Год Впитывающего Белья для Взрослых Depend: «ИнтерЛейс ТелЭнтертейнмент», энергосберегающий пауэр-ТП RISC 932/1864 с или без консоли, Pink2, пост-Праймстар[34] DSS-распространение, менюшки и иконки, интернет-факс без ограничений на пиксели, tri- и quad-модемы с настраиваемым бодом, Сетки распространения, экраны настолько хай-дефинишн, что как будто сам там находишься, видеофоническая конференц-связь по разумным тарифам, встроенный Froxx CD-ROM, электроника от кутюр, консоли все-в-одной, нанопроцессоры Yushityu, лазерная хроматография, виртуально-совместимые медиакарты, оптоволоконный пульс, цифровое шифрование, убийственные приложения; кистевая невралгия, фосфенная мигрень, ягодичное гиперожирение, поясничные стрессы.
3 Ноября - Год Впитывающего Белья для Взрослых Depend
Ком. 204, общежитие Б: Джим Трельч, семнадцать лет, м. р. Нарберт, Пенсильвания, текущая позиция в Энфилдской теннисной академии в юношеском разряде в возрастной категории до 18 №8 - а значит, №2 в одиночном разряде в команде Б 18-летних, заболел. Опять. Накатило, когда он одевался потеплее для тренировок команды Б в 0745. Как обычно, на экране ТП комнатки шел с выключенным звуком картридж раунда из 16 матчей с сентябрьского открытого чемпионата, и Трельч поправлял резинку на трусах-джок, лениво комментируя действия игроков в кулак, когда накатило. Болезнь. Как гром среди ясного неба. От дыхания вдруг стало больно в горле. Затем переполняющий жар в различных черепных проходах. Затем он чихнул, и то, что вычихнулось, было плотным и мясистым. Болезнь накатила ультрабыстро, как гром среди предтренировочного ясного неба. Теперь он снова в постели, в лежачем положении, смотрит четвертый сет матча, но не комментирует. Экран прямо под пемулисовским постером с королем паранойи[35], на который нельзя не бросить взгляд, когда смотришь ТП. По полу у мусорки у кровати разбросаны мятые «Клинексы». На прикроватном столике разбросаны безрецептурные и выписанные врачом отхаркивающие и противокашлевые, анальгетики и мегаспансулы с витамином С, флакон Бенадрила и флакон Селдана[36], хотя на самом деле во флаконе Селдана лежат несколько 75-мг капсул Тенуата, которые Трельч постепенно стрелял в пемулисовской половине комнаты и, по его мнению, на редкость гениально прятал на самом виду в прикроватном флаконе с таблетками, где Пемстер в жизни не догадается искать. Трельч из тех, кто умеет пощупать свой лоб и определить температуру. Определенно риновирус, внезапный и свирепый. Он поразмышлял, что, если вчера, когда Грэм Рейдер притворился, что чихнул на поднос с обедом Д. Трельча у диспенсера с молоком, Рейдер чихнул на самом деле и только притворился, что притворился, передав заразный риновирус на нежную слизистую Трельча. В жаре он мысленно призывает на голову Рейдера различные кары небесные. Никого из соседей Трельча нет. Тед Шахт с коленом сидит в первой на сегодня ванне. Пемулис вооружился и ушел на тренировку в 0745. Трельч предложил Пемулису свой завтрак в обмен на залить для него напольный увлажнитель и позвать медсестру первой смены, чтобы попросить «еще» ядерного антигистамина Селдан, ингалятор с декстрометорфаном и записку с освобождением от утренних тренировок. Он лежит и обильно потеет, смотрит цифровую запись профессионального тенниса, слишком опасаясь за горло, чтобы комментировать. От Селдана не должно клонить в сон, но он чувствует слабость и неприятную сонливость. Он едва ли может сжать кулак. Он вспотел. Ни в коем случае не невозможны тошнота/рвота. Он поверить не может, как быстро она накатила, болезнь. Увлажнитель кипит и булькает, все четыре окна комнаты плачут из-за холода снаружи. С Восточных кортов доносятся тихие, грустные, далекие, как пробки из шампанского, десятки ударов по мячам. Трельч дрейфует на волоске от сна. Гигантские вентиляторы ATHSCME у стены далеко на севере, отдаленный приграничный вой, голоса с улицы и стук холодных мячей сплетаются в какую-то звуковую подстилку под утробным урчанием испарителя и скрипом пружин кровати Трельча, который ворочается и мечется во влажной полудреме. У него тяжелые немецкие брови и кулаки с большими костяшками. Он в неприятном опиоидном лихорадочном состоянии полудремы, скорее фуги, чем сна, не плывет, а скорее брошен на произвол судьбы в суровых морях, где его то могуче швыряет в полудрему, то из нее; когда разум еще бодрствует и можно спросить себя, спишь ты или нет, даже во сне. И любые сны рваные по краям, пожеванные, неполные.
Это буквально грезы наяву, хворая, неполная фуга, из которой пробуждаешься с каким-то даже психическим лязгом, пытаешься сесть прямо, точно зная, что в комнате общежития рядом с тобой есть кто-то непрошенный. Изможденно откидываешься на мокрое пятно подушки, таращишься на тягучие складки турецкого ковра, присуперклеенного Пемулисом и Шахтом к углам потолка, который волнуется, свисая, и его складки напоминают ландшафт, какие-то долины с тенями.
Я прихожу к выводу, что ощущение самых худших кошмаров - ощущение, которое можно почувствовать как во сне, так и наяву - идентично самой форме этих худших кошмаров: внезапное внутресонное осознание, что сами суть и центр кошмара всегда были с тобой, даже наяву: просто ты их... не замечал; и потом - тот ужасающий промежуток между осознанием, что ты их не замечал, и тем, как оборачиваешься посмотреть, что же такое было рядом с тобой, все это время. ...Твой первый кошмар вдали от дома и родителей, твоя первая ночь в академии - и уже тогда оно было с тобой: сон такой: ты просыпаешься от глубокого сна, вдруг вскакиваешь в поту и панике и ошеломленный внезапным чувством, что рядом с тобой, в этой самой темной незнакомой комнате общежития, находится квинтэссенция абсолютного зла, суть и центр зла прямо здесь, в этой комнате, прямо сейчас. И оно пришло только за тобой. Больше никто из мальчиков не проснулся; койка над тобой провисает тупо, неподвижно; никто не пошевелится; никто в комнате не чувствует присутствие чего-то максимально злого; никто не ворочается и не вскакивает весь в поту; больше никто не вскрикивает, - что бы это ни было, оно не за ними. Фонарик, на который мама приклеила кусочек изоленты с твоим именем и уложила в чемодан специально для тебя, скользит по комнате общежития: подвесной потолок, серый полосатый матрас и продавленная сетка пружин над тобой, две других двухъярусных кровати такого матово-серого цвета, что не отражает свет, кучи книг, компакт-дисков, кассет и теннисной экипировки; твой диск белого света колеблется, как луна на воде, играя по неотличимым друг от друга бюро, нишам чулана и двери в комнату, выпуклым обломам косяка; конус света плывет по мебели, кучам-малам теней спящих мальчиков на табачно-белых стенах, двум овалам половичков на паркете, черным очертаниям пояска плинтуса, щелям жалюзи, сквозь которые просачивается фиолетовый не-свет снежной ночи с тонким серпиком луны; фонарик с твоим именем материнским косым почерком играет по каждому сантиметру этих стен, реостатов, CD, ИнтерЛейс-постеру Тауни Кондо, телефонной консоли, настольным ТП, лицу в полу, плакатам с теннисистами, луково-желтым абажурам настольных ламп, потолочным узорам дырочек, сетке пружин верхней кровати, нише туалета и двери, мальчикам в одеялах, уже различимой черной трещине на востоке потолка, кленовому пояску на шве между потолком, южной и северной стене нет какое еще лицо в полу фонарик ничего не высветил но ведь нет нет ни за что ты не видел узкие как у кошки и раскосые зрачки брови в виде V и жуткую зубастую улыбку что щерилась все время пока ты светил по углам ой мамочка лицо в полу мамочка ох и луч фонарика рвано втыкается назад промазывает исправляется центрируется на том что ты чувствовал и видел, но не увидел, вот только что, когда осторожно водил фонарем и искал, а лицо в полу было все это время, и его не ощущали другие и не видел ты, пока вдруг не осознал, как до этого чувствовал, что ему здесь не место и что это зло: Зло.
Ты светишь и вдруг оно открывает пасть.
А потом ты вмиг просыпаешься, дрожишь как цимбала, сна ни в одном глазу, и дрожишь, набираешься смелости, переверачиваешься направо, прямо как в своем сне, за именным фонариком на полу у кровати, просто на всякий случай, лежишь на локте и боку, освещая комнату, как во сне. Лежишь, поводя фонарем, глядя, весь обратился в ребра, локти и широко раскрытые глаза. На полу наяву разбросаны экипировка и грязная одежда, там светлый паркет с заделанными швами, два половичка, голый лак блестит под снежным светом из окна, пол нейтральный, безлицый, ты не видишь на полу никаких лиц, сна ни в одном глазу, лежишь, безлицый, пустой, с широко раскрытыми, все играя и играя лучом по полу, не уверенный до конца, всю ночь напролет, и впредь навсегда сомневающийся, что ничего не пропустил: лежишь, без сна и почти двенадцатилетний, веришь изо всех сил.
Это буквально грезы наяву, хворая, неполная фуга, из которой пробуждаешься с каким-то даже психическим лязгом, пытаешься сесть прямо, точно зная, что в комнате общежития рядом с тобой есть кто-то непрошенный. Изможденно откидываешься на мокрое пятно подушки, таращишься на тягучие складки турецкого ковра, присуперклеенного Пемулисом и Шахтом к углам потолка, который волнуется, свисая, и его складки напоминают ландшафт, какие-то долины с тенями.
Я прихожу к выводу, что ощущение самых худших кошмаров - ощущение, которое можно почувствовать как во сне, так и наяву - идентично самой форме этих худших кошмаров: внезапное внутресонное осознание, что сами суть и центр кошмара всегда были с тобой, даже наяву: просто ты их... не замечал; и потом - тот ужасающий промежуток между осознанием, что ты их не замечал, и тем, как оборачиваешься посмотреть, что же такое было рядом с тобой, все это время. ...Твой первый кошмар вдали от дома и родителей, твоя первая ночь в академии - и уже тогда оно было с тобой: сон такой: ты просыпаешься от глубокого сна, вдруг вскакиваешь в поту и панике и ошеломленный внезапным чувством, что рядом с тобой, в этой самой темной незнакомой комнате общежития, находится квинтэссенция абсолютного зла, суть и центр зла прямо здесь, в этой комнате, прямо сейчас. И оно пришло только за тобой. Больше никто из мальчиков не проснулся; койка над тобой провисает тупо, неподвижно; никто не пошевелится; никто в комнате не чувствует присутствие чего-то максимально злого; никто не ворочается и не вскакивает весь в поту; больше никто не вскрикивает, - что бы это ни было, оно не за ними. Фонарик, на который мама приклеила кусочек изоленты с твоим именем и уложила в чемодан специально для тебя, скользит по комнате общежития: подвесной потолок, серый полосатый матрас и продавленная сетка пружин над тобой, две других двухъярусных кровати такого матово-серого цвета, что не отражает свет, кучи книг, компакт-дисков, кассет и теннисной экипировки; твой диск белого света колеблется, как луна на воде, играя по неотличимым друг от друга бюро, нишам чулана и двери в комнату, выпуклым обломам косяка; конус света плывет по мебели, кучам-малам теней спящих мальчиков на табачно-белых стенах, двум овалам половичков на паркете, черным очертаниям пояска плинтуса, щелям жалюзи, сквозь которые просачивается фиолетовый не-свет снежной ночи с тонким серпиком луны; фонарик с твоим именем материнским косым почерком играет по каждому сантиметру этих стен, реостатов, CD, ИнтерЛейс-постеру Тауни Кондо, телефонной консоли, настольным ТП, лицу в полу, плакатам с теннисистами, луково-желтым абажурам настольных ламп, потолочным узорам дырочек, сетке пружин верхней кровати, нише туалета и двери, мальчикам в одеялах, уже различимой черной трещине на востоке потолка, кленовому пояску на шве между потолком, южной и северной стене нет какое еще лицо в полу фонарик ничего не высветил но ведь нет нет ни за что ты не видел узкие как у кошки и раскосые зрачки брови в виде V и жуткую зубастую улыбку что щерилась все время пока ты светил по углам ой мамочка лицо в полу мамочка ох и луч фонарика рвано втыкается назад промазывает исправляется центрируется на том что ты чувствовал и видел, но не увидел, вот только что, когда осторожно водил фонарем и искал, а лицо в полу было все это время, и его не ощущали другие и не видел ты, пока вдруг не осознал, как до этого чувствовал, что ему здесь не место и что это зло: Зло.
Ты светишь и вдруг оно открывает пасть.
А потом ты вмиг просыпаешься, дрожишь как цимбала, сна ни в одном глазу, и дрожишь, набираешься смелости, переверачиваешься направо, прямо как в своем сне, за именным фонариком на полу у кровати, просто на всякий случай, лежишь на локте и боку, освещая комнату, как во сне. Лежишь, поводя фонарем, глядя, весь обратился в ребра, локти и широко раскрытые глаза. На полу наяву разбросаны экипировка и грязная одежда, там светлый паркет с заделанными швами, два половичка, голый лак блестит под снежным светом из окна, пол нейтральный, безлицый, ты не видишь на полу никаких лиц, сна ни в одном глазу, лежишь, безлицый, пустой, с широко раскрытыми, все играя и играя лучом по полу, не уверенный до конца, всю ночь напролет, и впредь навсегда сомневающийся, что ничего не пропустил: лежишь, без сна и почти двенадцатилетний, веришь изо всех сил.
По состоянию на Год Впитывающего Белья для Взрослых Depend
Энфилдская теннисная академия имеет аккредитацию уже три года до эры спонсирования и восемь лет с начала эры спонсирования, сперва под руководством доктора Джеймса Инканденцы, затем под управлением его сводного шурина Чарльза Тэвиса, д-ра пед. наук. Джеймс Орин Инканденца - единственный отпрыск когда-то лучшего американского теннисиста среди юниоров и потом юного актера по до-страсберговскому методу, который в течение ранних формирующих лет Д. О. Инканденцы лишился актерской репутации и работы и бежал назад в родной Туксон, штат Аризона, и посвятил оставшуюся жизнь работе профессиональным теннисистом на ранчо-курортах и позже недолго протянувшим постановкам в некоем Битническом Театральном проекте Пустыни, - отец, склонный к возлияниям артист, покалеченный идеями-фикс о смерти от паучьего укуса, страхе сцены и ненависти неизвестного происхождения, но пожирающей интенсивности к школе метода профессиональной игры Страсберга и ее многообещающим приверженцам, отец, который где-то у надира своего профессионального успеха решил удалиться в опрысканную «Рейдом» подвальную мастерскую и взрастить там многообещающего спортсмена-юниора, примерно как другие отцы ремонтируют винтажные автомобили или собирают корабли в бутылках, или реставрируют мебель и т.п., - Джеймс Инканденца оказался замкнутым, но усердным и впоследствии одаренным теннисистом-юниором, высоким, очкастым, доминирующим у сетки, который по своему почину потратил теннисную стипендию на среднее и дальнейшие образования так далеко от Юго-запада США, насколько возможно зайти, не утонув. Американское правительственное престижное УМИ[37] финансировало его докторат по оптической физике, в чем-то тем самым исполнив детскую мечту. Его стратегическая ценность во время федерального периода Д. Форд - ранний Д. Буш как более-менее лучшего спеца по геометрической оптике в УМИ и СВК[38] сперва на производстве рассеивающих нейтроны отражателей для термостратегических оружейных систем, а затем в Комиссии по атомной энергетике, - где, по общепринятому мнению, выведенные им показатели преломления гамма-лучей для литиевого анодирования линз и панелей среди полудюжины других крупных научных прорывов сделали возможным холодный кольцевой синтез и, следовательно, относительную энергонезависимость США и их различных союзников и протекторатов, - так вот, его оптические достижения вылились, после недолгой работы в частном секторе и выхода на пенсию, в целое состояние в патентах на компоненты зеркал заднего вида, светочувствительных очков, поздравительных голографических картриджей на дни рождения и Рождество, видеофонических табло, гомолосинусоидально-картографического ПО, нефлуоресцентных систем освещения в общественных местах и кинооборудования; а затем, во время добровольной отставки от строгой науки, которую для него, видимо, представляли возведение и открытие аккредитованной USTA[39] педагогической экспериментальной теннисной академии, в апрегардное[40] экспериментальное и концептуальное кино, видимо, слишком опередившее свое время либо отставшее от него, чтобы принести признание до кончины Инканденцы в Год Шоколадного Батончика Dove, - хотя многое из него (экспериментального и концептуального кино) по общему признанию было просто претенциозным, неувлекательным и так себе и вряд ли помогло отсрочить его довольно плавную спираль в дипсоманию его покойного отца.
Натянутый, нескладный, социально неравный и осложненный алкоголизмом брак доктора Инканденцы с мая по декабрь[41] с одной из истинных секс-бомб североамериканских научных кругов, чрезвычайно высокой и нервозной, но также чрезвычайно красивой, складной, трезвеннической и солидной доктором Аврил Мондрагон, единственной женщиной-академиком, когда-либо заведовавшей кафедрой им. Макдональда нормативного словоупотребления и узуса в Королевском колледже Виктории Университета Макгилл, с которой Инканденца повстречался на конференции в Университете Торонто «Рефлективные и рефлексивные системы», приобрел еще больший романтический флер во время бюрократических злоключений, связанных с получением визы на въезд и выезд, не говоря уже о грин-карте, так как брак профессора Мондрагон с американцем не оттенил ее предыдущее участие, хотя и, безусловно, уголовно непреследуемое, в определенной деятельности левых квебекских сепаратистов еще во времена аспирантуры, из-за которого ее имя и оказалось в пресловутом списке «Personnes à Qui On Doit Surveiller Attentivement»[42] КККП[43]. Рождение первого ребенка четы Инканденца, Орина, было как минимум отчасти юридическим маневром.