Разговор был прерван появлением дорожной коляски, из которой выскочил молодой франт в шляпе с перьями и при шпаге. За ним, слегка опираясь на руку лакея, вышла дама, тоже очень нарядная и в шляпе с таким густым вуалем, что только по ее походке да по стройности можно было предполагать, что она молода и, должно быть, красива. Молодой человек надменным движением руки подозвал хозяина, который, сняв колпак, на почтительном расстоянии ожидал приказаний, и заявил ему, что они в дом не пойдут и чтобы вынесли стул на крыльцо.
— Мадемуазель де Клавьер не приличествует находиться в одной комнате с неизвестными людьми. Она будет ждать здесь, — прибавил он, гордо выпрямляясь и обводя высокомерным взглядом присутствующих, а затем повернулся к своей спутнице, чтобы довести ее до стула, принесенного хозяином гостиницы и поставленного в один из углов террасы, подальше от входной двери.
— У вдовствующей герцогини Ледигер гостили в замке, доводятся ей внучатыми племянниками; мадемуазель де Клавьер — крестница герцогини, — счел нужным объяснить Углову содержатель постоялого двора.
В то время как приезжие удалялись к крыльцу, дама села на приготовленный для нее стул, а брат ее остановился возле нее. Он одной рукой опирался на рукоятку шпаги, а другой придерживал широкие складки черного, подбитого алым бархатом плаща, надменно посматривая на пассажиров, выходивших один за другим из дома, в сопровождении служанок, выносивших за ними чемоданы и дорожные мешки.
Только когда лошади были впряжены и пассажиры уже начали размещаться по местам, вышел Португалец, добродушно посматривая на всех.
При его появлении Углов не мог воздержаться, чтобы не взглянуть на хозяина и на кондуктора, но первый помогал мадемуазель де Клавьер занять место в крытом кабриолете, приделанном позади длинной, неуклюжей кареты, а второй, встретившись со взглядом русского торговца, весело подмигнул ему на место рядом с собою на империале. С другой стороны уже взгромоздился фермер, который, устроив свою хорошенькую супругу рядом с Португальцем, стал объяснять Углову, что привычку путешествовать на империале он усвоил себе с ранней юности, когда ездил из Парижа, где учился необходимым каждому образованному человеку наукам, к родителям на ферму, принадлежащую теперь ему.
— А вы не боитесь оставлять супругу одну с незнакомыми людьми? — не вытерпел Углов, подмигивая кондуктору, с усмешкой прислушивавшемуся к разговору своих соседей.
— О, конечно! — ответил фермер, — но я всегда отличался проницательностью и с первого взгляда угадываю, с кем имею дело. Как только мосье Рауль вошел вчера в столовую, я подумал: «Вот человек, которому не страшно доверить не только молоденькую и хорошенькую жену, но и мешок с золотом!» И что же оказалось? Он в родстве с семьей Дурдасов в Марселе и знает как нельзя лучше моего дядю, Шануана Амбруаза. Значит, и на этот раз проницательность не обманула меня. У него большие виноградники в Шампаньи, дом в Париже, и хотя он мне этого не сказал, но я уверен, что он женат на родственнице Дурдасов, у которых виноторговли во всех главных городах Европы, а также и в Петербурге. Они — поставщики нашего двора. Вам никогда не случалось встречаться с ними? Я у вас это спрашиваю, потому что ваше лицо знакомо ему: он говорит, что, кажется, встречал вас в Петербурге у своих родственников. Вы их не знаете? Ну, он, значит, ошибается и принимает вас за другого. Бывает изумительное сходство. Когда я был ребенком, бабушка рассказывала мне, что в Марселе повесили невинного человека, потому что его приняли за известного разбойника, на которого он так похож, что родные матери не отличили бы их друг от друга. А кстати о разбойниках, Дени, — обратился он к кондуктору. — Мосье Рауль сказал мне по секрету, чтобы не беспокоить дам, понимаете? что хорошо бы засветло выехать из леса.
День прошел благополучно. Останавливались обедать в трактире на опушке леса, где их ждали и где они нашли дымящуюся миску с супом и жареного барашка на опрятно сервированном столе, уставленном бутылками приятного на вкус местного вина.
И тут также Углов, невольно, в теперешнем своем положении «купеческого сына» видя многое как бы его глазами, позабавился страстью дворян держаться в стороне от остальной компании. Мадемуазель де Клавьер прогуливалась, не снимая своего вуаля, взад и вперед у опушки леса, остерегаясь приблизиться к остальным пассажирам, а брат ее входил и выходил из дома, громко распоряжаясь насчет кушаний, которые ему приносили на стол, выставленный, по его приказанию, на почтительном расстоянии от крыльца.
Все это казалось Углову так смешно и нелепо, что он с трудом сдерживался от искушения проучить этого господина. Но все находили эту кичливость весьма естественной, и если заботились о чем-нибудь, так разве о том, чтобы доказать преданность и уважение брату и сестре. Так например не успела Клавьер нагнуться, чтобы сорвать цветок, как фермерша поспешила отколоть от своей груди букет и поднести его надменной девице и покраснела от радости, когда эта последняя наградила ее за внимание маленьким кивком.
Смешил также Углова изысканный костюм юноши — его камзол нежно-розового цвета, пышное жабо и манжеты из дорогих кружев, башмаки с золотыми пряжками на светлых шелковых чулках. Точно на придворный бал собрался! Напудренные и пышно взбитые локоны обрамляли нежное, женственное лицо с надменно поднятым подбородком. Над верхней и алой, как кровь, губой еле-еле пробивался темный пушок, а большие черные глаза сверкали на всех так дерзко, что Углов невольно держался от него подальше, чтобы не поддаться искушению проучить не в меру зазнавшегося мальчишку.
«И туда же ведь, при шпаге! Одним щелчком я бы выбил ее у тебя из рук, поросенок!» — думал он, глядя на юного представителя французского дворянства.
А между тем его сосед по империалу, словоохотливый фермер, не упускал случая беседовать с мосье Раулем и после каждой такой беседы все восторженнее и восторженнее о нем отзывался.
— Вот уж можно сказать: душа-человек! Умен, как бес, и чистосердечен, как ребенок! А какой храбрый! С таким защитником можно без опасения проехать по какому угодно дремучему лесу! Ни один разбойник не осмелится напасть…
— А как же его самого-то ограбили? — напомнил кондуктор.
— Потому, во-первых, что он был верхом и лошадь у него хромала, а, во-вторых, ведь их была целая толпа, такое множество, что он даже и пересчитать их не мог, — человек двадцать или тридцать…
Темнело, и Углов начинал подремывать под россказни болтливого соседа. Дилижанс еще до захода солнца въехал в густой лес, о котором шла дурная молва, и, хотя кондуктор повторял, что бояться нечего, тем не менее Углов замечал, что он не так спокоен, как желал казаться. Сумерки сгущались все больше и больше. Доехав наконец до широкой просеки, кондуктор довольным тоном сказал Углову, что теперь опасность, слава Богу, миновала и что они через полчаса доедут до постоялого двора, где можно будет переночевать.
— А, должно быть, наши пассажиры знатно спят, слышите, как похрапывают? Убаюкал их Португалец своими побасенками, — с усмешкой прибавил он, кивая на клевавшего носом и посапывавшего фермера.
Кучер, подобрав вожжи, стегнул лошадей, и те дружною рысью побежали под густыми сводами к белевшему вдали открытому пространству.
Вдруг раздался повелительный возглас:
— Стой!
Лошади, как вкопанные, остановились, и сидевшие на империале увидали Клавьера, бегущего со всех ног куда-то в сторону от просеки с криком:
— Бегите! Ловите вора!
Он выскочил из кабриолета раньше, чем лошади успели остановиться, и Углов, ни секунды не колеблясь, сбросил плащ и последовал за ним.
Между тем пассажиры внутри кареты проснулись, и также с криками вышли из экипажа. Все говорили зараз, прерывая друг друга. Кондуктор обращался то к одному, то к другому с расспросами о случившемся и только тогда понял в чем дело, когда фермерша закричала, что негодяй все похитил у нее: ящик с драгоценностями, который она имела глупость показывать ему, кошелек с деньгами…
— Все, все! — повторяла она со слезами. — В чем же я теперь покажусь на свадьбе! Нас примут за бедняков! Он мне даже золотого крестика не оставил!
Дело было ясно: пользуясь тем, что все спали, вор обобрал своих спутниц, выпрыгнул из кареты и пустился бежать. Он не побрезговал даже крестиком молодой женщины, порученной его попечению! Недаром говорится, что доброму вору все впору! Не заметь его Клавьер, он был бы теперь уже далеко, а ограбленные узнали бы о своем несчастье только на постоялом дворе.
— Однако там, должно быть, идет жаркое дело! — заметил кондуктор, прислушиваясь к борьбе, происходившей в нескольких шагах от дилижанса, в глубокой чаще леса.
Оттуда раздавались угрозы и проклятья, треск ломавшихся под напором тел сучьев и возгласы торжества и отчаяния.
Оттуда раздавались угрозы и проклятья, треск ломавшихся под напором тел сучьев и возгласы торжества и отчаяния.
Наступившая темнота усиливала общий страх. Как стадо баранов, застигнутое грозою, сбились пассажиры и пассажирки в тесную кучу, прижимаясь друг у другу. Кондуктора, который начал высекать огонь из кремня, чтобы засветить фонарь, все обступили, умоляя его не покидать женщин.
И вдруг среди суматохи кто-то вспомнил про мадемуазель Клавьер.
— Где она? Что с нею? Лишилась верно чувств, бедняжка?
Кондуктор вырвался из рук вцепившихся в него женщин и бросился к кабриолету. Но в нем никого не оказалось. Никем за суматохой не замеченная, Клавьер побежала за братом.
Первое, что увидел Углов, когда прибежал на крик юноши, была стройная фигура девушки, остановившаяся в пяти-шести шагах от дравшихся; она стояла неподвижно, с судорожно стиснутыми руками, ее лицо было смертельно бледно, побелевшие губы шептали молитву, но глаза горели решимостью, и, глядя на нее, можно было понять, что она скорее сама бросится в бой, чем сделает малейшее усилие, чтобы прекратить его.
Углов подоспел вовремя: как ни храбро действовал шпагой безусый юноша, он начинал изнемогать в непосильной борьбе с разбойником, оборонявшимся ножом с ловкостью профессионального убийцы. Сестра его с возрастающим ужасом видела, что брат шатается и наносит неверные удары одной рукой, в то время как другая висит, как плеть. Она видела острый нож, уже занесенный над головою брата, и, кажется, безоружная кинулась бы в бой, если бы Углов не нанес злодею удара кинжалом в шею так, что тот с громким воплем повалился на землю.
— Сейчас испустит дух! Остается только обыскать его и вернуть ограбленным добычу, — сказал Углов. — Но пусть уж этим займутся наши спутники, — прибавил он, оборачиваясь к юноше, который истекал кровью и держался еще на ногах только благодаря напряжению воли.
— Вы мне спасли жизнь, сударь, — произнес он ослабевшим голосом.
— Вы спасли ему жизнь, — как эхо, повторила девушка.
Углов поднял голову и при мерцающем свете звезд увидел бледное молодое лица, с влажными глазами, смотревшими на него с такою нежностью, что он смутился.
— Сударыня, каждый сделал бы то же самое на моем месте. Не думайте обо мне и займемся им. Он ранен, надо донести его до кареты, и, чем скорее, тем лучше…
Тем временем раненый совсем лишился чувств, и Углов посоветовал своей спутнице бежать к дилижансу за помощью, а сам, взяв юношу, как ребенка, на руки, тихо побрел со своей ношей за нею. Слыша, как она бежала, продираясь сквозь чащу, и как потом стала звать на помощь, Владимир Борисович думал про себя:
«Как ошибался я в этих людях, принимая их по наружности за известных эгоистов, способных только наряжаться и чваниться знатностью своего происхождения перед простолюдинами!»
Клавьер добежала до дилижанса и возвращалась не одна. Впереди, рядом с нею, шел кондуктор с фонарем, за ними — остальные пассажиры, за исключением монаха и фермера, оставшихся сторожить экипаж с лошадьми.
Когда шествие приблизилось к Углову, кондуктор, увидев его окровавленную ношу, поспешил передать фонарь одной из женщин и принял раненого, Углов же побежал к карете, чтобы приготовить место, на которое можно было бы уложить его покойнее. В этом ему с радостью помогли фермер с монахом, и когда раненого принесли, то уложили его на скамейку внутри кареты. Сестра села возле него; кондуктор пригласил монаха прочитать молитву над умершим разбойником, а фермера — помочь женщинам обыскать его. Ему по-видимому хотелось последовать за ними, но он не осмеливался сделать это без разрешения Углова, к которому все теперь чувствовали уважение. Владимир Борисович догадался, что кондуктору хочется поживиться чем-нибудь из наследства злодея, и с улыбкой предложил ему сопровождать своих пассажиров.
— Дайте нам только воды и ступайте с ними; там без вас, того и гляди, выйдет беспорядок.
— Хорошо, сударь! Если вы приказываете, я не могу не повиноваться, — поспешил ответить кондуктор, подавая Углову фляжку с вином и другую с водой. — Дайте раненому глотнуть вина, мигом очнется. Испытанное средство, сударь!
— Ну, идите, идите скорее, да не мешкайте там, чем скорее мы пустимся в путь, тем будет лучше, скомандовал Углов.
Действительно, раненый скоро пришел в сознание. С помощью Клавьер Владимир Борисович сделал новую перевязку, более искусную, чем та, которая была сделана впопыхах. Затем, пожелав им обоим скорее успокоиться, он удалился к лошадям, чтобы собраться с мыслями и сообразить, что ему делать.
Прежде всего надо было найти плащ, с которым так настойчиво пастор Даниэль советовал ему не расставаться и который он сбросил с себя, соскакивая с империала, чтобы бежать на помощь Клавьеру. Письмо цесаревны было у него на груди, но и то, что осталось в потайном кармане, было ему очень дорого и нужно: паспорт, деньги, рекомендательное письмо к графу де Бодуару, записочка Фаины — все это составляло теперь его единственное богатство, лишиться которого ему было бы более, чем неприятно. Он бросился искать плащ и, найдя его на том месте, где оставил его, вернулся к дилижансу. Все явственнее и явственнее стали раздаваться шаги и голоса возвращавшихся с обыска, замелькал между деревьями свет фонаря. Через несколько минут Владимир Борисович уже сидел на империале рядом с кондуктором и фермером. Остальные пассажиры расселись как попало в карету, и тяжелая колымага снова пустилась в путь.
VIII
На постоялом дворе Углов продолжал держаться в стороне и не участвовал ни в перенесении раненого в комнату второго этажа, ни в хлопотах посылки за врачом, жившем, к счастью, неподалеку, а еще менее в шумных и оживленных разговорах своих спутников, которые, собравшись в большую кухню, расположились перед пылающей печью и, перебивая друг друга, рассказывали зевакам, сбежавшимся слушать их со всех концов деревни, про драму, разыгравшуюся с ними в лесу.
Чтобы ничего этого не слышать и не видеть, Углов вышел на широкий двор, обсаженный тополями, и стал прохаживаться взад и вперед по узенькой тропинке между деревьями и забором, мысленно продолжая переживать испытанные ощущения.
Вскоре приехал лекарь, маленький, приземистый человек, в широком плаще, с кожаным мешочком в руках, и, не останавливаясь пред выбежавшими к нему навстречу пассажирами и хозяином гостиницы, торопливой походкой вошел в дом.
Прошло еще с полчаса, а затем по усиливавшемуся шуму и движению в доме Углов догадался, что все кончено и что лекарь собирается уходить. Действительно вскоре дверь на крыльцо отворилась, и маленький человек в плаще спустился по ступенькам в сопровождении хозяина гостиницы. Оживленно разговаривая между собою, они прошли так близко от Углова, что он мог расслышать несколько слов из их разговора, касавшихся его.
— А где же тот русский, который спас жизнь мосье де Клавьеру? — спросил лекарь.
— Давно уже спит. Вместе со всеми в кухне я его не видел. Странный, говорят, человек. Ну, русский, одним словом…
Они прошли дальше, и дальнейший их разговор Владимир Борисович расслышать не мог. Он направился по опустевшему двору к дому, но в ту минуту, когда намеревался растворить дверь, его окликнули:
— Мосье! Мосье!
Он тотчас же узнал этот голос и, подняв голову, увидел в окне мадемуазель де Клавьер.
— Зайдите к нам пожалуйста, — брат желает видеть вас, — сказала она.
«Для чего они зовут к себе? Уж не желают ли вещественно отблагодарить за услугу?» — мелькнуло у Владимира Борисовича в голове.
Он ответил поклоном на просьбу девушки, продолжавшей смотреть на него сверху вниз, и, пройдя мимо растворенной двери в кухню, откуда раздавался оживленный говор, стал медленно подниматься по крутым и темным ступеням во второй этаж.
На верхней площадке, перед растворенною дверью, стояла со свечой в руке госпожа Клавьер. Она тихо проговорила:
— Сюда! Пожалуйста сюда! Мы вас давно ждем…
Углов последовал за нею в чисто прибранную комнату, в конце которой лежал на кровати, с головой, высоко приподнятой на подушках, и с закрытыми глазами, ее брат.
— Что сказал доктор? — шепотом спросил Углов, останавливаясь на пороге.
— Ничего опасного нет… нож проскользнул мимо артерий, не задев их, слава Богу! Большая слабость от потери крови. Надо опасаться лихорадки, — проговорила Клавьер прерывистым шепотом и пригибаясь к своему слушателю так близко, что он чувствовал ее дыхание на своей щеке. — Уехать завтра нам невозможно, мы послали в Париж за экипажем, а так как дилижанс отходит через несколько минут… — Она прервала свою речь и вскинула на своего слушателя робкий взгляд. — Сейчас он сам вам все скажет, — прибавила он, подходя к кровати.
Брат ее лежал все так же неподвижно, но его глаза были открыты, и он пристально смотрел на Углова, не трогавшегося с места.