Однако начатая фраза осталась недосказанной.
— Тише! — прошептал тот, которого звали маркизом.
— Да разве вы не видите, что он спит? — понижая голос заметил тот, к которому относилось предостережение.
Углов открыл глаза, и первое, что увидел, было снисходительное лицо пастора, смотревшего на него с доброй улыбкой.
— Дорога утомила вас, сударь, не угодно ли вам идти почивать, — любезно предложил он ему.
— Правда, бессонные ночи и усталость дают-таки себя знать… — согласился Углов, поднимаясь с места.
Вслед за тем, вежливо раскланявшись с присутствующими, он вышел из комнаты в сопровождении хозяина, который, несмотря на его протесты и на уверения, что он и один найдет дорогу в павильон, непременно захотел его проводить.
— Извините пожалуйста, что я до сих пор не успел спросить вас, довольны ли вы помещением, которое мы вам приготовили? — сказал пастор, когда они очутились под душистыми сводами столетних лип, листву которых мягким блеском пронизывал свет луны.
Углов поспешил поблагодарить за оказанное ему внимание.
— Мне до сих пор трудно поверить, чтобы это внимание относилось ко мне, совершенно незнакомому вам человеку…
— Разве служанка не сказала вам, что мы вас ждем целый день?
— Но как же вы могли знать?..
— Если позволите, мы отложим этот разговор до завтра, — поспешил прервать его пастор. — Вам прежде всего нужен отдых. Пройти пешком, да еще проселками, от русской границы до Блуменеста — не шутка, — прибавил он с добродушной улыбкой. — Вам отсюда и до Парижа недалеко. Но мы вас отсюда пешком не пустим, не беспокойтесь. Мы слишком ценим расположение нашего благородного друга, чтобы не исполнить его желания, а он нам писал, чтобы мы обошлись с вами так, как бы с ним самим, если бы он обрадовал нас своим посещением.
В это время они дошли до павильона.
Пастор прервал свою речь, чтобы пожелать доброй ночи своему спутнику.
— Почивайте покойно и рассчитывайте на нашу преданность, — сказал он, пожимая ему руку, после чего, растворив перед ним дверь в освещенную лампадой комнату, удалился.
В приготовленном для него помещении Углов нашел все необходимое для самого покойного ночлега: воздух был пропитан ароматами трав и цветов, мягкая постель с чистым бельем манила ко сну. Между тем ему теперь спать не хотелось, его тянуло на свежий воздух, и, недолго думая, он вышел в сад.
Под старыми липами он вздохнул свободнее, волнение его стало утихать и мысль проясняться.
Ему уже не казалось странным, что здесь были предупреждены о его появлении в костюме еврея. Благородный друг, на которого намекал пастор и в котором нельзя было не узнать князя Барского, несомненно проведал о приключении, постигшем Углова на границе, и о его бегстве, послал к Даниэлю гонца с необходимыми инструкциями. Не сомневался Владимир Борисович также и в том, что ему предоставят все средства продолжать путь дальше для благополучного исполнения поручения, возложенного на него цесаревной. Но что это за поручение? К кому именно он послан и для чего? И что это за люди, с которыми он ужинал? Откуда почерпают они свои сведения о государственных тайнах, недоступных для остальных смертных.
На эти вопросы ответа не находилось.
Между тем время шло, и становилось все темнее и темнее. Луна покинула верхушки деревьев и серебрила своими лучами только их подножия, но в своем волнении молодой человек не замечал этого и шел до тех пор, пока не наткнулся на изгородь в конце сада.
Ничего больше не оставалось, как вернуться назад. Но не успел он отойти шагов десять, как лошадиный топот за изгородью заставил его вернуться, чтобы посмотреть в поле, на которое выходил сад пастора Даниэля.
В первую минуту Владимир Борисович ничего не мог различить, кроме теней, сгущавшихся особенно черно в этом месте от старых грушевых деревьев, покрытых белыми цветами, когда же ему наконец удалось различить лошадь и человека, державшего ее под уздцы, — шаги и говор людей, приближающихся к изгороди с противоположной стороны, заставили его отойти в кусты. Через минуту он рассмотрел в приближавшихся людях хозяина дома с человеком, которого он за ужином не видел. Они шли, разговаривая вполголоса, но в тишине их слова явственно слышимы были Угловым…
— Будем ждать от вас известий из Венеции, — произнес пастор.
— Да, если мне удастся найти, с кем доставить вам их, — ответил его собеседник резким голосом, показавшимся Углову знакомым. — Этот русский долго у вас проживет? Что это за птица? — отрывисто прибавил он.
— Князь Барский рекомендовал мне этого человека с наилучшей стороны; он вполне доверяет ему и просил дать ему возможность добраться до Парижа, — ответил пастор.
— Барский всем доверяет. Я просто пришел в ужас, когда узнал с какими людьми он надеется свершить переворот. Все молокососы незнатных фамилий, без гроша за душой. У нас с Ла Шетарди [15] были Воронцовы, Бестужевы, Шуваловы, за нас стояла Франция, — один Лесток чего стоил. Были и деньги, и люди, а что всего важнее — были законные претензии дочери великого Петра вступить на родительский престол; за нее стоял народ, знавший ее со дня рождения и обожавший ее, а тут ничего!
— Но ведь цесаревну хотят только сделать регентшей, — заметил пастор.
— Знаю я, но и это им не удастся. Они пытались и меня втянуть в эту авантюру, но я напрямик отказался, — слишком рискованно…
В эту минуту они поравнялись с Угловым, и последний чуть не вскрикнул от изумления, узнав в собеседнике пастора ту даму, которая сидела рядом с ним за столом и так заинтересовала его резкими чертами лица, пронзительным взглядом и чопорными, надменными манерами. Это был переодетый в женское платье мужчина. В настоящем виде оказался он много живее, развязнее и моложе прежнего, а голос его звучал еще резче и повелительнее.
Продолжая начатый разговор, они остановились так близко от Углова, что он затаил дыхание, чтобы не обратить на себя их внимания; к счастью им было не до того, чтобы всматриваться в окружавшие их кусты. Пастор открыл принесенным с собою ключом калитку в изгороди и вышел со своим спутником в поле.
— С Богом! — сказал он, когда тот, которого он называл кавалером, с ловкостью опытного всадника вскочил на лошадь.
Они еще обменялись несколькими словами вполголоса, чтобы не быть понятыми человеком, приведшим лошадь и отошедшим в сторону, и кавалер пустился в путь, в то время как Углов спрашивал себя, как ему поступить: сейчас же идти в павильон, или переждать, чтобы пастор удалился к себе?
Он решился на последнее. Дождавшись, пока топот удалявшейся лошади совсем замер в ночной тиши и пастор прошел мимо него, он покинул свою засаду и вернулся в павильон.
VII
На следующее утро, не успел Углов встать и сесть за завтрак, как пришел к нему пастор, чтобы передать ему письмо, кошелек с золотом и паспорт на имя русского купца Вальдемара. При этом Даниэль добавил следующее:
— Могу сообщить вам, сударь, что, когда эти деньги у вас выйдут, вы получите столько, сколько вам будет нужно от той личности, к которой отвезете мое письмо и которая уже предупреждена о вашем приезде в Париж.
Углов спросил, сколько он должен за платье, которым позволил себе воспользоваться по прибытии сюда. Ему на это ответили, что за все уже заплачено и чтобы он не беспокоился.
Затем пастор начал осторожно осведомляться, как намерен он поступить по приезде в Париж? Убедившись из уклончивых и сдержанных ответов молодого человека, что он никакого плана действий себе еще не составил и что у него во Франции нет ни друзей, ни знакомых, он стал давать ему советы.
Углов почтительно выслушивал их, мысленно спрашивая себя: «Не сказать ли ему про встречу с Мишелем и про его предложение познакомиться с его братом?» — но, поразмыслив немного, решил этот вопрос в отрицательном смысле. С каждым часом, с каждой минутой он все больше и больше проникался важностью возложенной на него миссии и желанием выполнить ее как можно лучше, понимал, сколько осторожности, скрытности и сдержанности потребуется для этого, и ему становилось жутко при мысли о том, что достаточно ничтожного промаха, чтобы испортить все дело, от которого, — он теперь это сознавал как нельзя лучше, — зависела, может быть, не только его судьба, но и судьба особы, доверившейся ему.
Он попал в гнездо заговорщиков с той минуты, как Барский повез его к цесаревне, и будет вращаться в этой паутине до тех пор, пока интрига так или иначе не распутается. После всего того, что он видел и слышал, после встреч с таинственным Мишелем, с загадочными гостями пастора Даниэля, который и сам представлялся ему такой же загадкой, как кавалер, представший перед ним в одну и ту же ночь сначала женщиной, а потом мужчиной, мог ли он сомневаться, что он попал в среду тайных политических агентов, что он сам себе больше не принадлежит и что им будут повелевать люди, которых он, может быть, никогда не увидит и не узнает, до тех пор, пока он им будет нужен? Приятного в этом сознании было мало, но так как он был бессилен изменить положение, в которое попал в силу не зависевших от его воли обстоятельств, то оставалось только покориться судьбе.
Между тем пастор, помолчав немного, как бы для того, чтобы дать своему собеседнику собраться с мыслями, продолжал:
— От всей души желаю вам в точности исполнить возложенное на вас поручение, сын мой, но так как судьбы Господни неисповедимы и предвидеть ход обстоятельств невозможно, то я на всякий случай советую вам не медлить знакомством с особой, к которой я вам дал письмо.
С этими словами он кивнул на письмо, которое Углов положил на стол с кошельком и паспортом и на котором четким, крупным почерком красовалась надпись: «Его сиятельству графу де Бодуару. Сен-Жерменское предместье».
— А скоро мне можно будет ехать? — спросил Углов.
— Очень скоро, сын мой. Сейчас должен проехать мимо моего дома племянник нашего бургомистра, коммерсант Дюрью. Он отправляется в Страсбург по торговым делам, в своей повозке, и я просил его заехать за вами. Вы с ним как нельзя лучше доедете до Страсбурга, а оттуда до Парижа ходят дилижансы, и вам не надо будет заботиться ни о лошадях, ни об экипажах. Дюрью — добрый и честный малый, но очень болтлив, и вы должны с ним быть осторожнее. Впрочем, — с улыбкой прибавил пастор, — вы до сих пор вели себя с таким тактом, что учить вас сдержанности, кажется, нечего, а потому мне только остается предупредить вас, что с графом Бодуаром вы можете отрешиться от своей осторожности и быть с ним откровеннее, чем с другими. Он в хороших отношениях с князем Барским и всей душой предан делу. Как человек, близкий к самым влиятельным лицам Франции, граф может вам быть полезен.
Затем Даниэль объяснил Владимиру Борисовичу, что платье, приготовленное для него здесь, больше всего подходит к его новому положению путешествующего с коммерческим именем купеческого сына, и, подойдя к пузатому шкафу, вынул из него плащ темного сукна на козьем меху с капюшоном и с потайным карманом, так ловко вшитым между верхом и подкладкой, что Углов нашел его только, когда ему на него указали.
— Положите туда все, что у вас самого ценного, и не снимайте этого плаща, пока не приедете в Париж. Шпага вам не нужна; во Франции купцы шпаг не носят, это принадлежность дворянства, к которому вы с сегодняшнего дня — на время конечно — перестали принадлежать, помните это… Но я вам дам добрый кинжал, чтобы вам было чем защищаться на случай нападения. Не забывайте также, что вас зовут Вальдемаром, что вы посланы в Лион с заказами и заехали в Париж повеселиться. Для успеха вашего предприятия необходимо, чтобы в вас никто не узнал русского дворянина, посланного во Францию с политическими целями. Говорят, там теперь много русских; вам не только не следует сближаться с ним, но даже если бы, Боже упаси, так случилось, что вам встретятся знакомые, вы должны будете от них бежать, как от чумы… Понимаете?
Углов обещал в точности исполнить все эти наставления, важность которых он и сам сознавал как нельзя лучше. В том положении, в которое поставила его судьба, ничего досаднее для него не могло случиться, как встреча с бывшими товарищами по полку или со знакомыми из столичного общества, где его знали, как богатого и блестящего гвардейского офицера.
Спутник Углова был превеселый и прелюбезный молодой человек, рассказывавший ему так много интересного о дальних странах, по которым он путешествовал, что время пролетело незаметно.
В Страсбурге они должны были расстаться. Дюрью отправился внутрь страны за какими-то товарами, а Углов остался на постоялом дворе «Золотой орел» в ожидании дилижанса.
Здесь Владимир Борисович нашел целое общество, тоже съехавшееся сюда, чтобы ожидать дилижанс: старика-монаха, двух мещанок с мальчиком, которого везли учиться кулинарному искусству к повару маркизы де Креки, чету фермеров, отправлявшихся на свадьбу родственницы, — а из разговора с хозяином гостиницы узнал, что к утру должны прибыть еще пассажиры, для которых были задержаны самые покойные и дорогие места в так называемом кабриолете, особняком от других пассажиров. Когда, часа через полтора, отдохнув и оправив свой костюм, молодой «поручик»… чуть было он о себе не оговорился, в то время как должен был теперь не забывать, что он «купеческий сын»… сошел в столовую ужинать, то застал за столом нового пассажира — человека средних лет, красивой и мужественной наружности, щеголевато одетого; он красноречиво описывал внимательным слушателям, как на него напали разбойники и ограбили его.
По его словам, это случилось в горах, неподалеку отсюда. Злодеи непременно убили бы его, если бы поставленный ими у опушки леса разведчик не уведомил их свистком, что солдаты, посланные за ними в погоню из разграбленного накануне замка, направляются к лесу. Испугавшись нападения, они ограничились тем, что увели коня мосье Рауля — так назвал себя незнакомец — с притороченным к седлу чемоданом и таким образом заставили его дотащиться сюда пешком, чтобы воспользоваться дилижансом, отправлявшимся на другой день рано утром в Париж.
Рассказ был полон такого животрепещущего интереса и дышал такою правдивостью, что Углов остановился в дверях, чтобы своим появлением не помешать рассказчику довести его до конца. Но мосье Рауль заметил его присутствие и, вежливо отодвинувшись, предложил ему место рядом с собою.
Углов уже хотел принять это предложение, как вдруг почувствовал, что кто-то дотрагивается до его плеча и скороговоркой шепчет ему на ухо:
— Не садитесь рядом с этим человеком.
Узнав голос хозяина гостиницы, Владимир Борисович поспешил последовать его совету и, вежливо отклонил предложение незнакомца, сел от него подальше, а затем, наскоро поев, удалился в отведенную для него комнату. Тут он заперся на ключ, положил на стол возле кровати кинжал, не снимая плаща, бросился на кровать и заснул, как убитый.
Оружие не понадобилось, ночь прошла без приключений, и чуть свет его разбудил рожок кондуктора почтовой кареты, въехавшей во двор.
Терять время на одевание Углову не пришлось, и он раньше всех очутился на дворе, где вступил в переговоры с кондуктором насчет места на империале, то есть на широких козлах, с которых очень удобно было обозревать окрестности и дышать свежим воздухом.
Не успел он условиться о цене, как хозяин постоялого двора, в утренней вязаной куртке и в ночном колпаке, торопливо выбежал на двор предупредить кондуктора, чтобы он подождал господ, занявших места в кабриолете. Сами они не изволили еще пожаловать, но слуга герцогини Ледигер, выехавший одновременно с ними и опередивший их, уже прискакал и говорит, что через полчаса они непременно должны приехать. Затем, оглянувшись по сторонам и убедившись, что подслушать их некому, на дворе из посторонних, кроме Углова, никого не было, он, понижая голос, посоветовал кондуктору держать ухо востро.
— Наверное не могу сказать, но, мне кажется, что с вами поедет Португалец.
Кондуктор от изумления вытаращил глаза.
— Португалец? Да разве его не повесили? — с ужасом спросил он.
— Должно быть, нет, если вы его сейчас здесь увидите. Он провел ночь у нас. Вот этого господина вам опасаться нечего; он — русский и приехал сюда с мосье Дюрью из Блуменеста, — поспешил он прибавить, подметив недоверчивый взгляд, брошенный кондуктором на Углова.
Последний поспешил вмешаться в разговор:
— Объясните мне пожалуйста, сударь, почему вы не велите арестовать этого человека, если вам известно, что он — злодей?
Хозяин переглянулся с кондуктором, и оба усмехнулись наивности молодого иностранца.
— Сейчас видно, что вам неизвестны повадки этого разбойника, — проговорил он, понижая голос. — Лучше довезти его до Парижа, чем подвергнуться неминуемой опасности лишиться состояния и жизни. Ни раза еще не случалось, чтобы он не отмстил за себя и за своих; это всякому ребенку известно, и надо приехать из России, чтобы этого не знать, — прибавил он довольно-таки презрительно.
— Да вы не беспокойтесь, он не позволит себе ни малейшей неучтивости с моими пассажирами, — подхватил кондуктор. — Скажу вам больше: мы с ним поедем покойнее, чем без него. На дилижанс, в котором сидит Португалец, ни один из молодцов других шаек не нападет. Волки друг друга не пожирают.
Разговор был прерван появлением дорожной коляски, из которой выскочил молодой франт в шляпе с перьями и при шпаге. За ним, слегка опираясь на руку лакея, вышла дама, тоже очень нарядная и в шляпе с таким густым вуалем, что только по ее походке да по стройности можно было предполагать, что она молода и, должно быть, красива. Молодой человек надменным движением руки подозвал хозяина, который, сняв колпак, на почтительном расстоянии ожидал приказаний, и заявил ему, что они в дом не пойдут и чтобы вынесли стул на крыльцо.
— Мадемуазель де Клавьер не приличествует находиться в одной комнате с неизвестными людьми. Она будет ждать здесь, — прибавил он, гордо выпрямляясь и обводя высокомерным взглядом присутствующих, а затем повернулся к своей спутнице, чтобы довести ее до стула, принесенного хозяином гостиницы и поставленного в один из углов террасы, подальше от входной двери.