Мой муж Лев Толстой - Софья Толстая 11 стр.

В Туле с золовкой Марьей Николаевной весь день. Покупки провизии, сенников, посуды и т. д. для приезда.

Приехали опять духоборы; все чего-то ждут извне, каких-то милостей царя по их прошению, а вместе с тем помощи от Льва Николаевича. Выходит все это очень странно и бессмысленно, ибо помощь одного исключает помощь, участие другого.

Льву Николаевичу минуло 70 лет. С утра, еще в постели я поздравила его, и он имел вид именинника. Собралась вся семья с женами и детьми, отсутствовала только жена Сережи – Маня с сыном, да меньшие мальчики Ильи – Андрюша и Илюша. Приехали в гости: Потапенко, Сергеенко, князь Волховский, Мих. Стахович, Миташа Оболенский, князь Ухтомский, Муромцева с Гольденвейзером и пр., и пр. Обедали около сорока человек; П.В. Преображенский начал было пить белым вином за здоровье Льва Николаевича и говорил неловкую речь, которую все замолчали умышленно. Пить за Л.Н. нельзя, он проповедует общество трезвости. Потом кто-то предложил тост за меня. И вдруг веселое, единодушное, даже ласковое и шумное питье за мое здоровье привело меня в такое волнение, что даже сердце забилось. Обед был веселый и сохранил вполне семейный характер, чего мы я желали. Утром Л.Н. писал «Воскресение» и был очень доволен своей работой того дня. «Знаешь, – сказал он мне, когда я к нему вошла, – ведь он на ней не женится, и я сегодня все кончил, т. е. решил, и так хорошо!» Я ему сказала: «Разумеется, не женится. Я тебе это давно говорила; если б он женился, это была бы фальшь».

Получено было около ста телеграмм от самых разнообразных лиц. Вечером взошло солнце, и мы все, с детьми, внуками и гостями, пошли гулять. Потом Муромцева много пела, но была неприятно возбуждена. Гольденвейзер играл очень плохо. К ужину еще подъехали гости, но продолжало быть семейно, просто и благодушно.

Очень умен, прост и приятен был князь Ухтомский. Говорил, что статья «О голоде» Льва Николаевича очень понравилась молодому государю, но когда Ухтомский спросил, можно ли ее напечатать в «Петербургских Ведомостях», то государь сказал: «Нет, лучше не печатать, а то нам с тобой достанется».

Странно, что декларация государя о мире связана в понятиях иностранцев с именем Льва Николаевича, и приписывают влияние его мыслей на государя. А вместе с тем это несправедливо, вряд ли государь думал или читал что-либо Льва Николаевича о войне; а просто совпадение.

День 28-го кончили опять с пением хора и поодиночке. Устали все очень, и хлопот о ночлеге и еде было немало…

Все люди перепились и перессорились. Погода дождливая; здесь еще сыновья, внуки, Ухтомский и еще кое-кто. Миша поехал в Москву на переэкзаменовку.

Получила утром умное и милое письмо от С.И., показала его Льву Николаевичу, который нашел то же. С.И. писал, что можно не быть последователем Л.Н., но, прочтя его сочинения, приходишь в тревожное состояние, и мысли Л.Н. постепенно, незаметно входят в человека и уже остаются в нем. – Через час после письма приехал и сам С.И. Гости почти все уехали накануне, сыновья и Соня тоже. – Вечером, поспав немного, С.И. сыграл партию в шахматы с Л.H., a потом сел играть на фортепиано. И играл же он в этот вечер! Лучше, содержательнее, умнее, серьезнее, полнее – играть невозможно. И Л.Н., и Машенька (не говорю про себя) пришли тоже в восторг. Играл С.И. Шумана «David’s Bundler» (кажется), сонату Бетховена ор. 30, потом Шопена мазурку, потом баркаролу и «Pres d’un Ruiseau» Рубинштейна, арию Аренского… Я на другой день, 31-го, заболела и слегла в жару.

Мне лучше. Чудесный, теплый день; богатство садовых цветов, ярких, душистых… Опять я жизнерадостна сегодня, опять люблю природу, солнце. Умиляюсь душой перед той нежной любовью, которую мне выказали, радуюсь моему выздоровлению.

Взяла фотографический аппарат и бегала всюду, снимая и природу, и внуков, и Л.Н. с сестрой, и лес, и купальную дорогу – и всю милую яснополянскую природу…

Вечером живо уложилась, набрала поручений, взяла Сашины букеты и поехала в Москву. Л.Н. и Саша проводили меня в катках на Козловку. Я нервна до слез и устала. Простилась трогательно с Левочкой и уехала с няней. Ночью в наше купе случайно зашел Сережа. Он вернулся в Ясную переговорить с отцом и едет в Англию по делам духоборов, так как по переписке дело их переселения не двигается, и мы не знаем, насколько Чертков серьезно и умело ведет дело; да и денег мало. Кстати, о деньгах. Левочка тихонько от меня вел переговоры с Марксом (издателем «Нивы») о своей повести, Маркс предложил по нотариальному условию, чтоб исключительно иметь право на повесть, 1600 р. за лист. Когда я это услыхала, я сказала, что Льву Николаевичу нельзя это делать, раз он напечатал, что отказывается от всяких прав. Но это продается в пользу духоборов, и потому Л.Н. думает, что это хорошо, а я говорила, что дурно. И вот теперь, вдруг, в день моего отъезда, Л.Н. согласился, и Маркс давал без условий ограничения его прав 500 р. за лист, на что Л.Н., кажется, и согласится.

Приехала с няней утром в Москву. Дома темно, мрачно, дождь шел, уныние на душе… Разобралась, наняла извозчика, поехала по покупкам. Тряслась, тряслась… ох!

Но вечером осветили дом, везде цветы у меня, все чисто убрала, пианино взяла. Пришел Миша – переэкзаменовка кончилась успешно, он ходит в седьмой класс, но о чем-то умалчивает. Вечером стало веселей. Пришел Саша Берс, Данилевский, дядя Костя, Юша Померанцев, Сергей Иванович, – стало совсем весело.

Поразил меня С.И. одной вещью. Говорит мне, что когда я была летом у Масловых, я его глубоко обидела, посмеявшись, что у него обувь на велосипеде некрасивая, в белых чулках, и я сказала, что он шута из себя изображает.

Опять покупки, дела… Был Сережа, уехал в Англию… Все дождь перепадает. Никого не было. И Миша, и я – мы ездили в баню.

Весь день провела в халате, со счетами, с артельщиком, проверяя продажу книг и вписывая все по разным счетным книгам; даже не гуляла. Но пришел дядя Костя обедать и помешал кончить, что очень досадно, так как я от этого не уеду завтра, вероятно, в Ясную, еще выехать надо будет кое-куда.

Вечером пришли скучнейшие, чуждые совсем супруги Накашидзе, было досадно, потому что пришел С.И. и благодаря этим чужим да крикливому Дунаеву – нам с С.И. не пришлось даже поговорить, и мы перекинулись несколькими фразами, нам одним понятными, и кроме того он указал мне в арии Баха, которую я теперь разучиваю, затрудняющие меня трудности. Эту арию Баха очень любит Л.Н., и я хотела бы ее выучить, чтоб ему ее получше сыграть. Раскинула сегодня карты, гадая на себя. И мне вышла смерть трефового короля. Я ужаснулась, и мне вдруг так захотелось к Левочке, опять быть с ним, не терять ни минуты жизни с ним, дать ему побольше счастья, – а между тем, когда ушел С.И., мне стало грустно, что я долго его не увижу. И вот, измученная внутренним разладом, мне захотелось немедленно бежать куда-нибудь, чтоб лишить себя жизни. Я долго стояла в своей комнате с страшной борьбой… Если б кто мог в такие минуты заглянуть и понять, что делается в душе человека… Но постепенно страдание перешло в молитву, я долго молилась упорно, вызывая в себе лучшие мысли, – и стало легче. Из дому нет писем, и мне грустно.

Была у тетеньки; у Веры Мещериновой умирает пятилетний ребенок от дизентерии. Вера Северцова шьет приданое и выходит замуж за Истомина. Опять дела весь день и покупки. Миша уехал к Грузинским. Вечером пришла Маруся Маклакова, умная, живая. Мы вместе весело делали запись продажи книг, спешили безумно, потом я поехала на поезд и – опоздала. Ночью вернулась, холод, ветер, насилу дозвонилась и легла.

Утром кое-что исправила в вчерашних ошибках расчета с артельщиком и уехала скорым. Дома хорошо, ласково, спокойно душой, привычно, – и я счастлива быть дома. Заставляю себя постоянно молиться, надеюсь в слабостях моих на помощь Божью.

Приезжало много Оболенских: Лиза и ее трое детей.

Лев Николаевич здоров, бодр и, кажется, спокоен. Я очень его люблю, мне хорошо с ним, и я охотно не поехала бы совсем в Москву. Там тревожно, и нет сил на эту тревогу.

Вот уже сколько дней прошло, и очень было хорошо эти дни: семейно, весело, хотя бездельно. Стахович оживляет всех: все девочки от него в восторге.

Сестра Марья Николаевна очень приятна, дружественна, участлива и весела. Я очень ее люблю. Третьего дня вечером они вдвоем с Л.Н. вспоминали детство, и так весело. Машенька рассказывала, как раз они ехали все в Пирогово, а Левочка – тогда мальчик лет 15 – бежал, чтоб всех удивить, пять верст за каретой; лошади бежали рысью, и Левочка не отставал. Когда остановили карету, то он так дышал, что Машенька расплакалась.

В другой раз он хотел удивить барышень: в Казанской губернии в с. Панове, именье дяди Юшкова, бросился одетый в пруд, но, не доплыв до берега, попробовал дно, дна не оказалось, он стал тонуть, бабы убирали сено и граблями его спасли.

В другой раз он хотел удивить барышень: в Казанской губернии в с. Панове, именье дяди Юшкова, бросился одетый в пруд, но, не доплыв до берега, попробовал дно, дна не оказалось, он стал тонуть, бабы убирали сено и граблями его спасли.

А то его заперли на Плющихе, в Щербачевом доме, за наказанье. Ему было двенадцать лет, и он выпрыгнул в окно со второго этажа. Прислуга снизу увидала, его подняли, положили в постель, и он сутки проспал.

Да, удивить, удивить всех… и всю жизнь так было. И удивил весь мир так, как никто!

Уехали Оболенские; у Л.Н. грипп, по ночам лихорадит. Была Марья Александровна Шмидт и священник тюремный из Тулы. Ветер, сыро. Стахович всякий день возит конфекты, груши, персики, сливы. Это неприятно, но молодежи вкусно. Эти дни занимались фотографией, и слишком упорно. Живу жизнью семьи, а на дне сердца что-то гложет: сожаление о чем-то, желание музыки, безумное, болезненное.

В доме совершенный разгром. Лакей влюбился в портниху Сашу и женится на ней; Верочка, шестнадцатилетний младенец, выходит замуж 18-го числа за приказчика. Повар уходит, кухарку свезли в больницу, Илья и няня в Москве. Никогда так не было. А гости без перерыва все приезжают и гостят. Сегодня приехал еще Ф.И. Маслов и Дунаев.

Л.Н. читал вечером ту повесть, над которой он теперь работает: «Воскресение». Я раньше ее слышала, он говорил, что переделал ее, но все то же. Он читал нам ее три года тому назад, в лето после смерти Ванички. И тогда, как теперь, меня поразила красота побочных эпизодов, деталей, и фальшь самого романа, отношения Нехлюдова к сидящей в остроте проститутке, отношение автора к ней; какая-то сентиментальная игра в натянутые, неестественные чувства, которых не бывает.

Дождь весь день и гости. Приезжал англичанин Mr. Right, кажется, и И., глупая старая дева, верящая в спиритизм. Эти гости – страшная повинность и тяжесть, налагаемая на семью, особенно на меня. Интересно мне было только одно, что они были в Англии у Черткова и всей этой сосланной колонии русских и нашли, что жизнь их страшно тяжелая, что с ними оставаться долго невозможно, так тяжела нравственная атмосфера их отношений между собой и их жизни вообще. Л.Н. это от меня тщательно скрывал, но я это всегда чувствовала…

Уехал Маслов; гуляли по дождю, который безнадежно льет и льет. Пошла было поиграть, но страшный стук в окно меня испугал: это Лев Николаевич пришел меня звать слушать чтение конца его повести. Мне жаль было оставлять игру, жаль было расстаться с арией Баха, которую я изучала и в красоту которой вникала, но я пошла.

Странное влияние музыки, даже когда я сама играю: вдруг начинает мне все уясняться, находит на меня тишина счастливая, делается спокойное, ясное отношение ко всем тревогам жизни.

Совсем не то впечатление производит на меня чтение повести Л.Н. Меня все тревожит, все дергает, со всем приводит в разлад… Я мучаюсь и тем, что Л.Н., семидесятилетний старик, с особенным вкусом, смакуя, как гастроном вкусную еду, описывает сцены прелюбодеяния горничной с офицером. Я знаю, он сам подробно мне о том рассказывал, что Л.Н. в этой сцене описывает свою связь с горничной своей сестры в Пирогове. Я видела потом эту Гашу, теперь уже почти семидесятилетнюю старуху, он сам мне ее указал, к моему глубокому отчаянию и отвращению. Мучаюсь я и тем, что герой, Нехлюдов, описан как переходящий от падения к подъему нравственному, и вижу в нем самого Льва Николаевича, который собственно сам про себя это думает, но который все эти подъемы очень хорошо описывал в книгах, но никогда не проводил в жизни. И описывая и рассказывая людям эти свои прекрасные чувства, он сам над собой расчувствовался, а жил по-старому, любя сладкую пищу, и велосипед, и верховую лошадь, и плотскую любовь…

Вообще в повести этой, – как я и прежде думала, – гениальные описания и подробности и крайне фальшивое, кисло-фальшивое положение героя и героини.

Повесть эта привела меня в тяжелое настроение. Я вдруг решила, что уеду в Москву, что любить и это дело моего мужа я не могу; что между нами все меньше и меньше общего… Он заметил мое настроение и начал мне упрекать, что я ничего не люблю того, что он любит, чем он занят. – Я ему на это ответила, что я люблю его искусство, что повесть его «Отец Сергий» меня привела в восторг, что я интересовалась и «Хаджи-Муратом», высоко ценила «Хозяина и работника», плакала всякий раз над «Детством», но что «Воскресение» мне противно.

– Да вот и дело мое духоборов ты не любишь… – упрекал он мне.

– Я не могу найти в своем сердце сожаление к людям, которые, отказываясь от воинской повинности, этим заставляют на их место идти в солдаты обедневших мужиков, да еще требуют миллиона денег для перевоза их из России…

Делу помощи голодающим в 1891 и 1892 ходу, да и теперь, я сочувствовала, помогала, работала сама и давала деньги. И теперь если кому помогать деньгами, то только своим смиренным, умирающим с голоду мужикам, а не гордым революционерам – духоборам.

– Мне очень грустно, что мы во всем не вместе, – говорил Л.Н.

А мне-то! Я исстрадалась от этого разъединения. Но вся жизнь Льва Николаевича – для чуждых мне людей и целей, а вся моя жизнь – для семьи. Не могу я вместить в свою голову и сердце, что эту повесть, после того как Л.Н. отказался от авторских прав, напечатав об этом в газете, теперь почему-то надо за огромную цену продать в «Ниву» Марксу и отдать эти деньги не внукам, у которых белого хлеба нет, и не бедствующим детям, а совершенно чуждым духоборам, которых я никак не могу полюбить больше своих детей. Но зато всему миру будет известно участие Толстого в помощи духоборам, и газеты, и история будут об этом писать. А внуки и дети черного хлеба поедят!

Вчера мне стало так грустно, что у нас с Л.Н. нехорошие отношения были накануне, и так он на этот раз кротко перенес мои суждения о повести и мои упреки о продаже ее, что я по какому-то внутреннему, сердечному толчку пошла к нему вниз, в кабинет, и выразила ему сожаление о резких словах моих и желание быть вместе, быть дружными. И мы оба расплакались, и оба почувствовали, что, несмотря ни на какие внешние разъединения, внутренне мы были все эти тридцать шесть лет связаны любовью, а это дороже всего.

Сегодня укладывалась, собираюсь завтра в Москву. Пробегала сегодня часа три по лесу, собирала мелкие рыжички в еловой посадке, рвала цветы, умилялась красотой природы, неба, солнца. Погода прояснилась.

Вчера вечером приехала в Москву.

Сегодня ездила утром купить провизии, потом по визитам, а вечером собрались мальчики, Мишины товарищи, а ко мне Наташа Ден, мисс Вельш, Гольденвейзер, Дунаев с женой, Маклаковы, дядя Костя и Сергей Иванович. Юша Померанцев мне говорил, что он играл сегодня часа три, чтоб мне вечером играть. Маруся его просила, он долго отказывался, но потом сыграл «David’s Bundler» Шумана. Но мальчики рядом играли в карты, их крик раздражал С.И., и он это выразил с досадой. «Я приду к вам как-нибудь и поиграю вам одной», – сказал он мне. – Мне это приятней.

Я поблагодарила его и теперь жду этого счастья.

Весь день покупки, исполнение поручений, вечером была Елена Павловна Раевская.

Сидела в трех банках, платила за Илью, выручала деньги, которые положила пять лет тому назад на имя Ванички. Милый, ему не нужны теперь ни деньги и ничего земного! Когда-то я перейду в это блаженное состояние!

Письмо от Машеньки: она пишет, что Левочка был грустен в день моих именин. Это потому, что он знал, что С.И. будет играть, и опять он ревновал меня. А что же может быть невиннее, чище этого эстетического наслаждения – слышать такую удивительную музыку.

Сама играла сегодня до трех часов ночи. Миша уехал в Ясную Поляну. Разговор три часа подряд с Сергеенко. Раскаиваюсь в лишних словах.

Анима и Анимус есть прообразы женщины у мужчины и мужчины у женщины соответственно. Не просто бездействующие картины, пылящиеся на задворках сознания, а модели поведения при общении с противоположным полом. И даже это не всё, а малое. Анима и Анимус являются частью человека, его сознания. Его отношение к противоположному полу создает его же. Его половое психологическое отличие.

Несоответствие Анимы мужчины его реальной партнерше и наоборот у женщины ведет к состоянию психического дискомфорта индивида, вызванному столкновением в его сознании конфликтующих представлений: идей, верований, ценностей или эмоциональных реакций.

В психологии данное понятие называется когнитивным диссонансом.

Была с утра в Петровско-Разумовском у Мани и восхищалась сыном Сережи – тоже Сережей. Что за симпатичный, милый ребенок; деликатный, здоровый, веселый, умный. Я для него чужая, а он обошелся со мной, точно давно знал и любил меня, а ему только год. Лаская мать, он сейчас же так же ручками ласкал меня, чтоб не обидеть. Давая яблоко няне в рот, он сейчас же пихал это яблоко и мне в рот. Совсем как Ваничка, который, разнося конфекты, никогда не обносил лакеев и вообще прислугу, а всех угощал подряд. И всех ровно ласкал и любил.