Владимир Борисович остался один. На стук его никто не шел. Подождав несколько минут перед дверью, которая не растворялась, он подошел к окну и стал смотреть из него вниз, на сад среди строений.
Тут только убедился он, как высоко забрался. В своем волнении, следуя за маленьким спутником с лестницы на лестницу, он незаметно достиг шестого этажа красивого здания со множеством башен, балконов, террас, уставленных растениями. Сравнительно с высокими стенами, которыми он был окружен со всех сторон, сад с тенистыми аллеями и великолепной перистой пальмой посреди клумбы редких цветов казался совсем маленьким. День был жаркий и солнечный, но в зеленом уголке, которым любовался Владимир Борисович, было тенисто и прохладно: солнечные лучи сюда не доходили. Не достигали сюда также и гул голосов, топот лошадей и грохот катившихся экипажей. Тут было тихо и мирно, и, кроме чириканья птиц в деревьях, ничего не было слышно.
Эта тишина так благотворно действовала на нервы, что, чем дольше всматривался Углов в этот зеленый островок среди волнуемого житейскими бурями города, тем отраднее становилось у него на душе. Его сердце перестало тревожно биться, мучительные мысли, одна за другой, покидали его, уступая место приятному оцепенению, поддаваясь которому Владимир Борисович все больше и больше забывал, где находится, для чего сюда пришел и что ждет его через несколько минут.
Ему казалось, что он у себя в деревне, где он родился, где похоронены его родители, где он жил до пяти лет и откуда после их смерти, его привезли сначала к бабушке в Москву, а когда и она умерла, — к дяде в Петербург. Одна за другой поднимались из бездны прошлого давно забытые тени. Вот его мать, красавица Елена Павловна, смотрит на него полным любви взглядом; вот отец, такой же стройный, красивый и жизнерадостный, как и он сам теперь… Что им от него надо, этим призракам? Зачем явились они ему именно теперь, в далекой стране, среди чужих людей, с которыми у них никогда не было ничего общего.
Шум растворяемой позади него двери заставил Углова очнуться от забытья; дорогие тени скрылись, и с ними отлетел его душевный покой.
— Это вы стучались сюда несколько минут тому назад? — спросил лакей Углова довольно-таки надменно, без сомнения решив по скромному костюму посетителя, что церемониться с ним не стоит. — Что вам надо? Граф во дворце и беспокоить его невозможно.
— В таком случае доложите обо мне секретарю графа. Скажите, что коммерсант из Петербурга, Вальдемар, имеет важное дело до его сиятельства, — проговорил Углов.
Это подействовало. После небольшого колебания лакей посторонился, чтобы пропустить гостя в апартамент, занимаемый графом де Бодуаром в Версальском дворце.
В большом роскошно разубранном покое с высоким, разрисованным амурами потолком Углову ждать пришлось недолго. Почти тотчас же к нему вышел человек средних лет, в сутане из тонкого сукна, с белоснежными брыжами и большим золотым крестом на массивной цепи на груди. На маковке, среди густых, коротко остриженных волос, белела тонзура; глаза этого человека смотрели умно и приветливо, тонкие, красиво очерченные губы благосклонно улыбались. Учтиво ответив на поклон посетителя, он попросил его сесть, сам опустился в золоченое; кресло против него и, указывая на письмо в руке посетителя, спросил все с той же приветливой улыбкой:
— Письмо к графу де Бодуару и без сомнения спешное? К сожалению вы попали в неудобное время, — продолжал он, когда Углов ответил утвердительным наклонением головы на предложенные ему вопросы. — Но если вы желаете мне доверить этот пакет, то он будет передан графу через несколько часов, когда его сиятельство изволит пожаловать сюда, чтобы переодеться перед отъездом с его величеством на прогулку. И, может быть, он найдет возможным дать вам аудиенцию сегодня же. Во всяком случае я попрошу вас зайти сюда ровно к пяти часам. Нам, может быть, представиться возможность дать вам благоприятный ответ, — продолжал он, принимая конверт, который ему подал Углов, а затем, гладя на него все с той же приветливой улыбкой, он спросил: — вы приказали доложить о себе, как о приехавшем из России?
— Я приехал из России, но это письмо из Блуменеста, от пастора Даниэля, — ответил, поднимаясь с места Углов.
При имени пастора аббат Паулуччи слегка нагнул голову в знак почтения, заявил, что граф без сомнения будет очень рад иметь известия от такой достоуважаемой личности, вежливо проводил посетителя до двери и, еще раз повторив, чтобы он явился сюда к пяти часам, вернулся в ту комнату, из которой вышел, чтобы принять его.
Углов вышел в прихожую, где тот же лакей проводил его до крыльца. Спускаясь по лестницам и проходя по коридорам, Владимир Борисович был в таком волнении, что не мог произнести ни слова, и, только, когда он ступил на последнюю ступеньку лестницы перед облитой солнечными лучами зеленой лужайкой, у него хватило духа спросить:
— Секретаря графа зовут Паулуччи?
— Точно так, сударь, аббат Паулуччи. У графа один только секретарь, и живет он у нас в доме более десяти лет, — вежливо ответил лакей, без сомнения поняв из обращения аббата с посетителем, что последний не принадлежит к разряду просителей, а явился с важным делом, если его пригласили повидаться с графом в неурочный час.
Но Углову было не до того, чтобы замечать оттенки в обращении с ним прислуги. Все сомнения, за которые он цеплялся, одно за другим падали: он сейчас говорил с человеком, подавшим на него челобитную императрице с обвинением в неправильном владении наследством после родителя! Выполняя поручение пастора Даниэля, он, стало быть, мог выяснить и свое личное дело.
«Как все это странно складывается! Точно движимый таинственной и невидимой силой, иду я туда, куда судьбе надо, чтобы я шел! Ну и пусть будет так, пусть эта сила доведет меня благополучно до конца пути».
В Версале, когда там жил король, было на что посмотреть, и время летело незаметно. Нагулявшись по садам, открытым для публики, налюбовавшись чудными аллеями, боскетами, фонтанами и зданиями, одно красивее другого, Углов проголодался и зашел отобедать в ресторан, битком набитый приезжей из Парижа публикой, для которой не было больше удовольствия, как прогуляться по королевскому парку, полюбоваться фонтанами и поглазеть на короля, окруженного блестящей свитой.
В ресторане, прислушиваясь к оживленным разговорам, происходившим вокруг него, Углов узнал, что все стремились к воротам главного двора, чтобы видеть выезд короля на прогулку. Предвкушая интересное зрелище, все наперерыв рассказывали то, что им было известно про красоту и роскошь придворных дам и кавалеров, которых называли по именам. А когда голоса понижались и глаза рассказчиков и слушателей загорались особенно страстным любопытством, это значило, что речь зашла о ближайшей к королю особе, о маркизе Помпадур, которой весь этот люд интересовался, как каким-то сверхъестественным существом, явившимся в мир, чтобы одних изумлять и восхищать, а других приводить в ярость и негодование. Говорили также и про королеву — с оттенком сожаления, про дофина — с умилением и любовью. Упоминали и о философах Руссо и Вольтере, и Углов заметил, что люди, превозносившие их последние сочинения с пафосом приводившие из них длинные цитаты, отличались одеждой и манерами от прочих; их длинные, прямые волосы были напудрены, и на них не было цветных кафтанов и камзолов, расшитых бисером и шелками, как у всех. Заметил он также, что от них отстранялись остальные смертные и прислушивались к их речам исподтишка.
Наконец кто-то возвестил, что король встал из-за стола. Все, как ужаленные, сорвались с мест и побежали к решетке, чтобы занять позицию, с которой можно было бы лучше видеть, как его величество в сопровождении блестящей свиты будет спускаться с лестницы на крыльцо и как все будет рассаживаться в экипажи, чтобы ехать к месту, где приготовлено угощение на траве, под деревьями. Углов же, пропустив мимо себя весело возбужденную толпу, направился в противоположную сторону, к павильону, где у него должно было произойти свидание с приятелем пастора Даниэля.
Но не столько занимало его это свидание, как вопрос: встретит ли он опять аббата Паулуччи и как поступить, чтобы узнать интересовавшую его тайну, не выдавая себя? В его игре был важный козырь: он знал в лицо своего противника, а этот последний не знал его, но это было все, чем Владимир Борисович мог похвастать, вступая в борьбу: противник его был во сто крат его умнее, опытнее, что всего важнее, он знал про родителей Углова то, чего этот последний не знал и что ему не от кого было узнать.
Размышляя таким образом, Углов прошел знакомым путем по лестницам и переходам в верхний этаж, к двери в апартамент графа де Бодуара. По всем аллеям встречались ему разодетые дамы и кавалеры, спешившие к главному подъезду в сопровождении субреток и лакеев; несших за ними богатые плащи, дорогие шали, кружевные мантильи; бежали туда и по лестницам, по которым поднимался Углов, и так стремительно, с такими озабоченными лицами, что в голове его невольно мелькнула мысль: уж не опоздал ли он на назначенное свидание? Но его часы показывали только половину пятого, и он подумал, что этим людям должно быть очень важно заранее поспеть к подъезду, с которого должен был спуститься король, когда они так торопятся. Точно судьба всей их жизни зависела от того, явятся ли они туда минутой раньше или позже.
Размышляя таким образом, Углов прошел знакомым путем по лестницам и переходам в верхний этаж, к двери в апартамент графа де Бодуара. По всем аллеям встречались ему разодетые дамы и кавалеры, спешившие к главному подъезду в сопровождении субреток и лакеев; несших за ними богатые плащи, дорогие шали, кружевные мантильи; бежали туда и по лестницам, по которым поднимался Углов, и так стремительно, с такими озабоченными лицами, что в голове его невольно мелькнула мысль: уж не опоздал ли он на назначенное свидание? Но его часы показывали только половину пятого, и он подумал, что этим людям должно быть очень важно заранее поспеть к подъезду, с которого должен был спуститься король, когда они так торопятся. Точно судьба всей их жизни зависела от того, явятся ли они туда минутой раньше или позже.
Медленно поднимался Владимир Борисович по лестницам и подолгу останавливался в светлых, сквозных залах, с настежь открытыми дверями на террасы, убранные роскошными растениями; стучать в дверь, за которой его, может быть, опять ждала встреча с таинственным врагом, казалось Углову еще рано. Дойдя до нее, он опять взглянул на часы, и, увидев, что до пяти остается минут десять, подошел к окну, из которого часа три тому назад смотрел на красивую пальму, навеявшую на него, Бог знает почему, воспоминания о далеком прошлом.
Теперь здесь было светлее, чем днем. Широкие листья пальмы радостно трепетали под солнечным лучом, заглянувшим сюда мимоходом, между двух остроконечных крыш, а под развесистым каштановым деревом у стены, опершись спиной о ствол, стояла молодая и красивая женщина в белом, с распущенными по плечам черными кудрями. В одной руке она держала книгу, в другой — цветок, который по временам: подносила к лицу, чтобы вдыхать его аромат.
Где видел он эту женщину раньше? Во сне или на картине? Более подходящей обстановки для такого изящного существа невозможно было придумать. На темном фоне зелени она казалась мраморным изваянием, вышедшим из-под резца искусного ваятеля.
И вдруг, точно притянутая взглядом, устремленным на нее из окна, она повернула голову к Углову, и он узнал в ней племянницу госпожи Потанто.
Стремительно подался он назад, с изумлением спрашивая себя, как она попала сюда?
«Как она попала сюда?» — продолжал он спрашивать себя, входя в дверь, которую перед ним отворили при первом его стуке, и проникая за лакеем в кабинет, где ждал его граф де Бодуар, статный, красивый вельможа, с величественными манерами, в придворном кафтане, сверкающем золотым шитьем, орденами и звездами, и в таком огромном напудренном парике, что невозможно было понять, каким образом ухитрится он надеть на голову приготовленную на столе шляпу с перьями.
С приветливой улыбкой ответив на поклон молодого человека, граф сказал, что прочел письмо пастора Даниэля и очень рад познакомиться с агентом цесаревны. Затем, извинившись за краткость аудиенции, он должен был сопровождать его величество короля на прогулку, не приглашая Углова садиться и сам не садясь, он сказал то же, что и пан Казимир: исполнить в скором времени желание великой княгини нет никакой возможности, и мосье Вальдемару придется здесь пожить, может быть, несколько недель, прежде чем представится случай получить ответ от короля.
Затем, предложив еще несколько вопросов относительно здоровья императрицы, на которые Углов отвечал тем более сдержанно, что не понимал цели этих вопросов, граф объяснил, что ему открыт кредит в его конторе на двадцать пять червонцев в месяц, вплоть до выезда его из Парижа.
— Достаточно вам этой суммы? Я уполномочен удовлетворить ваши требования…
— О, более чем достаточно, ваше сиятельство! — позволил себе прервать его Углов, которому несносна была мысль, что его могут заподозрить в корысти.
Как досадовал он, что не может отказаться от платы за услуги, которые он был так счастлив оказать своей будущей государыне!
— Прекрасно! Значит, я сделаю соответствующее распоряжение. Можете зайти за деньгами хоть завтра в мой городской дом; пройдите в контору к управляющему… Да, вот что еще, — продолжал граф, заметив, что Углов собирается раскланяться, чтобы уходить, — вы нам, может быть, понадобитесь; оставьте свой адрес. Батист! — обратился он к двери, в которой тотчас же появился камердинер, — запишите адрес мосье Вальдемара.
Камердинер вынул из бокового кармана своего ливрейного кафтана записную книжку с карандашом, а Углов не задумываясь дал ему адрес книготорговца Потанто.
После разговора с графом де Бодуаром Владимир Борисович не видел причин отказываться до поры, до времени от дальнейшего пребывания в доме милых стариков, так ласково приютивших его в такое время, когда он еще не знал, что ждет его в недалеком будущем. Благодаря щедрости цесаревны, он теперь богат и мог хорошо платить за свое содержание.
Но в одном Углов даже и перед самим собою не захотел сознаться, а именно в том, что он ничего так не боялся, как потерять Клотильду из вида. Эта девушка так заинтересовала его, что он даже забывал про аббата Паулуччи.
Не успел молодой человек выйти из кабинета графа, как туда явился его секретарь, чтобы узнать, какое впечатление произвел на него новый русский тайный агент.
— Вполне порядочный молодой человек, но слишком молод и наивен для той задачи, которую он на себя взял. Впрочем, если Барский доверяет ему, то он без сомнения имеет на то веские причины, и я думаю послать через него письмо князю, чтобы предупредить его не слишком доверяться Бретейлю, который видимо играет двойную игру. Если бы не Олсуфьев, мы ничего не знали бы ни о последнем припадке царицы, ни о ее возрастающем отвращении к наследнику престола. Олсуфьев прямо намекает на возможность провозглашения наследником великого князя Павла. И Воронцов пишет то же самое, а барон — ни слова.
— Кому же думает поручить царица регентство? — полюбопытствовал аббат.
— Вот чего никто не знает и что могла бы только узнать женщина, помоложе и обаятельнее Каравакши. Царица все чаще и чаще проводит целые дни в постели и все неохотнее допускает к себе мужчин. Туда надо послать женщину, Паулуччи, — прибавил он. — И, чем скорее, тем лучше. Болезнь царицы смертельна; по всему видно, что она и года не протянет. Она уже предчувствует близкую кончину, и нравственное ее состояние так ужасно, что нет ничего легче, как овладеть ее мыслями и волей. Но надо торопиться. Говорили ли вы с своей племянницей, Паулуччи? Удалось ли вам хоть сколько-нибудь поколебать ее упорство?
— Не знаю, как вам ответить, ваше сиятельство. С некоторых пор она как будто совсем охладела к поездке в Россию. И вообще мне кажется, что в том настроении, в котором она находится, большой пользы она нам принести не может. Надо ждать.
— Да говорят же вам, что невозможно! — запальчиво воскликнул граф. — Ждать — значит, играть в руку англичанам, которые не зевают. Надо ей все это объяснить.
Аббат промолчал.
— Вы только сообразите, какую службу мы сослужили бы Франции, если бы нам удалось забрать в руки все нити этой интриги и если бы, благодаря Клотильде, произошло примирение между царицей и великой княгиней…
— Об этом примирении многие хлопочут, ваше сиятельство. Кавалеру д'Эону удалось перетянуть на нашу сторону Чулкова, не говоря уж о Шувалове, — сдержанно заметил аббат, видимо обрадовавшись возможности избегнуть неприятной для него темы.
Но ему это не удалось.
— И все-таки регентшей царица ее не назначит, если не найдется личности половчее д'Эона, а главное, более способной втереться к больной царице. Скажите, догадываетесь ли вы, почему Клотильда отказывается теперь служить нам, когда не дальше, как несколько месяцев тому назад, она только и мечтала, что о поездке в Россию? — упорнее прежнего вернулся граф к засевшей ему в голову мысли.
— Она не говорит, что не желает служить нам, граф, она слишком хорошо воспитана, чтобы не понимать, что обязана вашей милости вечной и безграничной благодарностью, но с тех пор как делу ее грозит крушение…
— Из чего вы это заключаете?
— Из всего. Барон даже не отвечает на вопросы, которые ваша милость предложила ему на этот счет в последнем письме.
— Вы ошибаетесь: он ответил, что исполнил свое обещание.
— Может быть, это и правда, но если его судить по результатам…
— Вы забываете, что с тех пор прошло только три месяца. Но во всяком случае надо было бы объяснить Клотильде, что с ее стороны довольно глупо придавать такое огромное значение этому делу: я обещал устроить ее судьбу и исполню свое обещание…
— Ваше сиятельство можете дать ей денег, но, чтобы она была признана законной дочерью своей матери, этого никто, даже сам король, не может сделать, а она именно об этом и мечтает…
— Так объясните же ей, черт побери, что и это от нее зависит! — воскликнул граф, — ей стоит только войти в фавор к русской царице и взяться самой хлопотать о своем деле, — вот и все! Мы предоставим ей на это все средства. Я не дальше, как третьего дня, говорил о ней с герцогом, он, как услышал, чья она дочь, заинтересовался ею. Расспрашивал про ее ум, наружность, воспитание, и мне не стоило большого труда создать самый лестный портрет. Ваша племянница — обаятельное создание, Паулуччи. Жаль только, что она так своенравна и капризна и что у нее семь пятниц на неделе. Кстати, вы знаете, что посланец князя Барского остановился у брата нашего Мишеля?