Мой муж Лев Толстой - Софья Толстая 26 стр.

Вот по поводу последнего Л.Н. сейчас рассказал мне, Мише и Лине следующее.

Когда Л.Н., проигравшись в Москве в карты и прокутив много денег, решил ехать на Кавказ к служившему там брату своему, Николаю Николаевичу, он в мыслях не имел поступить в военную службу. Ходил он на Кавказе в штатском платье, и когда ходил в первый раз в набег, то надел фуражку с большим козырьком и простое свое платье. Жили они с Николаем Николаевичем в Старом Юрте, по названию Горячие Воды (там и были серные ключи), а в набег ходили оттуда в Грозную. Набег этот описан Львом Николаевичем.

Раз Л.Н. поехал верхом с старым казаком к знакомым в Хасав-Юрт. У старого казака был на руке ястреб ручной. По дороге, которая считалась опасной, встретили они ехавшего с оказией графа Илью Андреевича Толстого в коляске, окруженного казаками.

Граф Илья Андреевич пригласил Л.Н. ехать с ним к Барятинскому. Барятинский стал уговаривать Льва Николаевича поступить в военную службу. Он хвалил Льва Николаевича за спокойствие и храбрость, которые он выказывал во время набега. Граф Илья Андреевич тоже присоединился к Барятинскому и уговаривал Л.Н. подать прошение. Л.Н. так и сделал: подал прошение бригадному командиру и поступил в артиллерию юнкером. Два года он оставался юнкером без производства, хотя и был в разных опасных делах. Покойная тетенька его, Пелагея Ильинична, говорила мне, что производство задержано было потерей бумаг, документов Льва Николаевича, которые пришлось восстановлять. А Барятинский, обещав многое, просто забыл про Толстого.

Только через два года произвели его в прапорщики. Потом, в турецкую войну Лев Николаевич попросился в дунайскую армию, к Горчакову, а впоследствии он сам же попросился в Севастополь, где открылись военные действия.

5 августа, т. е. три дня тому назад, я проводила на войну моего милого, хотя и плохо жившего, ласкового и любящего сына моего Андрюшу.

Мне вдруг представилось, что война, как буря – явление стихийное, и мы только не видим той злой силы, которая так беспощадно и несомненно крушит на смерть столько человеческих жизней. Когда человек палкой раскапывает муравейник и муравьи погибают, таскают яйца свои и разный сор, они не видят ни палки, ни руки, ни человека, разоряющих их; так и мы не видим той силы, которая произвела убийство войны.

Когда переживешь что-нибудь тяжелое, то дальнейшая жизнь идет по инерции и ни во что не вкладываешь душевную энергию. Проводив Андрюшу на войну, я вдруг почувствовала свою связь со всеми скорбящими о судьбах своих детей, мужей, братьев и пр., и вся радость жизни исчезла, стало страшно за сына – и ужас войны, который был где-то на дне души, вдруг всплыл с страшной силой и ясностью на поверхность души и захватил меня всю.

От Андрюши было бодрое, веселое письмо из Уфы, с дороги. Но он не смотрит вперед… Живет у меня его бедная жена Ольга с детьми, и мне больно на них смотреть. Сонюшка с своими ямочками на щеках и с чуткой, болезненной уже теперь душой меня трогает и часто мучает.

Радостна семья сына Миши. Что за прелестные дети, до того симпатичны, веселы, сердечны эти крошки, что одна радость от них. И жена Миши, какая прекрасная, сердечная, умная женщина. Мне хочется иногда обнять ее и сказать, как я ее люблю и как бесконечно мне было бы жаль ее, если б она когда-нибудь стала несчастна. Здесь еще Варя Нагорнова, мой сердечный друг. Ходила сегодня купаться, холодно и ветрено, в воде 14 градусов. Бодрю свое тело и свою душу.

Л.Н. живет уже неделю в Пирогове у Маши. Он поехал собственно для брата, Сергея Николаевича, который умирает от рака в лице, глазу, челюсти. Он, бедный, очень страдает, но хуже всего его душевное состояние: ни терпенья, ни веры, ни любви к людям… Спаси всякого от такого умиранья!

Лева сын и Варя Нагорнова играют в четыре руки квинтеты Моцарта, и мне тоже хочется играть, и писать трудно под музыку.

1905

Хочу отдать и этот дневник на хранение в Исторический музей, но мне захотелось написать еще, как начали мы этот Новый ход.

Вхожу я утром 1 января к Льву Николаевичу, целую его, поздравляю с Новым годом. Он писал свой дневник, но перестал и пристально посмотрел на меня. – «Мне жаль тебя, Соня, – сказал он, – тебе так хотелось играть со скрипкой сонаты, и тебе не удалось». (А не удалось потому, что и он, и дети отклонили это, и я огорчилась накануне.) – «Отчего жаль?» – спрашиваю я. – «Да вот вчера скрипача отклонили, да и вообще ты несчастлива, и мне ужасно тебя жаль». – И вдруг Л.Н. расплакался, стал меня ласкать и говорить, как он меня любит, как счастлив был всю жизнь со мной. Я тоже заплакала и сказала ему, что если я иногда не умею быть счастлива, то я сама виновата и прошу его простить меня в моем неустойчивом настроении.

Л.Н. с Новым годом всегда как будто подводит итоги жизни; а на этот раз перед самым Новым годом Павел Иваныч Бирюков, которою вернули только что из ссылки – из Швейцарии, все время читал дневники Л.Н. и его письма ко мне, и Л.Н. часто заглядывал и прочитывал кое-что. Перед ним промелькнула вся его жизнь, и вот он говорил Павлу Иванычу, составляющему его биографию, что лучшего счастья семейного он не мог мечтать, что я во всем дополняла его, что он никого не мог так любить… И я радовалась, когда Павел Иваныч мне это рассказывал.

10 января, в ночь на 11-е вернулся, слава Богу, наш Андрюша с войны; его отпустили на год. Он болен головой и нервами. Все так же ребячлив, но война оставила свои следы, и, кажется, он переменился к лучшему. Война ужасающая по своей жестокости. Не говоря о простой стрельбе, людей мученически казнят: бьют шашками и штыками, не добивая, отбрасывают умирать в жестоких мучениях; жгут, связав предварительно, людей на кострах; устраивают волчьи ямы, куда, провалившись, человек попадает на кол… и т. д. И это люди!.. Я совершенно не понимаю и страдаю ужасно, когда слышу об озверении людей и бесконечной войне.

Лев Николаевич пишет статью о том, как должно правительству действовать, и о требованиях конституции, и о земском съезде. Вчера он ездил до Тулы верхом, а вернулся в санях, и ничего – молодцом.

Ужасные события в Петербурге. Там стачка 160 тысяч рабочих. Призвали войска, убили, говорят, до 3000 людей.

Было два покушения на царя. Вообще времена смутные и тяжелые.

1908

Очень давно не писала своего дневника. Пришла к той поре старости, где предстоят два пути: или подняться выше духовно и итти к самосовершенствованию, или находить удовольствие в еде, покое, всякого рода наслаждениях от музыки, книг, общества людей. Боюсь последнего. Жизнь поставлена в тесные рамки: постоянное усиленное напряжение в уходе за Львом Николаевичем, здоровье которого стало видимо слабеть. Когда ему хуже, то на меня находит какой-то ужас бесцельности и пустоты жизни без него. Когда ему лучше, я как будто готовлюсь к этому и убеждаю себя, что буду свободна для той же цели – служения Льву Николаевичу – тем, что соберу его рукописи в порядке, перепишу их: перепишу все его дневники, записные книжки, все то, что касалось его творчества.

В настоящее время он опять в катающемся кресле с неподвижно положенной ногой, которая слегка припухла. Воспаления нет, и боли нет. Сам он что-то слаб.

Постоянно живущих нас в Ясной Поляне теперь: Лев Николаевич, я, дочь Саша, доктор чех Д.П. Маковицкий, Варв. Мих. Феоктистова как помощница и подруга Саши и секретарь Льва Николаевича H.H. Гусев, которому ежедневно утром Лев Николаевич диктует поправки и новые мысли и вновь составляемый «Круг чтения».

Пережили так называемый юбилей восьмидесятилетия Льва Николаевича. В общем – сколько любви и восхищения перед ним человечества. Чувствуется это и в статьях, и в письмах, и, главное, в телеграммах, которых около 2000. Все я собираю и намереваюсь отдать на хранение в Исторический музей в Москву. Так и будет: «Юбилейный архив».

Были и злобные подарки, письма и телеграммы. Например, с письмом, в котором подпись «Мать», прислана в ящике веревка и написано, что «нечего Толстому ждать и желать, чтоб его повесило правительство, он и сам это может исполнить над собой».

Вероятно, у этой матери погибло ее детище от революции или пропаганды, которые она приписывает Толстому.

Когда вечером (в свой день рождения) Лев Николаевич ложился спать, и я, по обыкновению, затыкала ему за спину теплое, мною вязанное одеяло, он мне сказал: «Как хорошо! как все хорошо! Только за все это не было бы какое-нибудь горе…» Пока Бог миловал.

Моя жизнь все сводится к материальным заботам. И так всю жизнь, неудовлетворенные порывы и строгое исполнение долга. Теперь порывы затихают: передо мной спустилась та стена, предел жизни человеческой, которая останавливает эти жизненные порывы, эту художественную тревогу. «Не стоит, скоро всему конец!» Останется молитва; но и та холодеет перед тяжелой, житейской, материальной жизнью. Бросить ее, бросить все… Но на кого?

Моя жизнь все сводится к материальным заботам. И так всю жизнь, неудовлетворенные порывы и строгое исполнение долга. Теперь порывы затихают: передо мной спустилась та стена, предел жизни человеческой, которая останавливает эти жизненные порывы, эту художественную тревогу. «Не стоит, скоро всему конец!» Останется молитва; но и та холодеет перед тяжелой, житейской, материальной жизнью. Бросить ее, бросить все… Но на кого?

Встала поздно, пошла узнать о Льве Николаевиче; у него вчера в ночь сделалась сильная изжога. Подошла к сетке балконной двери из кабинета Льва Николаевича, а он, увидав меня, радостно вскрикнул: «А, Соня!», что мне было очень приятно.

Хозяйство меня затягивает. Сегодня распорядилась копать картофель. Прихожу в поле – никого. Все ушли обедать. Мальчик лет четырнадцати, заморыш, караулит картофель, все поле от расхищения. Я ему говорю: «Что же ты сидишь, не собираешь картофель?» Взяли мы с ним кошелки, пошли работать; копали вдвоем картофель и собрали в кошелки, пока пришли поденные. Много веселей работать, чем быть хозяйкой и погонять работающих. Мое вмешательство как бы всех подогнало, и убрали в один день очень много. Сортировали, носили в подвал, я и тут наблюдала и даже помогала. Стражники удивленно смотрели на мою работу.

Чтение газет и отыскивание в них имени Льва Николаевича берет много времени и тяжело на мне отзывается. Передо мной проходит тяжелая русская жизнь; читая их, точно что-то делаешь и узнаешь, – а в сущности ни к чему. Делаю вырезки и наклеиваю их в книгу. Собрала семьдесят пять газет 28 августа; есть и журналы. Любви ж Льву Николаевичу много, понимания настоящего мало. Сегодня я окончательно редактировала и переписала письмо Л.Н. в газету с обращением благодарности всем, почтившим его 28 августа. Ясный, свежий, блестящий день; к вечеру 3 градуса тепла. Много ходила по разным хозяйственным делам, вспоминала стихи Фета, присланные мне когда-то со словами: «Посылаю вам (к именинам) свой последний осенний цветок, боюсь вашей проницательности и тонкого вкуса». Стихи начинаются словами: «Опять осенний блеск денницы…» Особенно хорошо вышло:

Это настоящее осеннее чувство.

Приходил ко Льву Николаевичу какой-то рыжий босой крестьянин, и долго они беседовали о религии. Привел его Чертков и все хвалил его за то, что он имеет хорошее влияние на окружающих, хотя очень беден. Я хотела было прислушаться к разговорам, но когда я остаюсь в комнате, где Л.Н. с посетителями, он молча, вопросительно так на меня посмотрит, что я, поняв его желание, чтоб я не мешала, принуждена уйти.

Л.Н. с утра был одолеваем посетителями. Приезжий из Америки русский (Бианко, кажется), женатый на внучатной племяннице Диккенса, просил портрет Льва Николаевича в Америку, где живут три тысячи молокан, назвавших именем Толстого свою школу.

Потом пришло восемь молодых революционеров, недавно выпустивших прокламацию, что надо бунтовать и убивать помещиков. Л.Н. сам их вызвал, когда узнал от некоторых из них о их существовании. Старался он их образумить, внушить добрые и христианские чувства. К чему это поведет – бог их знает.

Потом я застала у Л.Н. юношу. Он сидел такой жалкий и плакал. Оказывается, что ему надо итти отбывать воинскую повинность, а это ему противно; он хочет отказаться, слабеет, плачет и остается в нерешительности. Еще приходил старичок из простых побеседовать. Приходили два солдата с штатским, но их уже не пустили, а дали им книги.

Днем Л.Н. сидел наверху на балконе.

Сегодня Л.Н. в первый раз после двух месяцев сиденья дома выехал в пролетке с Гусевым; сам правил и съездил к Чертковым в Телятинки. У него прекрасный аппетит, и он, видимо, поправляется.

Идет какая-то хозяйственная суета, которая тяжела и заслоняет и жизнь, и мысли о скоро предстоящей смерти.

Точно все ж чему-то готовятся – точно готовятся к жизни, а ее-то и нет, т. е. нет настоящей, спокойной, досужной жизни, для тех занятий, которыми занимаешься любя. В этом был всю жизнь и мудр, и счастлив Л.Н. Он всегда работал по своему выбору, а не по необходимости. Хотел – писал, хотел – пахал. Вздумал шить сапоги – упорно их шил. Задумал детей учить – учил. Надоело – бросил.

Мои именины. Я не люблю празднества, хотя сегодня мне было очень приятно.

Очень постарел Л.Н. в этом году. Он перешел еще следующую ступень. Но он хорошо постарел. Видно, что духовная жизнь преобладает, и хотя он любит и кататься, любит вкусную пищу и рюмочку вина, которое ему прислало Общ. вина St. Raphael к юбилею; любит и в винт, и в шахматы поиграть, но точно тело его живет отдельной жизнью, а дух остается безучастен к земной жизни, а где-то уж выше, независимее от тела. Что-то совершилось после его болезни; что-то новое, более чуждое, далекое чувствуется в Льве Николаевиче, и мне иногда невыносимо грустно и жаль утерянного и в нем, и в его жизни, и в его отношении ко мне и ко всему окружающему. Видят ли это другие?

Всецело отдалась хозяйству.

В саду нарвала еще букет Льву Николаевичу, но ему ничего и никого не стало нужно. Болезнь ли, усадившая его дома и сильно повлиявшая на него, старость ли, или эта стена его толстовцев, а главное Черткова, почти поселившегося в нашем доме и не оставляющего Льва Николаевича почти никогда одного, – не знаю что, но он стал не только чужд, но даже недобр со мною, да и со всеми.

Переписываю каталоги библиотеки. Перешиваю зимние платья. Очень скучаю, но не пишу свою «Жизнь» и не занимаюсь никаким искусством. Как часто хочется поиграть; но два рояля стоят в зале, а там никогда нельзя играть… Или едят там, или Лев Николаевич занимается, или спит…

Все это время читала на всех языках статьи о Л.Н., о нас. Никто его не знает и не понимает; самую суть его характера и ума знаю лучше других я. Но что ни пиши, мне не поверят. Л.Н. человек огромного ума и таланта, человек с воображением и чувствительностью, чуткостью необычайными, но он человек без сердца и доброты настоящей. Доброта его принципиальная, но не непосредственная.

Дивная погода. Яркое солнце, 11 градусов тепла в тени, лист не облетел, и ярко-желтые березы на голубом небе, прямо перед нашими окнами, поражают своей окраской.

На душе уныло, одиноко, никто меня не любит. Видно, недостойна. Во мне много страстности, непосредственной жалости к людям, – но тоже мало доброты. Лучшее, что во мне есть – это чувство долга и материнства.

Примечания

1

Здесь и далее примечания автора-составителя.

2

После слов «он тяготился ими», которыми кончается полустраница книги дневника С.А., приклеена фотография размером в 1/8 листа: Л.Н. сидит верхом, на серой лошади, во дворе у ворот хамовнического дома Толстых перед отправлением на прогулку. На приклеенной фотографии рукою С.А. надпись: «Мною снято 6 марта 1898 г. Москва, Хамовнический пер., 21».

3

Великая и ужасная некрасивость.

4

«Я жалею вас, сударыня, у вас даже нет времени быть счастливой».

5

«Мы сильно рискуем».

6

Эта фраза приписана позднее.

7

Величайшее благо для вашего сердца состоит в знании того, что выше всей этой суеты и обмана есть великий Покой.

8

Текст отлучения Толстого от церкви вырезан С.А. из газеты и наклеен в дневник; дата «24 февраля 1901 г.» приписана в конце газетной вырезки рукою С.А.

9

«И не говела» – приписано позднее.

10

На двух страницах наклеены вырезки из газет.

Приписки на полях сделаны рукою С.А.:

Какая ложь по отношению именно к Льву Николаевичу.

Какая ошибка! Как не христиански.

Любите врагов.

11

Следующая страница чистая, к ней пришита программа вечера, устраиваемого С.А. в пользу приюта, попечительницей которого она состояла.

12

Фраза со слов «Если и пройдет…» написана между строк и, вероятно, позднее всей дневной записи.

13

Многоточие в подлиннике, не написало одно слово.

14

Слово, обозначавшее первую составную часть лекарства, пропущено.

15

Вопрос поставлен С.А.

16

Поссориться.

17

Религия – это истина.