— Давайте помолимся, — произнёс отец Василий.
Следом за ним на колени встали все. И Семён Алексеевич встал. Невольно оглянулся — встали и приехавшие, и его шофёр тоже стоит. Только с той стороны колка кто-то переругивался и, кажется, курил.
— Пресвятая Богородица, прости нас! Царице преблагая, Заступница благих и сирых утешильница, зриши нашу беду, зриши нашу скорбь… — На этих словах отец Василий ударил себя в грудь, потом, словно стон, разнеслось над степью: — Разреши ту, яко волиши… Пресвятая Богородица, спаси нас!
Наступила пауза. Многие плакали. Отец Василий продолжал стоять, опустив голову, плечи его подрагивали, потом он поднял руки и лицо.
— Пресвятая Богородица! Владычица! Спасибо Тебе, что Ты не оставляешь нас. Спасибо, что скорбишь вместе с нами. Мы прогневали Сына Твоего. Помоги нам, объясни, вразуми, как нам вернуть Его милость. Как… — Он замолчал и снова опустил голову.
Такой напряжённой тишины Семён Алексеевич ещё никогда не слышал. Все ждали, что ответит Богородица. В том, что Она ответит или подаст какой знак, не сомневался, наверное, никто. И, если бы Она сейчас зримо кивнула головой, перекрестила бы или, сойдя с иконы, встала среди всех, никто бы не воспринял это как чудо.
Тишина длилась с минуту. Потом отец Василий тихим голосом сказал:
— Сейчас я прочитаю общую исповедь. Кто в чём грешен, повторяйте за мной.
— Что, что сейчас будет? — спрашивали с задних рядов.
— Исповедь.
«Что такое исповедь?» — чуть было не спросил Семён Алексеевич.
Отец Василий встал рядом с Богородицей, развернул походный амвон, похожий на складной столик, положил на него Евангелие, крест. Народ придвинулся к нему и хором повторял за ним: «Каюсь».
«Почему я должен каяться в том, чего не делал?» — подумал Семён Алексеевич и вернулся в тенёк.
— Это надолго, — сказал его шофёр.
— Раньше двух не кончат, — уточнил кто-то рядом и бросил окурок.
— Вы как, Семён Алексеевич? Может, поедем?
Какую-то секунду Семён Алексеевич не то чтобы задумывался, а словно искал оправдание своему отъезду, и в то же время он обрадовался и удивился: почему никто раньше не предложил ему поехать?
— Поехали, — кивнул он шофёру, бросил посох, сделал решительный шаг к машине и тут же охнул — без посоха ходить уже не получалось.
Шофёр поддержал его.
— Осторожнее, тут ямка.
Но Семён Алексеевич уже справился, отодвинул подставленную руку и, стиснув зубы, заковылял к машине.
В машине работал кондиционер и была невероятная после всего пережитого прохлада. «Вот оно, блаженство, — подумал Семён Алексеевич. — Попрощаться бы надо». Он оглянулся, увидел сквозь тонированное стекло отца Василия, покрывавшего голову епитрахилью пригнувшейся старухе, и махнул рукой:
— Поехали.
Теперь уже хотелось уехать как можно быстрее, а машина, как назло, дёрнулась и заглохла. Шофёр поворачивал ключ, жал на газ, чертыхался, но машина стояла. И тут сквозь стрёкот стартера Семёну Алексеевичу послышался посторонний шум, словно гул какой-то.
Шофёр ошарашенно оглянулся.
— Слышали?
У шофёра было такое изумлённое лицо, что Семён Алексеевич растерялся.
— Что, что такое?
— Да это же гром! — шофёр замер с выставленным вверх пальцем и Семён Алексеевич ясно услышал далёкий рокот, который и в самом деле напоминал гром.
Шофёр открыл дверцу.
— Ей-Богу, гром, Семён Алексеевич! Слышите!
— Слышу, — устало согласился глава района, слишком много необычного свалилось на него сегодня, да и из машины уже выйти сил не было. — Поехали.
И машина завелась.
Стоявшими же по другую сторону колка гром был воспринят как ожидаемый знак. Словно разрешилось что-то над людьми, словно они получили прощение. Все возбуждённо тыкали в небо, прислушивались, дальние раскаты грома встречали радостными громкими криками, кто-то даже различил появившиеся на горизонте облака и уже начинало казаться, что в конце поля клубится что-то белое и долгожданное.
Исповедь пошла бойчее. Но отец Василий не торопился, был последователен, строг и отпустил последнего кающегося, когда время подходило к двум часам. Наступил самый жар. Все сбились в колке, разморённые, но довольные. Обсуждали гром, доедали присланные из села бутерброды и ждали, когда двинутся домой.
9Приехав домой, Семён Алексеевич никак не мог успокоиться: словно червяк в красивом яблоке, грызла непонятная досада, будто что-то не так сделано или вовсе осталось недоделанным. И всё хотелось задавить этого червяка, быстрее погрузиться в текучку и забыть о бегстве.
Он принял душ, надел привычный костюм и поехал в администрацию. Тело поламывало, но в этом была своя прелесть, словно и впрямь хорошо поработал. Он попытался читать сводки, делать телефонные звонки, решать вопросы, но никак не мог уловить в этом смысла, будто он играл в странную игру, и, стоило чуть отвлечься от неё, как тут же перед глазами вставали поднятые вверх руки отца Василия, звучала молитва, которую повторял, когда ковылял до второго привала, смотрела влажными глазами Богородица. И он уже никак не мог отделаться от того, что постоянно думает о людях, идущих сейчас в самое пекло по асфальтовой шоссейке.
Сначала отправил к крестному ходу «газельку», чтобы подбирать отставших людей. Потом распорядился, чтобы с крестным ходом постоянно ехала машина с питьевой водой. Не утерпев, вызвонил главного врача и велел послать к крестному ходу машину «скорой помощи». Что он мог ещё сделать? Пару раз он порывался поехать встречать крестный ход, но как? Хлебом-солью? Цветами и почётными грамотами? Может, встать на колени и просить прощение? И он тут же представлял себя стоящим на коленях и морщился — всё это отдавало фальшью. Да, он слаб, да, он не готов к таким подвигам, но вот он тут, на своём месте и делает то, что в его силах. Надо признать, не очень-то и больших.
Позвонил помощнику, которого посадил на «газельку». «Ну, как?» — «Идут». — «Далеко ещё?» — «Так-то нет, но медленно всё, привал делали». — «Ты уж собирай там тех, кто устал, уговаривай, там народ упёртый». Хотел спросить про «скорую» и побоялся. В конце концов, плохие новости, как показывала практика, долетают пулей.
А «скорую»-то глава не зря выслал. По раскалённому асфальту идти оказалось невозможно. Ноги чуть ли не вязли в размягчённом асфальте, а те, у кого была крепкая подошва, оставляли на шоссейке следы. Крестный ход сбился на обочину и двигался медленно, но упорно. Как только появилась «газелька», туда попрятали детей. Тяжелее всех, наверное, приходилось спортсменам, нёсшим носилки с иконой и хоругви. Им помогали на подсменке мужики, но мужиков было немного. Стали отставать старухи. Сделали один привал, дожидаясь отставших.
Подъехала машина «скорой помощи» и отец Василий предложил тем, у кого совсем не осталось сил, уехать.
— Нельзя, — говорил он, — стремиться совершить подвиг, паче сил. Это — гордость.
Спортсмены переглянулись.
— А сам-то ты, батюшка, как идёшь? — спросил кто-то.
— Не знаю, — честно признался отец Василий. — Иду за Богородицей и всё Её слёзку вижу.
— Вот и мы так же…
Отец Василий окропил всех водой. Все, кто хотел, в общем-то уехали ещё от колка. В крестном ходе оставалось чуть больше сотни народа да десятка полтора детей в «газели». Спортсмены подняли носилки с иконой и крестный ход двинулся дальше.
Отец Василий, и правда, не понимал, как идёт. Его терзали сомнения, правильно он поступил, начав исповедовать в поле, из-за чего теперь приходилось идти в самый жар. Но уж больно силён оказался порыв. А ведь были и такие, кто исповедовался первый раз, а многие не исповедовались по году и больше. Отец Василий и обычную-то исповедь переносил тяжело, в большие праздники старался поисповедовать прихожан с вечера, но всё равно оставались те, к которым приходилось выходить после «Отче наш…», и потом батюшка несколько минут сидел в алтаре и приходил в себя, прежде чем подойти к Чаше.
Да ведь завтра же Литургия. Как хорошо было бы причастить тех, кого он исповедовал сегодня! Откуда и где силы?
Как же тут разобраться, Господи, где воля Твоя? Как узнать-то простому человеку? Чту эти слёзы, которые все видели? И этот гром, который слышали все? Ты ли это? Или это Твой противник лукаво глумится, а теперь потешается в сторонке?
Господи, не оставь нас, даже, если впали в грех, не оставь. Как мы доверчивы, податливы… А я-то, я-то, старый дурак, обрадовался: Господь мне чудо явил… Да кто я такой-то! Господи, как же мне людей привести… Господи, не дай пропасть. Вот они, без сил, а идут. За Твоим Крестом, Господи, идут, верят. Не оставь, Господи! Пусть будет воля Твоя!
Только крестный ход поднялся со второго привала, как тётке Вале, досиживающей предпенсионный год на почте, стало плохо. И вроде тётка-то крепкая, огород у неё, скотина, сама кого хошь погоняет, а тут завалилась набок, беззвучно хватая ртом воздух. Тут же, как ждали, подскочили медики из «скорой», упрятали тётку и увезли.
Только крестный ход поднялся со второго привала, как тётке Вале, досиживающей предпенсионный год на почте, стало плохо. И вроде тётка-то крепкая, огород у неё, скотина, сама кого хошь погоняет, а тут завалилась набок, беззвучно хватая ртом воздух. Тут же, как ждали, подскочили медики из «скорой», упрятали тётку и увезли.
Отец Василий, шедший впереди, и не обратил сразу внимание на мешкотню сзади, а только, когда «скорая» с сиреной просвистела мимо, остановился.
— Как же так, что же меня не позвали, надо было водичкой, водичкой окропить…
— Да мы сами не поняли, она шла-шла и вдруг давай падать… А эти подхватили и фьють…
Через полчаса ещё двум женщинам стало плохо. Их уложили на обочину, отец Василий окропил святой водой, поднесли икону Богородицы. Дождались «скорой». Как женщины ни убеждали, что им полегчало, отправили в село и двинулись дальше.
«Господи, сохрани, — повторял отец Василий. — Я — грешен, я — виноват. Меня забери, а их, которых Ты дал мне, сохрани».
Словно за толстым гнутым стеклом, показалось село. Отец Василий объявил привал.
— Дети, простите меня, — обратился он к лежащей на обочине пастве. — Простите за то, что я вам скажу сейчас. Я скажу, а вы поступайте, как подскажет совесть. Вот мы приближаемся к родному селу. Я знаю, вам трудно, но ведь на то мы и трудники. Для чего мы ходили с вами в крестный ход? Мы просили дождя. Потому что знаем, что, если не будет дождя, погибнет урожай и у нас не будет хлеба, погибнет всё, на чём зиждется наше материальное благосостояние. Вот об этом своём благосостоянии мы и шли просить. Мы шли просить за себя. А как надо было? Надо было всё делать ради Бога. Вы спросите, а зачем Ему нужно, чтобы вот так мы изнуряли себя? Ему это не нужно. Но Он видит нас, видит, что мы ради Него, а не ради себя готовы претерпеть, и Он, конечно, состраждет нам. То есть мы о Нём страдаем, а Он — о нас. Простите, и сказать толком не умею. В общем, не дождя нам надо было просить, а чтобы Он не оставлял нас. И тогда мы увидим, что Он среди нас, вот здесь идёт вместе с нами. А когда с нам Бог — кто против нас? Давайте войдём в село как победители.
10Они входили в село как победители. Это было израненное, измученное, истрёпанное, но устоявшее войско. Они и сами не понимали, в чём и кого победили, но дух победы сам собой разносился по округе. Их встречало почти всё село. Выносили воды, благодарили, ребятня вылезла из «газели» и неслась впереди, славя возвращение.
Когда отец Василий служил в церкви повечерие, многие люди лежали на полу. В конце он напомнил, что завтра Литургия, потом он ещё минут двадцать благословлял людей и каждому говорил: «Благодарим Тебя, Христе Боже наш».
Домой его вела матушка. Хорошо хоть дом сразу за церковной оградкой, а дальше — кладбище. Добредя до дома, отец Василий сел у крылечка и так просидел в оцепенении, пока матушка не окликнула его. Она стянула с него ботинки, а отцу Василию казалось, что у него отдирают часть тела. Потом принесла тазик с тёплой водой и поставила туда батюшкины ноги. Он слабым кивком поблагодарил.
Матушка не знала, как ещё услужить супругу, но чувствовала, что всё человеческое, что она приготовила — ужин, баня — для него не имеют никакого значения. «На всё воля Божия», — решила она и не стала тормошить отца Василия, вернулась в дом и стала читать вечернее правило.
Отец Василий не понимал своего состояния: хорошо ему или плохо? Скорее всего, ему было всё равно.
Понемножку он начал чувствовать ступни ног, потом заломило в коленях и отдало в поясницу. «Живой», — подумал отец Василий и решил, что это телу плохо, а ему хорошо. «А ведь ещё каноны читать», — вспомнил он и тело заныло, словно легион бесов сидел в нём. «Что ж, надо и для других пожить, — согласился он и простонал: — Господи, зачем Тебе эти муки?!» — и позвал жену.
Та всё же сводила его в баню, затем отец Василий выпил чашек шесть чаю с мёдом и только тогда сообщил жене:
— Сколько на завтра исповедников, страсть.
— Каноны-то завтра будешь читать. А то ложись, а я тебе почитаю.
— Ни-и, у меня после твоего чаю силы обрелись.
Сил отцу Василию хватило ровно на каноны, ему даже казалось, что последний «Аминь» он произнёс, уже лёжа в постели.
А ещё ему явственно слышался дождь, он даже хотел выскочить на улицу, но было лень вылезать из уютной постели. Капли тихонько шлёпали по крыше, их лёгкий шелест складывался в ласковую тихую песню то ли из детства, то ли ещё из какого далека, и отец Василий ясно видел, как преображался, впитывая влагу, садик возле дома, и что удивительно: дождик продолжал идти, а кругом разливался свет. И кладбища за домом не было. Был чудесный сад и там были люди, которые так же, как он, отец Василий, радовались дождю и поздравляли друг друга. И все благодарили Бога. Отец Василий прислушался, стараясь разобрать слова, до конца так и не понимая, но всё равно радуясь, что столько людей собралось и все благодарят Бога. «Как хорошо, что люди научились благодарить Бога. Это последнее, что нам осталось. Каяться-то мы, как допечёт, научились, а благодарить Бога — нет». И всё яснее и яснее становилась лившаяся песня. «Да ведь я в раю», — догадался отец Василий. И тут же резкий посторонний звук вонзился во всё существо отца Василия, стал ломать, корёжить его, он очумело отбивался, крутил головой, махал руками, но звук наседал, что-то ещё грохнулось рядом и сквозь всё это знакомый родной голос:
— Батюшка, ты что? Что с тобой? Это ж будильник, ты чего так испугался-то?
11Когда отец Василий вышел на улицу, светало, мир, прикрывшись утренней дымкой, казался свежим и умытым. Но отец Василий сквозь обманную дымку увидел и пепельно-коричневую землю, жёлтую пожухлую листву и безоблачное небо — никакого дождя ночью не было.
Он остановился, вглядываясь в мир и ещё не веря в его реальность. «Как же так, Господи! — Он коснулся ветки и укололся твёрдым листком. — Как же всё это понимать… А стоит ли?.. Надо довершить то, что начал. Может, это последняя Литургия в моей жизни. Так, в общем-то, и каждый день надо проживать, будто последний».
Следом за отцом Василием пришли бабушки на клирос и старик Корней, который не столько пел, сколько следил за порядком и шикал на старушек, если они начинали петь не тот стих, который он указал. Пришли алтарники, мальчики Серёжа и Лёня, оба невыспавшиеся, по-взрослому высохшие, но с горящими глазами, возбуждённые и порывистые. Отслужили утреннюю, отчитали часы… Отец Василий всё ждал, что люди ещё подтянутся и случится то единение, которое восхитило вчера во время крестного хода, но когда он открыл Царские врата, то невольно замер и несколько секунд оглядывал пустой храм. Не совсем пустой, конечно, но столько приходит на Литургию, если на будний день выпадает праздник.
Чувство досады промелькнуло в душе отца Василия. Для кого и для чего он старается тут? У него даже руки сжались и дрогнули, словно руки сами по себе захотели затворить Царские врата, мир оказался не достоин и не заслуживал чуда претворения вина в Кровь. Для кого?!
Для Бога — словно волной качнуло его сзади. Он ещё постоял немного, отгоняя морок, потом опустил руки от врат и повернулся к алтарю:
— Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа…
Началась Литургия.
— Доколе свет с вами, веруйте в свет, да будете сынами света. Сказав это, Иисус отошел и скрылся от них. Столько чудес сотворил Он пред ними, и они не веровали в Него, да сбудется слово Исаии пророка: Господи! кто поверил слышанному от нас? и кому открылась мышца Господня? Потому не могли они веровать, что, как еще сказал Исаия, народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их. Сие сказал Исаия, когда видел славу Его и говорил о Нем. Впрочем и из начальников многие уверовали в Него; но ради фарисеев не исповедывали, чтобы не быть отлученными от синагоги, ибо возлюбили больше славу человеческую, нежели славу Божию. Иисус же возгласил и сказал: верующий в Меня не в Меня верует, но в Пославшего Меня. И видящий Меня видит Пославшего Меня. Я свет пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме. И если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его, ибо Я пришел не судить мир, но спасти мир.
Отец Василий закрыл Евангелие и ещё какое-то время прозвучавшее «спасти мир» стояло в храме и дрожало в самом отце Василии, словно его только что правильно настроили и он теперь зазвучал во весь данный ему от начала голос со всем окружающим миром. Он вдруг услышал песню, которую слышал ночью, и теперь ясно разобрал её, и снова стало легко и радостно.
Отец Василий стал читать записки, и опять волна со спины, только теперь исходящая из храма, коснулась его. Он невольно обернулся и увидел, что храм полон.
Так ведь это все поминаемые! — изумился отец Василий. — А ты чего в стороне? — обратился он к уставшей женщине и тут же признал в ней ту самую тётку, которую вчера первой увезли на «скорой». — Вот те на, неужто за упокой? Я ведь и звать не помню как, — и снова неожиданно пришло, словно само собой: Валентина. — Да-да, помню, говорили ещё: «Валентину увезли, плохо стало». — Стало быть, Валентину, упокой Господи, рабу Твою Валентину. — А те-то двое, которых окропил, живы? — Живы, живы, — успокоительно отозвалось в сердце.