Так ведь это все поминаемые! — изумился отец Василий. — А ты чего в стороне? — обратился он к уставшей женщине и тут же признал в ней ту самую тётку, которую вчера первой увезли на «скорой». — Вот те на, неужто за упокой? Я ведь и звать не помню как, — и снова неожиданно пришло, словно само собой: Валентина. — Да-да, помню, говорили ещё: «Валентину увезли, плохо стало». — Стало быть, Валентину, упокой Господи, рабу Твою Валентину. — А те-то двое, которых окропил, живы? — Живы, живы, — успокоительно отозвалось в сердце.
Когда для Бога — так всё просто. Не для людей, а для Бога. А ведь, если ради Него, а не себя, не ближнего, не человечества, то, в конце концов, и получается, что для всех — для человечества, ближнего, себя. Ведь Он как раз для всех и для каждого этот мир и устроил… И получается, что, только живя для Бога, мы по-настоящему начинаем жить для других. Почему я раньше не думал об этом?
Теперь надо молиться об оглашенных. Это о всех, кто не пришёл в храм. Они назвались, исповедовались, шли вчера — они ещё в пути. О них молиться, пусть все они, где бы ни были: на полях, заводах, конторах — пусть все почувствуют, пусть только почувствуют прикосновение Бога. А они хорошие, все хорошие, им только надо не забывать чувство, когда Господь коснулся их, и их воля, силы, желания стали Его силой, волей, желаниями. Какая это радость — говорить: да будет воля Твоя!
Когда отец Василий вынес Чашу, он снова увидел полный храм. С ума, наверное, схожу, мелькнуло в голове. А какое ангельское пение! Словно архиерейский хор приехал. Пусть так и будет! Так чудесно служить, когда храм полон, когда ангелы поют и ты словно лёгкие кнопочки нажимаешь, а оно само льётся и льётся…
После «Отче наш» отец Василий опустился на колени перед алтарём.
Господи! Я не знаю, чего просить! Пусть никогда не кончается эта служба!
Но на этот раз волны не обняли его.
Понятно, не по чину прошение. Прости, Господи. Научи просить! А, впрочем, что всё просить, просить… Научи благодарить, Господи! За всё. За людей. За мир. Господи, как хорошо с Тобой!
И снова он почувствовал тёплую волну, которая теперь поднимала его. Да-да, надо принять Тело и Кровь. Надо соединиться. Надо стать одним.
После службы матушка тянула отца Василия домой, но тот, казалось бы, выхолощенный, слабый, беспомощный, проявлял непонятное упорство: «Подожди, подожди», — отводил он матушкину руку, зачем-то обошёл церковь, потом долго стоял на крыльце.
Все уже разошлись. Заперли храм, а отец Василий всё чего-то ждал. И дождался. Сначала показалась чёрная точка, она стала расти и скоро нарисовались несколько женщин и долговязый мужик. Мужик был сыном Валентины Егоровой, он только махал руками и открывал беззубый и беззвучный рот, и оттого был ужасен, словно ожившее немое кино, а буйствовала, в основном, сноха и поддерживающие её женщины.
12Весть о том, что Валентина Егорова, увезённая из крестного хода в больницу с тепловым ударом, умерла, прибила село. И самое ужасное, что никто особо-то и не убивался по покойнице, а в голове чуть ли не каждого, услышавшего новость, проносилось: «Что же теперь будет?». Тут же вспоминались слёзы Богородицы и отголоски грома воспринимались как роковое предупреждение.
Как ни странно, один главврач, в больнице которого, собственно, и произошла смерть, ходил чуть ли не гоголем, всем видом показывая, что вот, мол, он предупреждал, а его не послушали, теперь и расхлёбывайте. Глава района ходил мрачнее тучи. Пережитое в крестном ходе ещё не отпускало и мешало решиться на резкое и непоправимое. А делать что-то было надо.
Вечером волостные начальники, понурые и безвольные, собрались в кабинете главы. Семён Алексеевич озвучил поступивший прогноз и с досадой отшвырнул листок.
— А недалеко от райцентра, — сказал наконец кто-то после долгой паузы, — ливень был.
— Это смерчи, — объяснил главврач. — Такое по жаре бывает, но это единичное явление.
— Да и бестолковый, — поддержали его с другого конца стола, — на поля ни капли не упало, всё над детским лагерем пролилось.
— Это который попам отдали?
— Ну.
Опять наступила пауза.
— Наш-то, говорят, занемог, — произнёс кто-то за столом, и это «наш-то» больно отозвалось в сердце Семёна Алексеевича, никто раньше так не называл отца Василия, а тут все поняли, о ком речь. Все молчали и начавший говорить продолжил: — Служил сегодня. А потом пришли родственники Егоровой и чуть ли не избили его.
— Дикость!
— Злые все…
— Как он?
— Говорят, плохо. С постели не встаёт.
— К нему «скорая» ездила. Никаких следов побоев не обнаружили. Обычное переутомление. Да ещё — психический срыв. В смерти-то Егоровой его обвиняют.
— Да при чём здесь священник!
— Ну а кто же? Кто-то же должен быть виноват? Я вот сразу был против этого крестного хода и предупреждал…
— По-вашему, я виноват, что ли?
— Я этого не говорил.
— Вы хоть помогли ему? Медикаменты, может, надо какие…
— Да нет там ничего страшного. Отдохнёт и опять пойдёт кадилом махать. А насчёт медикаментов, так там дочка уже приехала и такого навезла, что нашей больнице и не снилось.
— Хватит. Что делать-то будем?
— Надо не допустить, чтобы похороны Валентины Егоровой из скандала переросли в трагедию…
— Да ладно тебе, Иван Петрович… Ну, хорошо, хорошо… Сходите завтра, поговорите с родственниками, успокойте, помогите… В общем, надо, чтобы не было резонанса. А как, кстати, двое других, которых увезли на «скорой»?
— Эти нормально, домой уже ушли.
— Вот ведь, та, которую сразу увезли, померла, а те, которые полчаса на жаре «скорую» ждали — ничего. Может, и ту дёргать не надо было? Ну, ладно-ладно, не кипятись… Это я так, теперь не вернёшь, а вот всё же, что нам с хлебом делать?
— Ещё три-четыре дня такой погоды и всё вообще пропадёт, а сейчас хоть скотине на корм соберём…
Опять все замолчали.
— Ладно, чувствую, ничего мы сейчас не высидим. Давайте завтра, утро вечера мудренее…
13Белый джип, словно спадшая с неба луна, в сумерках медленно прокатил по селу к домику священника. Из него выбежала женщина, следом за ней шофёр занёс в дом пакеты, вернулся к машине и та быстро исчезла. Наступила ночь. А в домике священника забрезжил свет.
До приезда дочери матушка пребывала чуть ли не в отчаянии, а тут словно лучик ворвался. Матушка, обняв дочку, расплакалась, но тут же собралась, задвигалась, захлопотала, начала было пересказывать, что пришлось вытерпеть за последние дни, но Маша, поцеловав мать, подошла к постели, на которой лежал отец, взяла его горячую руку, нагнулась к покрытому потом лицу и шепнула:
— Папочка, здравствуй.
Он открыл глаза, постарался улыбнуться и тихонько сжал руку дочери.
— Всё будет хорошо, — сказала Маша.
Отец качнул головой и закрыл глаза. Маша почувствовала, как слабеет и выскальзывает из её руки рука отца.
— Кажется, уснул, — сказала через несколько минут стоявшая рядом матушка. — Первый раз тихо лежит, а то всё метался, стонал. Ужас, что было… Ты посиди с ним, дочка…
Маша просидела, поглаживая руки отца и любовно глядя на него, с час. Вспоминалось детство. Благодарно, но отстранённо, будто не о ней вспоминалось, а о другой чудесной девочке. «А ведь, и правда, то была другая жизнь, а сейчас я родилась в новую жизнь замужней женщины и заново учусь жить. И в ней я такая же маленькая, глупенькая и счастливая девочка. Папа, папа, мне никогда не вернуться в прошлое. Но разве моя любовь стала другой? Помнишь, как говорил дедушка: любить нельзя больше или меньше — или любишь, или нет. Любовь одна на веки вечные. И пределов нет у неё, потому что любовь — это Бог. Я не могу любить, как Бог, но я стремлюсь к этому. Как хочется обнять всех, всех близких, родных. Как хочется, чтобы у всех всё было хорошо. И Он открывает мне новое в Любви. Теперь у меня есть муж, сын. Но это не значит, что я перестала любить тебя, папа. Нет, нет и нет. Скорее, наоборот, ты и мама ещё больше укоренились в моём сердце, никакие ветра и вьюги не вырвут вас. А мне сейчас надо укоренять другие росточки, поливать, холить, нежить… Как я вас всех люблю… Господи, какое это счастье — любить… Почему не все понимают это?»
Вдруг рука отца дрогнула и он открыл глаза. От его неожиданно строгого взгляда у Маши пробежали по спине мурашки.
— Ко мне сейчас придут, — сказал он тихо и твёрдо.
Маша вспомнила, как в детстве, случалось, отец отгонял её, когда она лезла поиграть с ним. «Погоди, я Евангелие читаю», — говорил он и так же строго смотрел на неё. Как Маша в эти минуты не любила Евангелие!
«Вот и вся любовь», — усмехнулась про себя Маша и тут же испугалась:
— Кто? Кто придёт?
Отец не шевелился, будто вслушивался в окружающее. «Да он бредит, — решила Маша. — Бедный папа, а я думала, что ему стало лучше». И тут она услышала, как к дому подъехала машина, и неестественно оробевший голос матери:
— Здравствуйте, вот не ждали. Только он ведь больной совсем. Измотался. Всё бредил, а час назад уснул.
Маше показалось, что она смотрит ужасный фильм: ночь, домик у кладбища, очнувшийся, словно с того света, отец, приехавший незнакомец. Мистика какая-то! И она перекрестилась.
— Пусть, — ясно услышала она голос отца, а дальше не разобрала: то ли «войдёт», то ли «уйдёт».
Но он уже входил — дверь отворилась и незнакомец оказался вполне знакомым, по крайней мере, именно так он выглядел на плакатах при въезде в село — это был глава района.
Семён Алексеевич поставил на стол пакет, в котором виднелись снедь, сок, в общем, что обычно приносят больным, и немного смутился.
— Узнал, что Василий Георгиевич приболел, решил проведать…
— А это дочка наша — Маша. Из города как раз приехала…
— Очень приятно… — Семён Алексеевич слегка поклонился. — Наслышан…
— Садитесь, — услышали все и посмотрели на кровать.
Отец Василий, только что бывший белым и истончённым, порозовел, словно в него влили краску, и, приподнявшись на подушках, смотрел на всех совершенно осмысленно.
— А мне тут понаговорили всякого, — вырвалось у Семёна Алексеевича, — мол, чуть не при смерти. Нет, я не в этом смысле… то есть я хотел сказать: а вы молодцом! — а про себя подумал: «Точно Абрамыч говорил: дочка лекарств из города привезла и поди вколола чего-нибудь».
«Я только держала его за руку», — подумала Маша.
— Садитесь, — повторил отец Василий. — Маша, дай стул.
Ух, как она сейчас не любила главу волости! Прямо как в детстве Евангелие. Зачем он приехал?
Она поднялась с кровати и придвинула стул.
Семён Алексеевич сел и вдруг задумался: и правда — а зачем он приехал? Чего он сорвался к сельскому попу? Теперь вот сиди и вымучивай слова, не молчать же…
— Говорите, Семён Алексеевич, я вас слушаю…
«Как на исповеди», — пронеслось в голове Маши и она отошла, увлекая маму в другую комнату: «Пойдём, расскажешь…».
Семён Алексеевич оглянулся, потом опять задумался.
— Да вот не знаю, с чего начать…
— А что вас сейчас больше всего волнует?
— Убирать хотя бы этот хилый хлеб для скотины или всё же надеяться на дождь? — неожиданно для самого себя выпалил он и тут же подумал: «Чего я несу, какой ему хлеб, какая скотина, он что, агроном, что ли?».
— Это — не главное…
— А что?
— Главное — благодарить.
— Кого?
Отец Василий молчал.
— И за что Его благодарить?
— За всё.
— И за жару?
— И за жару.
— Гм, за то, что гибнет зерно, за то, что люди останутся без урожая и на зиму элементарно многим нечего будет есть?
— А как ещё люди узнают, что Он существует?
Теперь надолго замолчал Семён Алексеевич.
— Не кажется ли вам, что это слишком жестокий способ для милостивого Бога?
— Видимо, другие не действуют. А если впереди пропасть, то что будет большей милостью: молчать, не тревожа совести, или не давать покоя, напоминая о ней?
Опять помолчали.
— Не факт, что подействует.
— Не факт.
— Тогда зачем всё это?
— Потому что Он любит нас.
— Бред какой-то. Это не любовь, это варварство, самое настоящее варварство.
— Ну, мы же наказываем своих детей, желая, чтобы они стали лучше.
— Ладно, мне тогда кого наказывать?
— Вам-то зачем? Лучше похороните по-христиански Валентину.
— Какую Валентину?
— Ту, что умерла сегодня.
— Боюсь, как бы вам сказать, мы ходили к ним, там… там дома, скажем так, неоднозначно относятся к церкви.
— Я знаю. Она исповедовалась. Там. Пред Богородицей. Я знаю, что у неё дома. Знаю, что она собиралась страшно согрешить… Я не могу вам всего сказать. Пути Господни неисповедимы, а так она ушла чистой. Я видел её.
— Где вы её видели? — Семён Алексеевич внимательно вгляделся в лицо священника, которое начало бледнеть, на нём стали проступать белые пятна, и глава повторил то, что уже многие повторили сегодня: — Бред какой-то.
— Позовите благочинного, отца Александра из Степного. Он всё устроит. Он хороший. У него всё обойдётся. Он и меня проводит.
— Что вы опять говорите. Да он бредит, бредит!
Семён Алексеевич поднялся и тут же к больному метнулась молодая женщина. Она принялась целовать гаснущее лицо отца Василия, потом повернулась к гостю:
— Да идите же!
Семён Алексеевич повернулся и пошёл к двери.
— Убирай, — услышал он за спиной.
— Что? — не понял он.
— Зерно убирай, — снова чётко донеслось до него.
Он обернулся. Отец Василий недвижно лежал на кровати, дочь держала его за руки, у изголовья стояла матушка.
Семён Алексеевич постоял немного, удивлённо вслушиваясь в пространство, потом толкнул дверь и вышел.
14К утру отцу Василию стало совсем плохо. Он задыхался, лицо его то покрывалось испариной, то вдруг остывало и капельки пота поблёскивали, словно льдинки морозным утром.
После обеда приехал благочинный.
Отец Александр был худ и бороду имел длинную и прямую, будто витую из тонкой медной проволоки. Худоба с бородой делали его выше и строже, на самом же деле батюшка слыл за добрейшей души человека. В годы студенчества, увлёкшись православием, его угораздило взревновать о подвигах. И Великим постом он говел по запискам древнего синайского пустынника. Про разговины пустынник никаких записей не оставил и разговлялись чисто интуитивно, как подсказывала общага и сэкономленные за семь недель поста запасы. Дня три общага славила Христа, а на четвёртый будущего батюшку увезли в больницу, где пришлось делать срочную операцию на желудке. Потом он ещё месяца два провалялся по всяким лечебным учреждениям, бросил институт и поступил в семинарию. В общем, спасся, но желудок испортил на всю жизнь. Более того, когда отца Александра рукоположили, к нему прилепилось искушение, которое весьма тяготило батюшку: каждую весну у него случалось обострение желудочной болезни и он должен был ложиться в больницу недели на две. Самое неприятное во всём этом, что обострения приходились всегда на Великий пост и отец Александр просил только, чтобы случались они не на первую и последнюю недели. И Господь пока миловал. Видимо, от постоянного ощущения болезни, которая денно и нощно напоминала отцу Александру о зыбкости всего земного, он к скончанию века относился весьма спокойно и даже радостно. При этом надо заметить, что, при всех болячках, у него имелись четверо детей, рождённых в законном браке. Вот и думай тут: кто больной, а кто здоровый.
Отец Александр пил чай и рассказывал, как прошли похороны. В доме Егоровых, и правда, затевался скандал, но тут обнаружили записку Валентины, в которой она просила у всех прощения и просила никого не винить в своей смерти. Записка была явно написана до крестного хода, а пока сноха соображала, как повернуть новые обстоятельства, пришли люди из администрации, взяли на себя все хлопоты с похоронами, поминками и пообещали устроить мужа на работу. Не успели порадоваться, как появился отец Александр. Тут со снохой случилась истерика и отец Александр, недолго думая, вызвал «скорую», на которой сноху, видимо, по чьей-то подсказке, увезли аж в область и весь кильдим вокруг дома Егоровых рассеялся, яко дым от огня, и отпевание, и сами похороны прошли мирно и пристойно.
Отец Александр допил третью чашку чая и подошёл к недвижно лежащему отцу Василию.
— Так что упокоил я её и ты за неё не скорби. Слышал?
Отец Василий, непонятно даже чем, то ли бровями, то ли кожей на голове, но все поняли, поблагодарил.
— Вот и ладно. Давай теперь тобой займёмся.
Это прозвучало так обыденно, словно отец Александр работал могильщиком на кладбище. Одно дело сделал, сейчас другим займётся. Маша хотела возмутиться, но сдержалась и, как матушка, опустила голову.
Соборовал отец Александр хорошо. Голос у него суховатый, надрывный, словно человек несёт что-то важное и тяжёлое, и по дороге со своей ношей разговаривает. Он обильно мазал отца Василия елеем, и, казалось, то ли это пот проступал, то ли слёзы текли. Лицо отца Василия оживало, только выглядело сильно уставшим. Вместе с ним тихо плакали и женщины. Когда отец Александр подносил частичку, отец Василий открыл глаза, рот и затем поцеловал Чашу.
— Вот и слава Богу, — сказал отец Александр, потом присел к отцу Василию и осторожно, словно боялся что-то спугнуть, спросил: — Ну, как ты, отче?
И отец Василий ясно ответил:
— Не знаю.
— Это хорошо, что не знаешь, — обрадовался отец Александр. Он, наверное, любому ответу отца Василия обрадовался бы. — Это только дураки всё знают.
— И хорошо, — сказал отец Василий и после паузы добавил: — И плохо.
— Правильно, — опять поддержал отец Александр. — Так оно и должно быть. Нам ведь когда по-настоящему хорошо бывает? Когда мы приближаемся к Богу. Вот отсюда и хорошо. А когда приблизимся, понимаем, что дальше-то уже сами приблизиться не можем, потому что кто мы и что мы? Недостойны. Глаза поднять недостойны. А не то что в радость войти. Вот отсюда плохо. Теперь только Бога молить. Правильно, плачь, плачь — самое то. У тебя, отец, хорошие слёзы. Не свои. Ты, может, и не хочешь сейчас плакать, а они текут. Это Господь тебе помогает. Часто ведь бывает: хочешь о грехах своих поплакать, а слёз нет. А тут видишь, как Господь сподобил тебя, ну, плачь, плачь — это хорошо тебе.