К Первомаю ожидался большой концерт. На одном из занятий воспиталка попросила маленького музыканта проявить политическую сознательность и позволить еще троим мальчикам из детдома сперва репетировать, а потом и выступить с его скрипкой. Денег на новые инструменты в детдоме не было. «А если я не дам инструмент?» – осторожно поинтересовался Митяй. «Не дашь – экспроприируем, и поедет твоя скрипка на концерт без тебя», – воспиталка визгливо засмеялась своей шутке. Митяй представил, что его инструмент станут лапать чужие люди, грубые пацаны с немытыми руками, дождался ночи, подхватил свой нехитрый скарб и сбежал.
До Симферополя он добрался на тряском душном автобусе, выложив за дорогу последние гроши. На толкучке загнал школьный костюм, ботинки и дурацкий картуз, переночевал на вокзале, сбрехнув мильтонам, что ждет дорогую бабушку, и отправился дальше. По малолетству Митяй никогда раньше не выезжал из города, мир показался ему огромным, шумным и великолепным, он громыхал и гудел, свистел и щелкал, бормотал и стонал во сне. В Севастополе мальчик отправился в порт поискать удачи – жизнь среди грузчиков и моряков кой-чему его научила, к тому же спрятаться в многолюдной суматохе кипучей работы казалось проще. С неделю он ошивался в доках, спал где ни попадя, ел что найдется, не отказывался от любой работы и старался услужить матросам – сбегать за пивом или папиросами, купить семечек или вяленых бычков, опустить письмишко в почтовый ящик. На восьмой день он поднялся на борт «Коммунара». Отговориться байками в этот раз не удалось, капитан парохода был старым революционером и легко раскусил беглеца. Пристыженному Митяю пришлось сказать правду. Его не выгнали.
Все плавание и всю разгрузку мальчик работал на камбузе не покладая рук – чистил картошку, резал лук, мыл котлы и слушал нескончаемую болтовню длинноносого кока. Красавица Одесса равнодушно встретила очередного маленького босяка, ей хватало своих оборвышей. Город оказался и богаче и беднее, чем Феодосия. Никогда в жизни Митяй не видел таких роскошных дворцов, как на набережной, таких разодетых господ и нарядных дам, таких вонючих, лохматых нищих, тощих извозчичьих кляч, шикарных витрин, щеголеватых военных и наглых рыжих котов. Еще не отцвели акации, по бульварам несло белые волны суетных лепестков, звенели трамваи, гудели и пыхтели автомобили, играла музыка, из окон и репродукторов кричало на разные голоса радио. Торговали «сах-х-харным мороженым», квасом, лимонадом и бубликами, папиросами и газетами, апельсинами из Константинополя, золотыми часами с самым точным парижским механизмом. Эх, гуляем! Митяй два раза прокатился на дребезжащем трамвае, восторженно глядя в окно, прогулялся по городскому парку, съел тающий во рту шарик крем-брюле. И, наконец, набрался смелости – подошел к первому встреченному мальчишке со скрипичным футляром в руке:
– Привет! Ты не знаешь случайно, где мне найти Столярского?
Веснушчатый кучерявый пацан поправил очки и посмотрел на Митяя, как на идиота:
– Тебе какого Столярского? Моня Столярский таки сел за грабеж, Шая Столярский уехал с мамочкой в Жмеринку, Мордехай Абрамович у рейде, Боба и Ицик с ним, Лейзер Наумович принимает с девяти до пяти в кабинете на Греческой, у Хаима захворала кобыла, так он ходит за ней, как за родной дедушкой, и на Дерибасовскую носа не кажет.
Зачесались кулаки, но Митяй сдержался:
– Мне того Столярского, который учит играть на скрипке!
– Ишь ты… – На подвижной физиономии пацана проступило недоумение, в темных, как вишни, глазах читалось: «И этот босяк туда же».
Ожидая ответа, Митяй оглянулся вокруг в поисках других советчиков. Но веснушчатый смилостивился:
– Пошли, отведу куда следует.
Изнывая от предвечерней жары, они долго ждали трамвая, потом мучительно долго ехали, тормозя на каждом перекрестке, пропуская каждый автомобиль, каждую бабу с корзинами. Пацан оказался неразговорчив, смотрел в окошко, что-то мурлыкал задумчиво, потом махнул рукой: айда выходить. На тенистой узенькой улочке он показал нужный дом и, неожиданно покраснев, попросил:
– Передай Пейсаху Соломоновичу, что Муся Гольдштейн больше не придет заниматься. И скрипку мою верни.
– Почему? – удивился Митяй.
– Потому, что кончается на «у». Скрипач из меня, как из гуся аэроплан. Надоело, понял! И вообще не твое дело!
Митяй пожал плечами. Он не мог понять, как по доброй воле отказаться учиться играть. Двадцать восемь шагов до входа показались удивительно длинными, бронзовая ручка с головой льва – тяжелой, кнопка звонка тугой, ожидание невыносимым. Ему никто не открыл. Митяй долго колотился в двери, потом в ворота, прежде чем вызвать дворника, грубого бородатого мужика.
– Нету никого, мальчик, занятия кончились. В школу сейчас не записывают. В сентябре приходи с мамкой, слышишь?
– Меня Муся Гольдштейн попросил скрипочку передать Пейсаху Соломоновичу лично в руки! – нашелся Митяй.
Дворник недоверчиво осмотрел грязные ноги мальчика, его обтрепанную одежку, обветренное лицо:
– Дай-ка я отнесу, малой!
– Велено лично в руки, иначе нельзя.
– Покажь инструмент!
Митяй послушно распахнул чужой футляр, не приближаясь к дворнику. Тот прищурился, потом махнул рукой:
– Ладно, ступай! Третий этаж, кабинет налево у лестницы.
В здании было прохладно и очень тихо. Каждый шаг отдавался эхом от высокого потолка. Мраморные ступени парадной лестницы холодили босые ноги, а паркет коридора оказался удивительно теплым. Пахло старой бумагой, деревом, пылью, смолой и еще чем-то незнакомым. Митяй поставил скрипки на пол и перекрестился перед тем, как постучать в дверь.
– Войдите!
Кабинет был заставлен шкафами, полными книг. Его хозяин, пухленький человечек с совершенно белыми волосами, казался особенно маленьким рядом с большим столом. Приличный серый костюм делал человечка похожим на дорогого врача, доброе лицо украшали большие очки с выпуклыми стеклами. А вот голос оказался сердитым:
– И не надо вам здесь стоять! Никаких пересдач, Шурочка, хватит. Придешь в августе, детка, и сыграешь не хуже самого Паганини.
…Он что, слепой или дурной?
– Извините, но я не Шурочка. Муся Гольдштейн попросил передать вам скрипку и сказать, что он больше не придет заниматься.
– Что?! – человечек подпрыгнул в своем кресле, очки слетели, он зашлепал ладонями по столу, подцепил дужку и снова надвинул их на нос. – У Муси концерт в воскресенье, половина Одессы соберется слушать этого шейгица, а он не придет. Моцарт ему не дается – вы такое слыхали? Рано ему за Моцарта разговаривать. Нет уж, я бекицер поеду побеседовать с его мамочкой, пусть объяснит своему гениальному мальчику – еще один такой балаган, и я сам велю ему не приходить. Ой-вэй!
Из кармана шикарного пиджака на свет божий явился огромный неопрятный платок, человечек утер потное лицо, еще раз горько вздохнул – и наконец-то разглядел Митяя как следует.
– Что тебе нужно, мальчик?
– Пейсах Соломонович, я приехал учиться музыке, – пробормотал Митяй.
– Ты опоздал, – виновато улыбнулся преподаватель. – Сейчас лето, детка, год вот-вот кончится. Скажи маме, пусть приведет тебя в сентябре.
– У меня нет мамы.
– Хорошо, скажи папе, скажи бабушке, кто-нибудь же за тебя смотрит?
– Никто, – ответил Митяй. – Я сирота.
– Ай-яй-яй! – Пейсах Соломонович сочувственно покачал головой. – Ай, какая беда, когда нету мамы и папы. Издалека ты приехал?
– Из Феодосии… Этля! – Митяй наконец вспомнил имя. – Этля, скрипачка, сказала, чтобы я поехал в Одессу к Столярскому.
– Давненько мы с ней не виделись, – вздохнул Пейсах Соломонович. – Загордилась девочка, гастролирует, замуж, видите ли, собралась, а о старом учителе и не вспомнит, трех строк не напишет. Телеграмму прислала на день рождения – смех и грех… Итак, ты хочешь учиться музыке? Покажи, что ты умеешь, детка.
Замок футляра словно заело, Митяй отщелкнул его с четвертой попытки. Чертова скрипка лежала спокойно, настройка струн не слетела. Ну, не подведи! Задорная мелодия чардаша полилась легко и свободно, год занятий не прошел зря. Ускорить темп, снизить, замедлить, взять паузу, как брала та девчонка, и снова рухнуть в отчаянный пляс – все. Смычок опустился, Митяй открыл зажмуренные было глаза.
– Хорошо. Вот хорошо, вот молодец! – Лицо преподавателя разгладилось, улыбка тронула мягкий рот. – Учили плохо, а играешь просто великолепно. Руки бы оторвать тому, кто ставил тебе пальцы, и ровнее надо стоять и скрипку держать гордо, понимаешь? Это ж не метла. Вот смотри!
Взяв в руки инструмент, Пейсах Соломонович преобразился – откуда-то появилась осанка, черты лица стали тверже, даже росту в преподавателе словно прибавилось.
– Берешь нежнее, голову выше, плечо развернуто, и раз-два-три!
Да, Столярский был мастером. Глядя на него, слушая тот же чардаш, Митяй схватывал на лету, как стоять, как держаться, понимал свои промахи и ошибки.
– Берешь нежнее, голову выше, плечо развернуто, и раз-два-три!
Да, Столярский был мастером. Глядя на него, слушая тот же чардаш, Митяй схватывал на лету, как стоять, как держаться, понимал свои промахи и ошибки.
– Значит, ты у нас сирота, приехал из Феодосии, знакомых в Одессе у тебя, конечно же, нет. И денег нет. У кого ты учился?
– У скрипки, – ответил Митяй.
– Самоучка? Похвально, детка, похвально, ты подлинный вундеркинд, – покивал головой Столярский. – Что же нам с тобой делать?
– Я учился у скрипки, – повторил Митяй. – Черт принес мне проклятую скрипку работы мастера Гварнери, на которой играл этот ваш… Паганини, и сказал, что я музыкант.
Очки Столярского снова съехали с носа, блеклые карие глаза широко раскрылись.
– Черт, говоришь? Паганини? Присядь-ка, золотко, выпей водички и расскажи-ка мне этот сипур!
Ерзая на кончике обитого бархатом табурета, Митяй добросовестно рассказал всю историю от начала до конца. Про усатого фраера и его странный подарок, про сказку Алабаша, про смотрителя маяка, про то, как сатанинская музыка в одночасье овладела его душой и заставила мир вокруг переливаться разноцветными нотами. Про кошмарную старуху с ее проклятьем, про мастера Гварнери, который резал скрипки из гробовых досок, про сны, в которых всклокоченный Паганини гнался за ним по Адмиральскому бульвару и верещал: «Отдай! Отдай мою скрипку!»
Рассказ прервали клокочущие, глухие звуки. Митяй поднял глаза – Столярский смеялся, покатывался от хохота, тщетно стараясь сдержаться.
– Вот глупство! Божечки мои, мальчик, какое невероятное глупство! Ду бист а идише ингеле?
Не поняв вопроса, Митяй покачал головой.
– Слава богу! Если б ты был евреем, то непременно сошел бы с ума, имея таких фантазий. Цыгане, старухи, сказки, дьявол, диббук – подумать только! Гварнери в провинциальном городе, Гварнери, которого дарят нищему мальчику просто так. Впрочем, революция, бегство – все может быть… Дай-ка сюда нашу скрипочку!
Вздрогнув, Митяй протянул преподавателю потертый футляр. Все еще всхлипывающий от смеха Столярский достал инструмент, бегло ощупал его, заглянул внутрь, потом положил на стол и достал из второго футляра скрипку Муси Гольдштейна – точно такую же, покрытую темным потресканным лаком, с редкостными прорезями по деке, похожими на разлетающихся в стороны чаек.
– Посмотри вот сюда, видишь? «Страдивари, 1701 год».
Иностранные буквы на маленькой этикетке Митяй разобрать, конечно же, не сумел, но тонко выведенные цифры были те самые.
– Это подделка. Удачная копия, золотко, понимаешь? Сто лет назад немецкие мастера стали делать копии великих скрипок – Страдивари, Гварнери, Амати. Выходил у них честный, добротный инструмент. В десятом году одесские миллионеры, дай им бог здоровья, закупили партию таких скрипок, чтобы дети учились. Кто-то решил подшутить над тобой, детка, и шутка хорошо удалась.
– То есть это простая скрипка? Самая-пресамая обыкновенная? И Паганини тут ни при чем и никакая судьба мне не суждена? – Митяй не знал, радоваться ему или плакать.
– Сложный вопрос, – хитро усмехнулся Столярский. – Коммунисты говорят, бога нет и судьбы тоже нет. Но раз ты, нищий мальчик, сумел добыть себе скрипку, выучиться играть, добраться до Одессы и найти единственного человека, который сделает из тебя настоящего музыканта, – значит, кто-то на небе крепко за тебя молится.
Достав из кармана круглые золотые часы, Пейсах Соломонович посмотрел на циферблат, пошевелил губами, что-то подсчитывая, и взял в руки скрипку упрямого Муси.
– Полчаса у нас есть, детка. Даю первый урок, потом отвезу тебя к нам с Фирочкой, переночуешь, поешь, а там как судьба выведет, да?
Довольный Столярский хихикнул и потрепал мальчика по стриженой голове. Митяй тоже расхохотался – он не думал и даже мечтать не смел, что кошмар обернется всего лишь страшной сказкой для малышей.
– Давай, золотко, слушай первый куплет, а потом попробуешь подыграть. И не делай тут личико – Моцарт для новичка слишком просто.
Митяй ожидал от Столярского чего угодно – но никак не блатной песенки, да еще с вариациями, проигрышами и совершенно издевательской интонацией. Скрипка у старого музыканта заговорила бархатным голоском уличной этуали, закружилась, дразня:
Дождавшись конца куплета, Митяй встроился вторым голосом:
«Мурка» плавно перетекла в какой-то незнакомый Митяю залихватский танец и завершилась неожиданным гопаком. Вспотевший от усилий Столярский оборвал игру и посмотрел на ученика уважительно:
– Из тебя выйдет толк, детка. Главное, пользуй своих фантазий в музыку, только в музыку. Договорились?
Счастливый Митяй кивнул.
Профессора Столярского в Одессе знали все, от биндюжников до депутатов. Потратив пару дней на беготню по комитетам, Пейсах Соломонович устроил Митяя в неплохой детский дом с правом посещения музыкальных занятий, а спустя четыре года перевел в интернат при созданной им же музыкальной школе. Д. Бориспольский, как писали на его первых афишах, действительно стал музыкантом, талантливым скрипачом. Если его имя не вошло в первый десяток имен выпускников – причина была исключительно в том, что у Столярского занимались гениальные дети. Митяй даже не пробовал оспаривать превосходство братьев Гольдштейнов, Семы Фурера или Лизочки Гиллельс. Ему хватало того, что у него получалось, а любую искру зависти к чужой славе музыкант гасил нещадно, помня больные глаза Алабаша, первого друга, потерянного из-за пустой ерунды. После школы Митяй поступил в Одесскую консерваторию, окончил ее перед войной, но диплом получить не успел – в сорок пятом пришлось восстанавливать документы.
22 июня Дмитрий Бориспольский пошел на фронт добровольцем, отслужил два года, получил три награды и один осколок в живот. Выжил чудом. О войне он не рассказывал никому, даже сыну, медали прятал в ящик стола и надевал лишь на День Победы. В сорок пятом скрипач вернулся в Одессу, в том же году женился на Розочке Тененбойм, младшей сестре товарища по скрипичному классу, потерявшей в оккупации всех родных. Следующей весной Бориспольский стал отцом, нежным, трогательным, но и строгим – Розочка трепетала перед ним, как полевой цветок, приучая детей к покорности. С сорок шестого по семьдесят пятый музыкант служил в Одесском симфоническом оркестре, выступал в городе, гастролировал по стране и не имел нареканий, не считая пары дурацких причуд – играл только на своей старой скрипке и наотрез отказывался браться за Паганини, даже имени его слышать не мог. С возрастом его отношение к музыке не менялось – не довольствуясь репетициями и концертами, он музицировал дома, уходил поиграть в парк или на пляж, импровизировал вволю. Сын, дочери и внуки не рисковали нарушать уединение скрипача или (упаси боже!) слушать в доме те записи, которые он почему-то не одобрял.
Выйдя на пенсию, Дмитрий Васильевич быстро сдал, стал жаловаться на сердце, потерял интерес к прогулкам, кинематографу и даже к изумительно вкусной стряпне жены. Казалось, дни его сочтены, но хлопотливая Розочка провернула многоходовую комбинацию и обменяла родовое гнездо на двухкомнатную в Феодосии. Возвращение «к отчим брегам» придало скрипачу жизненных сил. Обвыкшись в уютном, нешумном гнездышке, он снова начал ходить пешком, показывать милой Розочке уцелевшие улицы и тропинки, по которым гонял мальчишкой. Понемногу рассказал жене детство – про засыпанную Криничку, подлый поступок дяди, голодный быт беспризорников. И про скрипку – не все, но многое. Тем же летом он купил жене шаль и золотое кольцо, наряжал ее, баловал на старости лет. Засыпая рядом с сухонькой женщиной, едва заметной под большим одеялом, слыша, как она тихо дышит, скрипач думал, что безмерно богат. В его жизни есть два сокровища, скрипка и Роза. И немного времени для любви.
Дом офицеров, куда Бориспольский по старой памяти заглянул, кишел кружками и студиями, мастерство старого скрипача там пришлось как нельзя кстати. На закате жизни Дмитрий Васильевич начал давать концерты, делать сольные номера по мотивам популярных мелодий и задорных народных танцев – небольшие, в меру оставшихся сил. Он стал пользоваться популярностью, уважением, а затем и любовью у горожан, неизменно бывал приглашаем на отчетные концерты в двух городских «музыкалках» и даже вел уроки музыкальной культуры в том самом детском доме, который однажды чересчур поспешно покинул.
В свободное время он любил прогуляться по развалинам генуэзской крепости Кафы, помолиться у стен заброшенного армянского храма, посмотреть с высоты холмов на безмятежное море, поиграть тихо-тихо – для кузнечиков, бабочек и хлопотливых пчел. Покой заполнил усталую душу, как свежий мед заливает соты. Детство и старость сплетались в книгу причудливых воспоминаний, долгих, подробных снов, полузабытых мелодий. Обветшалое тело перестало пугать музыканта, слабость ног – раздражать. В «Богом данной» все шло своим чередом – зерна ложились в землю, давали ростки, плоды, рушились под ножом и снова падали в рыхлое поле.