Брат ее лежал все так же неподвижно, но его глаза были открыты, и он пристально смотрел на Углова, не трогавшегося с места.
— Скажи ему, чтобы он подошел ко мне ближе, — произнес он чуть слышно, почти одними губами, но Владимир Борисович понял его желание и поспешил исполнить его.
— Друг мой, — начал юноша, — времени разговаривать у нас мало, сейчас вы уедете, а мы должны еще на несколько дней остаться здесь. А там мы, может, и не встретимся так скоро, как мне хотелось бы. Я не хочу расстаться с вами, не сказав вам, что мы с сестрой разгадали вашу тайну… О, не пугайтесь, — поспешил он прибавить, увидев движение своего слушателя, — мы знаем только, что вы имеете причины скрывать свое настоящее имя и звание… ничего больше! Но вы сами себя выдали своим поведением во время нашей схватки с разбойником. Простолюдин так не поступил бы, не противоречьте мне, это бесполезно! Я не достоин, чтобы называться дворянином, если бы не умел отличить себе подобных от толпы. И она также, — указал он на сестру, которая отошла к окну, чтобы не мешать их разговору. — Но не в том дело: расспрашивать вас мы не имеем никакого права, я только хочу сказать вам, как я счастлив, обязан спасением жизни равному себе, которому я могу в знак благодарности предложить мою дружбу, — продолжал он, не выпуская из своих похолодевших пальцев руку своего спасителя.
— Я очень счастлив тем, что слышу от вас, сударь, и прошу вас верить, что считаю себя вполне вознагражденным за услугу, которую мне удалось оказать вам, — ответил Углов. — Но еще раз повторяю то, что уже имел честь сказать мадемуазель де Клавьер: — всякий сделал бы то же самое на моем месте. Прошу же, не будем больше говорить об этом.
— Неужели вы не можете даже обещать повидаться с нами в Париже? — спросил с улыбкой Клавьер.
Углов тоже улыбнулся.
— Вы обещали, сударь, не касаться этого щекотливого предмета!
— Вы правы! Прошу вас извинить меня.
— Лошадей уже впрягают в дилижанс, — сказала мадемуазель де Клавьер.
— Оставь его здесь еще минутку, мне с ним так хорошо! — возразил юноша. — Вы нас не забудете, сударь? Вы будете помнить, что во Франции у вас есть друзья? Да? Россия от нас так далеко! Но, может быть, когда-нибудь судьба снова занесет вас к нам. Мало ли что может случиться!
— Я вас никогда не забуду, — поспешил ответить Углов.
Он хотел прибавить к этому, что при первой возможности постарается разыскать их в Париже, но все, что касалось будущего, было так тесно связано с таинственною целью его путешествия, что он воздержался от легкомысленных обещаний и еще раз молча пожал руку своего нового друга.
Однако последний не захотел удовольствоваться этим.
— Вы в чужой стране, сударь, и вас, может быть, ждут неудачи и препятствия. Может случиться, что вы не найдете в Париже тех, кого надеетесь встретить, вас могут постигнуть и другого рода неприятности. Дайте мне слово, что вы вспомните про нас и дадите нам возможность быть полезными вам. О, в этом вы уже не можете отказать нам! Вы не можете отказать в доверии человеку, которому спасли жизнь! Это было бы жестоко, а вы на жестокость неспособны, — продолжал он с возрастающим одушевлением. — Бланш! Скажи ему, что это было бы жестоко! — обратился он к сестре.
Она отошла от окна, в которое вместе с бледным светом занимавшейся зари долетали шум и говор путешественников, стук колес и топот лошадей, и со смущенной улыбкой проговорила:
— Успокойтесь, он с нами не расстанется, не дав нам этого обещания. Ведь я права? — прибавила она. — Вы не забудете, что мы живем в улице де Курсель, отель де Клавьер? Не правда ли?
— Не забуду, — ответил расчувствовавшийся Владимир Борисович.
— Наконец-то! Дай ему руку, Бланш! Простись с ним, как с другом! — воскликнул обрадованный юноша.
Девушка краснея исполнила приказание брата, а Углов прикоснулся губами к протянутой ему с улыбкой руке и затем, обняв юношу, поспешно вышел из комнаты.
На дворе он нашел всех своих спутников на местах, ждали только его, чтобы пуститься в путь, и, едва успел он вскочить в империал, как карета выехала из ворот.
— Мосье, — сказал ему с лукавой усмешкой кондуктор, перед тем как свернуть за угол дома, — взгляните-ка на среднее окно, там, кажется, кто-то желает еще раз проститься с вами.
Углов оглянулся и увидел мадемуазель Клавьер, махавшую белым платком — без сомнения ему. Он поспешил снять шляпу и не успел снова надеть ее, как карета въехала в узкий переулок, и милое видение исчезло у него из глаз.
IX
На третий день после разлуки с Клавьерами Углов доехал наконец до Парижа…
Задолго до въезда в этот город его начали поражать оживление и многолюдство сел и городов, попадавшихся на пути. На каждом шагу встречались толпы народа — пешком, в тележках и в богатых экипажах, стремившихся со всех концов в столицу Франции.
В гостиницах, которыми была усеяна большая дорога, трудно было протолкаться, а найти ночлег еще труднее. Между тем погода испортилась, и в последний перед приездом в Париж постоялый двор, у которого остановились, чтобы переночевать, был до такой степени переполнен, что с трудом отыскались чулан для женщин и угол в каморке работника — для фермера. Углов с монахом рады были приютиться от дождя под навесом, куда поставили дилижанс, кондуктор же провел ночь с лошадьми на конюшне.
— По какому случаю такой большой съезд в столицу? — спросил Углов у своего спутника, укладываясь с ним на свежем сене.
— Никакого особенного съезда нет, под Парижем всегда так, — ответил монах. — Впрочем, сравнительно с окрестностями, Париж вам покажется довольно-таки пустоватым… Как всегда летом, двор в Версале, а за двором с ранней весны потянулось все; что знатно и богато. Кроме мелкоты, вы никого не застанете теперь в городе.
«Вот и хорошо, что у меня рекомендации не к одним графам, а также и к книгопродавцу Потанто», — подумал Углов и, вспомнив про письмо Фаины, спросил:
— А как добраться до Версаля и отыскать там нужного человека? Должно быть, это дело нелегкое?
— Смотря по тому, кто этот человек? — с живостью ответил монах.
— Он состоит в звании секретаря при графе, — сорвалось у Углова, с языка.
— В Версале маркизов, графов, герцогов и принцев такое множенство, что не только их секретарей и камердинеров, но и самих этих господ не всегда бывает легко отыскать. Но я там многих знаю, и если вы мне скажете имя того человека, который вам нужен, я, может быть, помогу отыскать его.
Но Углову показалась подозрительной любознательность монаха, и оставив его вопрос без ответа, он спросил:
— А как пробраться на то место набережной, где находятся лавки книгопродавцев?
— О, вам это всякий укажет! — недовольным тоном возразил монах, видимо раздосадованный сдержанностью своего собеседника.
После приключения в лесу не один Клавьер заподозрил Углова в том, что он — не то, чем желает казаться: все его спутники наперерыв; старались доказать ему это при каждом удобном случае. Это так раздражало Владимира Борисовича, что он с нетерпением ждал минуты с ними расстаться.
Эта минута наконец наступила. Под вечер следующего дня они приехали в Париж.
Переночевав в первой попавшейся гостинице, носившей громкое название «Три философа», Углов довольно рано поднялся с постели и отправился искать лавку, в которой мог бы купить себе приличный костюм. Проплутав немного, он увидел на углу узкого, стиснутого между высокими домами, переулка вывеску с надписью: «Годар. Продажа готового платья», и поспешил объяснить стоявшему на пороге человеку, что ему надо.
Через минуту он стоял в большой комнате, тесно установленной вешалками с таким множеством вещей всевозможных цветов и покроя, что у него разбежались глаза, и он не знал, на чем остановиться. К счастью торговец поспешил придти к нему на помощь и, вежливо осведомившись, кто он такой и для чего пожаловал в Париж, помог ему выбрать все, что ему было нужно для визитов, для гулянья и для домашнего обихода.
— Берите пример с меня, сударь, — говорил он, выпячивая пред покупателем тщедушный свой бюст в ловко сшитом камзоле темно-коричневого сукна с металлическими пуговицами. — Спросите у кого угодно: умеет ли одеваться Огюст Годар? Всякий вам ответит, что никогда никто не видел меня одетым не сообразно моим летам, состоянию и общественному положению. Вы молоды, сударь, а потому я посоветую вам взять для визитов палевый камзол и синий фрак, а для гулянья — красный камзол и серый кафтан. Фасон извольте выбрать поскромнее: торговцам не подобает перенимать моды у дворян, всякому свое, — болтал он без умолку, примеривая Углову одну за другой принадлежности костюма, который по его словам, должен был превратить его в истинного парижанина. — Надолго ли вы к нам в Париж? Понимаю! — воскликнул он, когда Углов рассказал ему то, что рассказывал всем. — Вам без сомнения нужны также новые шляпа и белье? Элегантное жабо? Чулки и башмаки с золотыми или по крайней мере позолоченными пряжками? Все это, за исключением шляпы, вы найдете у Ларве, в двух шагах отсюда. Скажите ему только, что вас прислал Годар… Да нет, лучше я сам проведу вас к нему. Постойте, постойте! — произнес он, когда Углов, готовясь покинуть лавку в новом платье, стал надевать плащ. — Неужели вы хотите выйти на улицу в дорожном плаще? Ни за что не позволю вам сделать это, ни за что! На вас все будут показывать пальцем! Мальчишки… Вы и представить себе не можете, что за отчаянный народ — парижские уличные мальчишки.
С этими словами он почти силой провел Углова в комнату с плащами, заставив его выбрать тот, который, по его мнению, больше всего подходил к сезону и к общественному положению его нового клиента.
— Куда бы вы ни показались в этом плаще, все отнесутся к вам с уважением, как к богатому молодому человеку из честного купеческого сословия. Вас не примут ни за вольнодумца, ни за прощелыгу, желающего показаться не тем, что он есть, ни за безбожника из тех, что проповедуют равенство между простолюдинами и дворянами, ни за дурака, одевающегося во что ни попало по недомыслию, по недостатку воспитания, а за вполне достойного молодого человека, с которым всякому лестно познакомиться. Ваш дорожный плащ я пришлю вам вместе с остальным вашим старым платьем.
Но расставаться с плащом Углов наотрез отказался; торговец не настаивал. Они прошли к продавцу шляп, и когда последний, продав ему новомодную шляпу, спросил, куда отправить ему старую, и Углов назвал гостиницу «Три философа», Годар, переглянувшись с продавцом шляп, заметил:
— Сейчас видно, что вы — русский! В этой трущобе даже немец не остановится, с тех пор как открылась на улице Сент-Оноре гостиница «Великий король».
— Скажите пожалуйста, далеко отсюда до набережной Сены? — спросил Углов, чтобы дать другой оборот разговору.
— А кого вам нужно на набережной? — с живостью спросил Годар.
Как ни раздражало Углова его любопытство, он ответил, что ему надо зайти в лавку господина Потанто.
— За книгами? Но зачем вам брать книги непременно у Потанто? Я могу вам указать книгопродавца, у которого вы найдете выбор много богаче, и книги гораздо дешевле, чем у Потанто.
— Мне рекомендовали Потанто…
— Кто? Вы, может быть, встретились в России с его братом, Мишелем? Так мы должны предупредить вас, что этот человек пользуется у нас дурной славой; говорят, ему ничего больше не оставалось, как сделаться шпионом…
Это было уже слишком, и Углов холодно прервал собеседника замечанием, что если они не желают сказать ему, где найти лавку Потанто, то он и без них найдет ее и, приказав отнести ему вещи в гостиницу «Три философа», вышел на улицу, не оборачиваясь.
Непрошенные опекуны так надоели ему, что решил обойтись на этот день без нового плаща и белья и явиться к брату Мишеля в измятом жабо.
Он очень скоро нашел то, что ему было надо, а именно целый рад лавок с книгами в окнах, с именами владельцев на вывесках, и между ними одну с именем Шарля Потанто.
Перед окнами стояла толпа зевак, любовавшихся обертками книг с крупными заглавиями.
Толпа, громко разговаривая, так тесно сплотилась перед дверью книжной лавки, что Углов не знал, как войти в нее. На его учтивые просьбы посторониться отвечали смехом и двусмысленными остротами, от которых у него кровь бросилась в лицо, но он сдерживал раздражение из опасения навлечь на себя неприятности, от которых могли произойти непредвиденные осложнения самого печального для него свойства. Вдруг, откуда ни возьмись, какой-то мальчуган, который, протискавшись через толпу, стал перед ним, засунув руки в ободранные штанишки, и, тыча грязным пальцем в него, звонко провизжал:
— Эй, ты, зимний плащ, куда лезешь?
— Откуда пожаловал? Замерзнуть, что ли, боишься, что так закутался?
— Из Камчатки! Из Камчатки пожаловал! Из страны белых медведей! Из зверинца вырвался! — кричали со всех сторон, обступая Владимира Борисовича так близко, что его начало разбирать нетерпение, и он злобно озирался по сторонам, спрашивая себя: кого прежде всех треснуть, чтобы расчистить себе дорогу в лавку.
К счастью, из глубины ее уже со всех ног бежал маленький, толстенький человечек в одном камзоле и вязаном колпаке.
— Что за шум? Что за скандал? Разойдитесь, господа, не вынуждайте меня посылать за вооруженной силой! — пищал он изо всей мочи. — Разойдитесь пожалуйста, господа!
— К вам, мосье Потанто, белый медведь за книгами пожаловал! — завизжал неистовее прежнего мальчишка и вдруг, меняя тон, восторженно воскликнул: — о-ля-ля! — устремляя сверкающий взгляд на незнакомца.
Тому наконец стало не в мочь терпеть насмешки и пинки уличных озорников. Он развернулся и несколькими взмахами кулака проделал в толпе брешь, через которую, как бомба, пробился в дверь лавки, чуть не свалив с ног хозяина, остановившегося на пороге.
— Вот так силища! Чистый медведь! — продолжал между тем восторгаться постреленок. — Что, огрел он тебя? Это научит тебя дразнить медведя, — обратился он к наиболее пострадавшему от гневной выходки Углова.
Нос у того был так расквашен, что кровь текла у него ручьем.
— Да это — разбойник какой-то! Он позволяет себе нападать на людей среди бела дня! Караул! Режут! Грабеж! — раздалось в толпе.
Но у Углова тотчас же нашлись заступники. И первым из них явился мальчуган, за минуту перед тем науськивавший на него уличных ротозеев.
— Не разбойник, а молодец! Силища-то какая! Как ловко со всеми расправился! Ступай домой, полечись! Жена налепит тебе на нос пластырь, и к вечеру все пройдет! — кричал он, закатываясь смехом и заражая своею веселостью все аудиторию, так что и человек с расквашенным носом смеялся со всеми, уверяя, что преследовать медведя не из-за чего и что он был вправе защищаться.
А тем временем Углов входил в лавку в сопровождении хозяина, который не без внутреннего трепета дрожащим голосом спрашивал у него:
— Чем могу служить?
Но не успел он услышать имя брата, как лицо его просияло, жиром заплывшие глаза радостно засверкали, и юн прошмыгнул в соседнюю комнату, приглашая посетителя следовать за ним.
Тут, среди тюков не распакованных книг, от которых пахло свежей типографской краской, он схватил обе руки Углова и, крепко сжимая их, произнес:
— Вы недавно видели его? Боже, какое счастье! И вы говорите, что он здоров? Едет в Польшу? Надеется к зиме вернуться в Париж? Просил вас к нам зайти, чтобы все это передать? Как я рад! — повторил он с наслаждением, как будто для того, чтобы еще более удояа стовериться в действительности слышанного.
Углов был очень доволен, что последовал влечению сердца и зашел к этому доброму человеку.
— Вы и представить себе не можете, как вы обрадовали меня, мосье Вальдемар, — продолжал между тем Потанто, не выпуская рук Углова из своих коротких и мягких пальцев. — Знаете ли вы, сколько времени мы ничего про него не знаем? Нет? Ну, так я вам, скажу: целых десять месяцев! Да, десять месяцев! Уж мы собирались посылать в Петербург за известиями о нем, хотя и понимали как нельзя лучше, что это ровно ни к чему не поведет. Прошло то время, когда мы были желанными гостями в вашем посольстве и когда, там не гнушались разговаривать со мною самые важные чиновники… Раз даже сам посланник ваш… Ну, да что вспоминать про это: время, это прошло и — увы! — прошло безвозвратно! Хотя мы с вами и воюем против Пруссии, но… — не то! — продолжал он, таинственно понижая голос, хотя некому было их подслушать; единственного своего приказчика он послал сидеть в лавке вместо себя, и дверь туда была заперта. — Состарились наши венценосцы, вот что! Чувства уже не те, нет! Он ведь, наш король, сам бывало Мишеля, расспрашивал, когда тот возвращался из России! Клянусь Пресвятой Девой, я говорю вам сущую правду! Все, что касалось русской императрицы, интересовало его величество: и как она одевается, и как говорит, и как улыбается, — все это ему надо было знать! С портретом ее, что Ла Шетарди привез, он не расставался. Вы не верите? Но спросите у Мишеля, он вам скажет, что король сам показывал ему этот портрет, чтобы узнать: так ли портрет похож, как его уверяли! Вы, может быть, возразите мне на это, что то, что происходило и теперь происходит при дворе, не подтверждает моих слов; вы назовете мне бесчисленных фавориток, предшествовавших маркизе Помпадур, а также эту особу, сумевшую овладеть сердцем и волей нашего монарха? Но что же это доказывает сударь? Только, то, что король жаждет развлечений, и ничего больше. Все это даже, и для партикулярного человека, такого, как мы с вами, — сущие пустяки, на которые умная и добродетельная супруга не должна обращать внимание. Сколько раз говорил я этой своей жене, но у женщин своя логика, и во всем противоположная нашей…
Книготорговец говорил без умолка, не замечая недоумения своего слушателя. Несколько раз Углов пытался прервать его заявлением, что, не будучи посвящен в политические тайны, на которые он намекает, как на известные ему обстоятельства, он не считает себя вправе выслушивать их, но сначала его удерживала невозможность вставить слово в поток излияний, который обрушивался на него, а потом он сообразил, что уже слишком много слышал. Да и к чему останавливать толстяка? Ведь он, Углов, все равно не воспользуется его доверием, чтобы повредить ему. Да и вообще в том положении, в которое поставила его судьба, лучше знать больше, чем меньше. И без того его положение достаточно загадочно: пусть хоть откуда-нибудь и через кого-нибудь прольется свет…