любимые женщины бросят, не в силах соревноваться с музыкой. Для тебя станет важно лишь одно – совершенство, недостижимое совершенство звука. И когда старость скует твои члены, болезни ослабят силы, ты умрешь в страшных муках, томимый неутоленной жаждой!
– Это навсегда? – спросил, наконец, мальчик.
– Да, милый, – с неприятной улыбкой подтвердила нищенка. – Проклятие не оставит тебя и после смерти – если, конечно, ты не отыщешь помощи. Красивый мальчик, такие большие глазки, выразительная фигурка… жаль, стриженый. Золотая парча будет тебе к лицу, камзол с пуговками, чулочки и башмачки. И паричок, белый пудреный паричок. Пойдем со мной в мою лавочку, я сварю тебе чудного шоколада, угощу сладостями. Ты когда-нибудь пробовал рахат-лукум? Давай руку, мой славный.
Узнал! Хищный серебряный скорпион с перламутровой спинкой, украшающий безымянный палец, ногти, покрытые ярким лаком, чистая кожа – он видел эти ладони у старухи в кафе, старухи в бисерном платье, с длинным витым мундштуком.
– Из-з-звините. – Митяй запнулся. – Я не хочу сладостей. И с вами никуда не хочу.
Старуха приблизилась к нему, наклонилась, почти касаясь лица длинным носом. От нее пахло сладкими благовониями, пахло так сильно, что голова закружилась.
– Тебе нечего бояться, малыш. Госпожа Вероника любит детей и позаботится о тебе, уберет все напасти, все тревоги. Ты будешь играть, играть вволю! Погляди, что у меня есть!
В ловких пальцах из ниоткуда возникли чудные куклы. Даже сквозь страх Митяй успел удивиться – до чего же здорово сделано! Офицер Виленского полка в окровавленной форме машет «маузером», поднимая в атаку. Раненый матрос стоит на одном колене, опираясь о пулемет. Татарский воин в лисьей шапке натянул лук. У Митяя никогда не было своих игрушек. Он потянулся к фигурке рыцаря в шлеме – разглядеть, что у того за герб. Глаза старухи жадно блеснули.
– Шла бы ты отсюда, убогая!
Неторопливый Иван Наумыч спешил так, что начал задыхаться, худая грудь антиквара ходила ходуном, усы грозно встопорщились, пенсне слетело и, подрагивая, повисло на шнурке. Старый интеллигент, он называл на «вы» даже кошек, и Митяй страшно удивился.
– Явился, защитник обиженных и несчастных. Думаешь жить вечно? – прошипела старуха, выпрямляясь во весь рост. Она показалась страшно высокой рядом со щуплым антикваром, но тот не отступил.
– Нет, и время, отпущенное мне, почти вышло. Но зато я живу свои годы. А что лежит у тебя в шкатулке? Резной, из слоновой кости, с тремя ликами Владычицы Перекрестков на крышке?
– Ты и это пронюхал, шпион проклятый? – Лицо старухи исказилось, казалось, она вот-вот набросится на врага, начнет рвать ему волосы, выцарапывать глаза крашеными ногтями.
Наваждение спало. Митяй не стал дожидаться конца беседы и выяснять, что за старые счеты связывали Ивана Наумыча с этой ведьмой. Он подхватил футляр и порскнул вниз по бульвару, сверкая пятками.
С неделю после того мальчик не выходил на улицу, не купался и не смотрел фильмы в синематографе. Ночами снились кошмары. По всем бульварам гнался за ним разъяренный скрипач Паганини, потрясая огромными кулаками, кричал: «Отдай мою скрипку, мерзавец!» Сотни одинаковых девочек с розовыми бантами ядовито смеялись, когда он выходил на сцену и у него одна за одной – «дзынь! дзынь!» – лопались струны. Рогатый дьявол, похожий на вокзального мильтона Плевако, являлся, чтобы отобрать инструмент и утащить душу прямиком в ад. И самое страшное – повесившийся Алабаш ухмылялся мертвым лицом, показывал синий язык – что, добился моей смерти, брат названый? Но обошлось – ветер переменился, жара спала, дурь из головы вышла. Митяй снова стал заниматься, сперва нехотя, потом истово. Он понял одно – что играть он сейчас не умеет. Но раз ему суждено быть музыкантом, раз он проклят, то выбора не остается. Вопрос лишь во времени – сколько придется учиться.
В сентябре подошел срок уплаты за прожитье. Денег на кармане оставалось не густо – щедрая жизнь выходила дороже, чем мальчик думал. Ранним утром, убедившись, что его никто не заметил, Митяй сбегал к потаенному месту на Круглой башне. Приметный кирпич так же верно прикрывал выемку, но тайник оказался пуст. Может быть, Алабаш передумал и забрал свою долю добычи? Или кто-то чужой пробрался? В любом случае передышка, отпущенная судьбой, завершилась. Надо было что-то решать со своей жизнью. В начале весны исполнится тринадцать, отец в эти годы уже работал. Возвращаться к бездомью, грязи и нищете – ни за что! Играть на улице – так подавать не будут здоровому обормоту. Податься в порт? Ловить рыбу? Стать батраком у тетки – она одинока, немолода. Или?.. Детдомовскими порядками, крысами в супе, воровством, побоями и злобными надзирателями пацаны пугали друг дружку зимними вечерами, но болтовня болтовней, а школа школой. Опять же, крыша над головой, харчи. Глядишь, и с музыкой помогут.
В тот же день Митяй попрощался с теткой, объяснив ей, что денег больше не светит, а нахлебником он сидеть не намерен. Для приличия Ганна повозражала, удерживать всерьез не стала – она хорошо относилась к мальчику, но родственной любви между ними не завелось. На прощанье она спекла пышный курник, подарила племяннику почти новую вышитую рубаху и мужние порты, подкоротив кое-где. Громко сходила в лавочку за ботинками и картузом – пусть люди видят, не босяком отпускаю. А потом отвела к скучным серым воротам и объяснила чахоточной барышне-воспиталке: «Так, мол, и так, не могу прокормить сироту, документов никаких нет, пишите: Митрий, Васильев сын, по фамилии Бориспольский, родился аккурат под Пасху, двенадцать годков назад». Под неласковым присмотром Митяй разделся, сдал шмотки, кое-как вымылся, стесняясь голого тела. Старичок-парикмахер догола обстриг лохматую голову, добродушно ворча, мол, об такой волос зубья машинки сломать недолго. Казенная одежда оказалась колючей и неудобной, непривычное белье давило на тело. Воспиталка, презрительно щурясь, предупредила – второй выдачи не будет, порвешь или на базар снесешь, будешь ходить в чем хочешь. Митяй чуть заметно пожал плечами – главное, что разрешили оставить скрипку.
Полтора десятка разновозрастных мальчишек, населявших общую спальню, приняли новичка без особой радости. Зная обычаи пацанов, Митяй приготовился к неприятностям и при первой попытке домотаться дал сдачи. Он никогда раньше не дрался всерьез, но подвальная школа его многому научила – бить больно и страшно, напугать не только противника, но и зрителей, чтоб уважали впредь. С первого удара он расшиб противнику нос до кровавых соплей, со второго уронил с ног. Пацаны завопили «лежачих не бьют», но Митяй ухватил врага за волосы, стукнул об пол и волтузил, пока тот, захлебываясь слезами, не попросил пощады. А потом пообещал, что искалечит всякого, кто попробует тронуть его самого или его скрипку. Зрители смотрели на представление, раскрыв рты, – пожелай Митяй, он вполне мог бы помериться силой с главарем этой шайки зверенышей и занять его место. Но он не искал ничьей дружбы. Занял «дачку» на отшибе, собственноручно собрал хитрую щеколду на тумбочку и зажил сам по себе.
Первые недели он тяготился строгим режимом, необходимостью спрашиваться, чтобы сходить до ветру, скудными порциями невкусной еды, придирками воспиталок и постоянными мелкими сварами пацанов. В школе его как малограмотного отправили в первую группу, и сидение рядом с сопливой малышней бесило невероятно. Все свободное время Митяй посвящал скрипке, пиликая до судорог в пальцах и приступов головной боли. Импровизировать, вторя ветру, волнам или городскому шуму, здесь, конечно же, не выходило, но ставить технику и быстроту удавалось вполне. Гордый Митяй чувствовал – все проворней перескакивают по струнам пальцы, все реже сбивается с такта, режет фальшивым звуком мелодия.
На одаренного мальчика обратили внимание учителя. К десятой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции по городу прошли митинги и концерты. Митяй выступал трижды – на утреннике для детей погибших революционеров, на сборном концерте в первой школе и в портовом клубе для дружественных иностранных матросов. Он выучил неизбежный «Интернационал», пионерский гимн «Взвейтесь кострами синие ночи», обновил в памяти «Марсельезу» и наконец-то справился с клятым чардашем. Выступать оказалось совсем не страшно, Митяй не боялся ошибок, понимая, что зрители просто их не заметят. И сыграл хорошо, так хорошо, что потом улыбался во сне. Матросы с английского корабля подарили «вундеркинду» коробку настоящего шоколада, Митяй щедро разделил лакомство между товарищами, и они перестали чуждаться хмурого новичка.
Хлопотливый директор вскоре заметил, что в детдоме появилась новая звездочка, и немедленно осознал, сколько выгод принесет одаренный ребенок. После короткого опроса выяснилось, что воспиталка старших в молодости играла на фортепьяно и кое-как знала ноты – ей и поручили ежедневно заниматься с Митяем, заодно заполняя пробелы в школьной программе. Нельзя сказать, что мальчик возненавидел эти занятия – они были всего лишь скучны. Зато энергичные политинформации, которые раз в неделю проводили пионеры Артем и Лида, неожиданно заинтересовали его. Гром ДнепроГЭСа, звон чапаевских сабель, происки Антанты и коммунизм, который вот-вот наступит, очаровали Митяя, как чаруют волшебные сказки. Едва научившись бойко читать, он взялся за «Правду» и вскоре сам начал делать небольшие репортажи о положении дел в стране. «Торжественное обещание пионера» Митяй выучил назубок и надеялся, что к Первомаю ему под барабанную дробь перед лицом дружины повяжут ослепительный красный галстук. Но все обернулось иначе.