Рекреационные наркотики более-менее традиционны для любой американской средней школы - возможно, из-за беспрецедентного давления: пост-латентность - пубертатный период - ангст - грядущее взросление и т.д. Помогают сладить с интрапсихическими бурями и т.д. С самого основания ЭТА существовал определенный процент игроков-подростков высокого калибра, которые улаживали внутреннюю погоду посредством химии. В основном это безобидное и безопасное временное развлечение, а не что-нибудь; но традиционно меньшее и хардкорное подмножество полагается на личную химию, чтобы сладить и с особыми требованиями ЭТА - декседрин или низковольтный метедрин[17] до матчей и бензодиазепины[18], чтобы прийти в себя после, с «Оползнями» или «Синим пламенем» вдогон в каком-нибудь понимающем ночном клубе[19] на Содружке или с пивом и бонгами в отдаленном уголке академии по ночам, чтобы замкнуть цикл драйва и расслабона, с грибами или Х, или чем-нибудь из класса «легких дизайнерских»[20] - а может, иногда с чутком «Черной звезды»[21], если выдается свободный от матчей и особых требований выходной, чтобы, по сути, перезагрузить целиком материнскую плату, продуть все схемы, медленно восстановиться и практически неврологически переродиться и начать поэтапный цикл заново... этот циклический алгоритм, если ваша проводка изначально в норме, на удивление хорошо помогает в подростковый период и иногда даже хорошо лет за двадцать, пока не начнет накрывать.
Но, короче говоря, некоторые эташники - ни в коем случае не один Хэл Инканденца - употребляют рекреационные вещества, речь об этом. Как бы - а кто нет, ну, в определенный период жизни, в США и Взаимозависимых регионах, в наши-то времена, по большей-то части. Хотя достойный процент студентов ЭТА вообще ни разу. Т.е. не употребляют. Некоторые умеют целиком посвятить себя амбициозной цели и отдавать всего себя настолько, насколько надо. Хотя иногда и это меняется, когда игроки взрослеют и становятся менее стрессостойкими. Американская философия, кажется, предполагает, что люди буквально ничем не ограничены при потребности отдать всего себя, на различных уровнях. А некоторые просто предпочитают втайне.
Согласно уставу наказаний ЭТА употребление студентом-атлетом алкоголя или запрещенных веществ карается немедленным исключением. Но у администрации ЭТА, как правило, на повестке куда более важные дела, чем надзирать за детишками, которые и так целиком отдают всех себя ради амбициозной цели. Административное отношение к этому под сперва Джеймсом Инканденцой, а потом под Чарльзом Тэвисом - как бы, зачем вообще тому, кто подвергает химической угрозе свои способности, поступать сюда, в ЭТА, где весь смысл учебы - доводить свои способности до предела по множеству векторов[22]. А т.к. в основном самый прямой руководящий контакт с детьми поддерживают выпускники-проректоры и т.к. большинство проректоров сами в депрессии или с психологической травмой из-за того, что не попали в Шоу, вернулись ни с чем в ЭТА и живут в достойных, но подземных комнатах в туннелях, работают помощниками тренеров и ведут смехотворные факультативные занятия, - чем и занимаются восемь проректоров ЭТА, когда не играют на турнирах-сателлитах или не пытаются прорваться в квалификационные раунды соревнований с серьезными деньгами, - а также угрюмые сверх меры и павшие духом, и часто, как правило, неважного о себе мнения, и потому так же, что неудивительно, время от времени склонны накуриться, хотя и с заметно меньшей степенью секретности и буйства, чем хардкорное химическое ядро студентов, - в общем, учитывая все это, нетрудно понять, почему соблюдение внутренних запретов на наркотики обычно халатное.
Еще один плюс насосной - она соединена туннелем с рядами жилединиц проректоров, что означает наличие туалетов, что означает, что Хэл может проползти, пробраться и прокрасться в незанятый туалет и почистить зубы с Oral-B, умыться, воспользоваться глазными каплями, «Олд Спайсом» и щепоткой винтергренового табака «Кадьяк», а затем прогулочным шагом вернуться в сауну и подняться на наземный уровень, и выглядеть и пахнуть при этом как надо, потому что под кайфом у него вырабатывается сильная навязчивая идея, что никто - даже нейрохимическое ядро - не должен знать, что он под кайфом. Эта навязчивая идея попросту непреодолима. Другие бы содрогнулись, узнав о затраченных трудах на организацию и подготовку туалетных принадлежностей, на которые ему приходилось идти, чтобы втайне покурить у подземного вытяжного вентилятора в перерыве перед ужином. Хэл понятия не имеет, почему или каким образом у него возникла навязчивая идея о секретности. Иногда, под кайфом, он абстрактно размышляет на этот счет - об этом «Никто-не-должен-знать». Это не столько страх, страх разоблачения. Но дальше все становится слишком абстрактно, туманно и никуда не приводит, размышляет Хэл. Как и большинство североамериканцев его поколения, Хэл имеет тенденцию знать куда меньше о том, почему к некоторым объектам или целям, которым он себя посвятил, он относится так, а не иначе, нежели о самих объектах и целях. Но даже трудно сказать, так ли уж это исключительно плохо, эта тенденция.
В 0015, 2 апреля, жена атташе по медицине только выходит из фитнес-центра «Маунт Оберн Тотал», сыграв пять про-сетов по шесть геймов в еженедельном моционе теннисного кружка жен ближневосточных дипломатов, затем поболталась в особом зале для обладателей серебряной карты с другими дамами, где они обнажали лицо и волосы, играли в нарджи[23], покуривали коноплю и чрезвычайно деликатно и тонко подшучивали над сексуальными идиосинкразиями супругов, мягко хихикая в ладошки. Атташе по медицине в их квартире все еще смотрит ненадписанный картридж, который он несколько раз перематывал на начало, а затем установил на рекурсивный повтор. Он сидит рядом с остывшим ужином, смотрит, в 0020, обмочив теперь уже и штаны, и кресло.
Задача Марио Инканденцы, которому в мае исполнится восемнадцать, в Энфилдской теннисной академии сугубо кинематографическая: иногда во время дневных или вечерних матчей тренер Штитт и Ко отправляют его поставить старый камкордер или вообще то, что дадут, на штатив и снимать определенную зону корта, запечатлевая удары, маневрирование, определенные тики и заминки в подаче или ударах с лета разных юниоров, чтобы преподаватели показывали записи во время инструктажей, наглядно демонстрируя ребятам на экране, о чем конкретно говорит тренер или проректор. Дело в том, что исправить что-то намного легче, если видишь, что.
Осень - Год Молочных Продуктов Из Сердца Америки
Наркоманы, если зависимость толкает их на преступления, обычно не склонны к насилию. Насилие требует энергии, а большинство наркоманов предпочитают тратить энергию не на профессиональные преступления, а на то, ради чего совершаются профессиональные преступления. Потому наркоманы чаще всего промышляют воровством. Одна из причин, почему хозяева после ограбления дома чувствуют себя грязными и оскверненными, в том, что почти наверняка у них побывали наркоманы. Дон Гейтли был двадцатисемилетним оральным наркоманом (приверженцем Демерола и Талвина[24]) и более-менее профессиональным вором; и сам он был грязным и скверным. Однако вором оказался даровитым, и воровал - а несмотря на комплекцию молодого динозавра, с массивной и почти идеально квадратной головой, которой развлекал по пьяни друзей, позволяя закрывать о нее двери лифта, он был - на профессиональном зените - умным, быстрым, тихим, ловким, обладал хорошим вкусом и надежным транспортом, - с каким-то свирепым весельем.
Как активный наркоман Дон Гейтли тоже отличался свирепым и веселымпылом. Большую квадратную голову он держал высоко, широкую улыбку не гасил и ни перед кем не кланялся, ни от кого не уклонялся. Не был мальчиком для битья, а был добродушным, но непримиримым приверженцем школы «Не-будь-злопамятным-записывай». Как вот, например, раз, после реально неприятного трехмесячного заключения в исправительном учреждении города Ревир из-за не более чем косвенных подозрений заместителя генерального прокурора Северного побережья, наконец откинувшись через 92 дня, когда госзащитник добился снятия обвинений на основании нарушения конституционного права подсудимого на быстрое разбирательство, Гейтли и его доверенный сообщник нанесли полупрофессиональный визит в частный дом заместителя генпрокурора, чье рвение и ордер обернулись для Гейтли веселенькой детоксикацией на полу крошечной камеры-палаты. Будучи также апологетом максимы «Месть-подается-холодной», сперва Гейтли терпеливо дожидался, пока светская рубрика «Глоуб» не упомянула об участии замгенпрокурора и его супруги в какой-то благотворительной регате со знаменитостями где-то у берегов Марблхеда. Той же ночью Гейтли и его сообщник[25] отправились в частный дом замгенпрокурора в Вандерлэнд Вэлли, элитном районе Ревира, закоротили счетчик, чтобы вырубить свет в доме, потом срезали одно только заземление дорогой HBT-сигнализации[26] так, чтобы она включилась минут через десять и создала впечатление, будто преступники не разобрались в сигнализации и, испугавшись, ретировались, не докончив дела. Позже той ночью, когда блюстители Ревира и Марблхеда вызвали замгенпрокурора и его жену домой, те обнаружили, что у них минус коллекция монет и два старинных ружья, но это и все. Немало других ценностей были сложены на полу гостиной у прихожей, словно преступники не успели их вынести. В остальном ограбленный дом казался непотревоженным. Замгенпрокурора был закаленным профи: он обошел дом, касаясь пальцем края шляпы[27], и реконструировал вероятную картину преступления: преступники не разобрались в сигнализации и, испугавшись, ретировались, когда запасное заземление дорогой НВТ-сигнализации вдарило на 300 В. Замгенпрокурора, как мог, избавил жену от ощущения грязи и осквернения. Он уверенно настаивал на том, чтобы ночевать дома; никаких отелей: в подобных случаях критически важно немедленно вернуться в эмоциональную колею, настаивал он. А потом, на следующий день, замгенпрокурора разобрался со страховкой и сообщил о пропаже ружей приятелю в АТФ[28], его супруга успокоилась и жизнь пошла своим чередом.
Где-то месяц спустя в изысканный кованный почтовый ящик замгенпрокурора прибыл конверт. В конверте находилась стандартная глянцевая брошюра Американской стоматологической ассоциации о важности ежедневной оральной гигиены – в наличии в любом кабинете стоматолога как бы везде - и два полароидных снимка высокой четкости, один с Доном Гейтли и один с его сообщником, в хэллоуинских масках, на которых было изображено профессиональное клоунское веселье, со спущенными штанами, скрючившимися и с ручками зубных щеток четы в центре кадра, торчащими из задниц.
После этого Дону Гейтли хватило ума никогда больше не работать на Северном побережье. Но все равно он попал в крупные неприятности, отн. замгенпрокурора. Сказалось либо невезение, либо карма, либо что-то еще. А все из-за простуды, обычного человеческого риновируса. И причем даже простуды не самого Дона Гейтли, вот почему он наконец взялся за ум и задумался о карме.
Начиналось все безоблачно. Чудесный неогеоргианский дом в дико дорогой части Бруклина как на блюдечке с голубой каемочкой с точки зрения ограбления, в уютном отдалении от неосвещенного псевдо-деревенского проселка, с безвкусной системой сигнализации SentryCo, которая запитывалась, как бы глупо это ни звучало, от целого отдельного кабеля переменного тока на 330 В и 90 Гц с отдельным счетчиком, не включенный ни в один вечерний маршрут патрульных машин и с изящными французскими дверями сзади, окруженными кустистой лиственной живой изгородью без всяких шипов и закрытыми от галогеновых ламп гаража частным мусорным контейнером EWD. Вкратце - просто подарок, а не дом, с точки зрения ограбления, для наркомана. И Дон Гейтли закоротил счетчик сигнализации и с сообщником[29] вломился и принялся, словно на больших кошачьих лапах, рыскать по коридорам.
Вот только, к несчастью, оказалось, что хозяин дома, хотя обе машины и остальные члены семьи отсутствовали. Бедолага, больной, спал на втором этаже в пижаме из ацетатного шелка с грелкой на груди, полстакана апельсинового сока, пузырьком Найквила[30], иностранной книжкой, номерами «Международных отношений» и «Взаимозависимых отношений», толстыми очками, коробкой салфеток «Клинекс» промышленного размера и пустым паровым ингалятором, еле слышно гудящим у изножного быльца кровати, и он был по меньшей мере в замешательстве, когда проснулся и увидел, как на неосвещенных стенах спальни, бюро и тиковом шифоньере скрещиваются тонкие лучи фонарей, пока Гейтли с сообщником выискивали стенной сейф, который, как ни удивительно, где-то типа 90% людей, имеющих стенные сейфы, прячут в главной спальне за какой-нибудь картиной с морским или сухопутным пейзажем. Люди в некоторых коренных домашних привычках оказывались столь идентичными, что Гейтли иногда чувствовал себя странно, словно обладал какими-то непомерными знаниями о личной жизни, не предназначенными для простых смертных. Совесть мучила Гейтли куда больше из-за этих непомерных знаний, нежели из-за своевольного обращения с чужим имуществом. Но вот внезапно посреди бесшумного поиска сейфа дома оказывается богатый домовладелец с насморком, пока его семья находится на двухмашинном экотуре по остаткам природы Беркшира, бессонно ворочается, Найквилизируется, издает гнусавые аденоидные звуки и вопрошает, какого черта это все значит - только произносит он это на квебекском французском, что для туповатых американских наркоманов в хэллоуинских масках клоунов значит ровным счетом ничего, - садится в кровати, этот крошечный пожилой домовладелец с головой круглой, как футбольный мяч, серым ван дайком и глазами, явно привыкшими к корректирующим линзам, и включает яркую прикроватную лампу. Гейтли легко мог бы смыться и забыть дорогу назад; но только, разумеется, в свете лампы рядом с шифоньером вырисовывается морской пейзаж, и сообщник заглядывает и кратко рапортует, что сейф за ним смехотворный, открывается едва ли не крепким словом; а оральные наркоманы обычно работают в крайне жестком физическом графике потребности и удовлетворения, и Гейтли сейчас определенно на стадии потребности; и так что Д. У. Гейтли принимает губительное решение превратить кражу со взломом в полноценное ограбление – по уголовному кодексу разница между ними заключается в насилии или принуждающей угрозе оным – и распрямляется во весь устрашающий рост, и светит фонариком в слезящиеся глаза крошечного домовладельца, и обращается к нему на манер страшных преступников в популярной культуре – «че» вместо «что», различные апокопы и т.д., – и берет за ухо, и сопровождает на кухню, и сажает на стул, и связывает по рукам и ногам электрическими проводами, умело срезанными с холодильника, электрооткрывалки и автоматической кофеварки Café-au-Lait-Maker от M. Café, привязывает едва ли не гангренозно туго, надеясь, что беркширская природа в цвету и хозяин проскучает в одиночестве на протяжении достаточно долгого отрезка времени, и начинает шарить по кухонным шкафчикам в поисках столового серебра – не столового серебра «для дорогих гостей», то покоилось в футляре из телячьей кожи в старой аккуратно сложенной рождественской оберточной бумаге в великолепном комоде из красного дерева с инкрустацией слоновой костью в гостиной, где 90% богатых людей всегда и прячут хорошее серебро, и уже было найдено и сложено[31] прямо у прихожей, – но обычного старого доброго каждодневного столового серебра, потому что основной массив домовладельцев держит кухонные полотенца двумя ящиками ниже ящика с каждодневными столовыми приборами, а бог не придумал лучшего кляпа от крика о помощи, чем старое доброе пропахшее маслом кухонное полотенце из искусственного льна; и привязанный проводами к стулу хозяин вдруг соображает, что именно разыскивает Гейтли, и дергается и говорит: «Не затыкайте мой рот, я обладаю ужасной простудой, мой нос – он есть кирпич соплей, я не обладаю силами дышать в нос, ради господина бога не затыкайте мой рот»; и в знак доброй воли домовладелец называет копающемуся Гейтли комбинацию сейфа за мариной в спальне, вот только французскими цифрами, что вкупе с гнусавым аденоидным гриппозным прононсом для Гейтли даже не похоже на человеческую речь, и но еще хозяин сообщает Гейтли про старинные добританские квебекские золотые монеты в кошельке из телячьей кожи, приклеенном на обороте неизвестного импрессионистского пейзажа в гостиной. Но все, что говорит канадский домовладелец, значит для бедняги Дона Гейтли, что насвистывает веселую мелодию и старается излучать угрозу в клоунской маске, не больше, чем, скажем, крики чаек Северного побережья или американских граклов; и, естественно, в двух ящиках под ложками находятся полотенца, и вот Гейтли надвигается, словно какой-то Бим-Бом из ада, и рот квебекца становится овальным от ужаса, и в этот-то рот вставляется скомканное, слегка отдающее жиром кухонное полотенце, а поверх торчащего кома льна и щек накладывается качественная обвязочная лента из первого ящика столика с древним телефоном – ну почему все держат серьезные почтовые принадлежности в ближайшем к кухонному телефону ящике? – и Дон Гейтли с сообщником заканчивают ловкое и полное благих намерений ненасильственное обдирание бруклинского дома наголо, словно пост-хомячиный лужок, и вновь запирают переднюю дверь и растворяются в бруклинской мгле в надежном 4х4 Гейтли с двойным глушителем. А связанный, хрипящий, облаченный в ацетатный шелк канадец – правая рука, возможно, самого одиозного антионановского активиста к северу от Великой Впадины, его адъютант и доверенный специалист по улаживанию конфликтов, самоотверженно согласившийся переехать с семьей в варварскую американскую метрополию Бостона, чтобы служить связным и укротителем полудюжины или около того столь злопыхательных и взаимно ненавидящих друг друга группировок квебекских сепаратистов и альбертских ультра-правых, единых лишь в фанатичном убеждении, что экспериалистский «дар», или «возвращение», США так называемой «Реконфигурированной» Великой Выпуклости своему северному соседу и союзнику по ОНАН нанес тяжелейший удар по канадскому суверенитету, чести и гигиене, – этот домовладелец, безусловно VIP, хотя и, конечно, на редкость засекреченный VIP, или, наверное, точнее, PIT[32] на французском, этот робкий на вид координатор канадских террористов – привязанный к стулу, тщательно закляпанный, одинокий, пораженный риновирусом человек под холодным флуоресцентным кухонным светом[33], с кляпом умелым и из качественных материалов, – этот домохозяин, так тяжело боровшийся, чтобы частично прочистить один забитый назальный проход, что порвал межреберные связки, скоро обнаружил, что даже эта щелка уже снова блокирована неумолимым лавиноподобным потоком вещества, и потому ему снова приходится рвать связки, чтобы пробить вторую ноздрю, и так далее; и через час борьбы, жжения в груди и крови на губах и белом кухонном полотенце от отчаянных попыток вытолкать его языком сквозь ленту, которая все же неспроста высшего качества, и после того, как надежды взлетели до небес после звонка в дверь и их же черного падения, когда гость у двери, юная девушка с планшетом и жвачкой, разносящая промо-купоны на акцию «Счастливые выходные» со скидками на полугодовое и больше членство в сети бостонских безвредных для кожи соляриев, пожимает плечами в парке, делает пометку в планшете и беззаботно удаляется по длинному выезду к псевдопроселку, через час подобных мучений или больше, наконец, квебекский PIT после невыразимой агонии – медленное удушение, даже соплями, это вам не прогулка в погожий денек на монреальском фестивале тюльпанов, - на пике этой агонии, слушая в голове затихающий гром пульса и наблюдая, как уменьшается видимое пространство, пока неуклонно сужается красная апертура зрения, на пике всего этого мог думать, несмотря на боль и панику, только о том, какая это поистине дурацкая и глупая, после всего-то пережитого, смерть, - мысль, которой полотенце и лента препятствовали в мимическом выражении в виде горестной ухмылки, с которой лучшим из нас подобает встречать свой наиглупейший конец, – и на этом Гийом Дюплесси ушел из жизни, и просидел там, на кухонном стуле, в 250 км к востоку от действительно впечатляющей осенней природы, почти два дня и две ночи, с выправкой все более и более армейской, пока его охватывало трупное окоченение, с голыми ногами, из-за синюшности похожими на лиловые ломти хлеба; и когда блюстители закона Бруклина наконец прибыли и отвязали его от залитого холодным светом стула, его пришлось переносить в сидячем положении, настолько конечности и хребет отвердели в военном комильфо. А бедняга Дон Гейтли, чья профессиональная привычка отрубать энергию коротким замыканием счетчика стала более-менее визитным модусом операнди и для которого, конечно же, было зарезервировано особое место в сердце и мыслях безжалостного замгенпрокурора Ревира со связями в юридических кругах в трех округах Бостона и далее, того самого замгенпрокурора Ревира, особенно безжалостного после того, как его жена даже на зубную нить без Валиума взглянуть не могла, и который терпеливо выжидал своего шанса, считая дни, так же будучи последовательным приверженцем принципов «Записывать» и «Подавать-холодным», как и Дон Гейтли, оказавшийся, хотя и энергозатратного насилия со своей стороны, в дерьме на такой адской глубине, на которой меняются жизни.