Невозможная, шутовская фигура Лидина-Славскаго и красота его жены, конечно, обратили на себя вниманіе всего — ска. Стоило имъ появиться въ аллеѣ, въ ресторанѣ или на музыкѣ, какъ они становились центромъ всѣхъ взглядовъ. О нихъ говорилось громкимъ шопотомъ, котораго нельзя было не слышать. Сейчасъ же, въ одинъ день, создалось нѣсколько легендъ и версій. Одни увѣряли, что она княгиня такая-то, убѣжавшая отъ мужа, что они вовсе не женаты. Другіе спорили, доказывая, что она просто жидовка, наѣздница изъ цирка въ Москвѣ. Третьи были ближе къ истинѣ, но говорили, что она отравила свою бабушку и обокрала ее. Какъ бы то ни было, надъ его фигурой, его невозможными жабо и гофрировками, которыхъ онъ не покидалъ, надъ его чваннымъ видомъ и лицомъ, похожимъ на алебастровую маску, очень смѣялись. Въ отношеніи къ ней сказывалась упорная враждебность. Если бы взглядъ ея мечтательныхъ чудесныхъ глазъ не скользилъ только по этимъ лицамъ, не стремился выше этой толпы встрѣчныхъ, если бы она не была такъ разсѣяна, а захотѣла вглядѣться и вслушаться во все, что ее окружало, она врядъ-ли бы появлялась въ паркѣ и на музыкѣ. Она увидѣла бы обидныя, презрительныя мины женщинъ, циничные взгляды и перемигиванія мужчинъ, увидѣла бы, что находится въ самой враждебной и безпощадной средѣ.
Такое отношеніе было понятно. Не признать ея красоты, граціи, изящества, особенно выдѣлявшихся среди этой пестрой, безвкусной и совсѣмъ некрасивой толпы — не было возможности. Всѣ это понимали, всѣхъ это обижало и всѣ были довольны, что ея странное, почти двусмысленное положеніе рядомъ съ гофрированнымъ шутомъ дозволяло проявляться злорадству. Ея красота и прелесть были оскорбительны для женщинъ. Ея скромность, не желаніе знакомиться, разговаривать, шутить, ея немногосложныя отвѣты и строгіе взгляды прекрасныхъ глазъ были оскорбительны для мужчинъ, желавшихъ найти въ ней совсѣмъ иное…
Дней черезъ пять послѣ нашей встрѣчи на балу, Лидинъ-Славскій постучался ко мнѣ въ комнату.
— Можно войти, сосѣдъ?
— Входите…
Дѣло было въ послѣобѣденную пору. Онъ оказался въ значительно возбужденномъ состояніи; отъ него пахло виномъ.
— Васъ что-то совсѣмъ не видно, — хрипло сказалъ онъ, почти падая въ мое кресло. — Впрочемъ… не то, а вотъ что: вы слышали, это будетъ завтра…
— Что — это?!
— А мой первый сценическій конферансъ…
— Нѣтъ, не слыхалъ.
— Да, завтра, уже и объявленія печатныя всюду вывѣшены… Уфъ! рѣшился… Попробую!.. Авось, здѣшняя публика окажется малую толику смыслящей… Билеты въ курзалѣ, въ буфетѣ продаются… поспѣшите, а то въ первомъ ряду не достанете, — прибавилъ онъ вдругъ совсѣмъ уже инымъ тономъ.
— Поспѣшу, — сказалъ я. — Но что-же это за сценическій конферансъ?
Онъ скривилъ ротъ и какъ-то фыркнулъ.
— Нѣ-ѣтъ-съ, батюшка, я этого вамъ не скажу-съ! Это тайна… секретъ до завтрашняго вечера. Это видите, моя идея собственная: никогда никто до меня придумать не могъ. И не спрашивайте, не скажу!.. Сюрпризъ будетъ публикѣ; такъ и на афишахъ сказано — сценическій конферансъ — и больше ничего; эффектъ, надѣюсь, будетъ полный… Ну-съ, а теперь до свиданія… мнѣ еще приготовиться надо.
Онъ поднялся, величественно кивнулъ мнѣ головою и ушелъ.
Черезъ нѣсколько минутъ изъ его комнаты до меня донеслось какое-то завываніе его хриплаго голоса. Потомъ онъ вдругъ будто взвизгнулъ. Онъ читалъ что-то уже не своимъ, а пронзительнымъ, пискливымъ голосомъ. Потомъ опять хриплый басъ. Меня это почему-то раздражать стало. Я ушелъ въ паркъ и первое, что бросилось мнѣ въ глаза: вокругъ всего курзала и на многихъ деревьяхъ расклеенныя огромныя розовыя, зеленыя и синія афиши, на которыхъ крупнѣйшими буквами было обозначено:
Къ курзалѣ первое представленіе знаменитаго драматическаго артиста Лидина-Славскаго. Художественная новость, никогда еще до сихъ поръ не практиковавшаяся не только въ Россіи, но и во всемъ цивилизованномъ мірѣ, даже въ Америкѣ — сценическій конферансъ. Билеты можно получать въ буфетѣ курзала.
Я отправился въ буфетъ и, заплативъ пять рублей, получилъ кресло перваго ряда.
IX.
Большая зала была приготовлена для представленія «знаменитаго драматическаго артиста», для его «сценическаго конферанса». Впрочемъ, приготовленій особенныхъ не потребовалось. Лидинъ-Славскій или не пожелалъ входить въ излишніе расходы, или рѣшилъ, что для его таланта не нужна обстановка, — какъ-бы то ни было, театральныхъ подмостковъ не существовало. Съ одной стороны залы были заперты двери, выходившія на балконъ, и отъ стѣны до стѣны протянута была на толстой веревкѣ красная кумачная занавѣска, настолько невысокая, что скрывала отъ публики окна и двери только наполовину. Знакомые желтые вѣнскіе стулья были разставлены тѣсными рядами. Первый-же рядъ, у самой занавѣски, состоялъ изъ откуда-то взятыхъ креселъ, весьма сомнительной крѣпости, и еще болѣе- сомнительной чистоты.
Когда я, въ восемь часовъ, вошелъ въ залу, публика была уже почти въ сборѣ. Вечеръ задался ненастный, вѣтряный, то и дѣло накрапывалъ дождикъ. И эта погода, вѣроятно, значительно благопріятствовала сбору. Двѣ трети залы, особенно задніе ряды, оказались занятыми.
Я прошелъ къ своему креслу и очутился среди цвѣта — скаго общества. Но я не видѣлъ въ первую минуту всѣхъ этихъ кавалеровъ и дамъ, я видѣлъ только, черезъ два кресла отъ меня, прелестное лицо жены «знаменитаго» артиста. Она была все въ томъ-же скромномъ темномъ платьѣ, въ которомъ я ее увидѣлъ въ первый разъ на балу, съ той-же красненькой ленточкой на шеѣ. Она показалась мнѣ очень блѣдной; глаза ея лихорадочно горѣли, ей было такъ неловко, такъ, видимо, тяжело въ этомъ креслѣ перваго ряда, среди обращенныхъ на нее со всѣхъ сторонъ взглядовъ.
Зачѣмъ она здѣсь! Ей лучше было-бы совсѣмъ не показываться, или быть гдѣ-нибудь тамъ, за этой кумачной занавѣсью въ той гостиной, гдѣ навѣрно находится теперь онъ, и откуда онъ долженъ выйти. Зачѣмъ она здѣсь? Навѣрно, это онъ ее заставилъ, какъ тогда, на балу, заставилъ ее танцовать… Она и теперь не осмѣлилась ослушаться, и сидитъ какъ на раскаленныхъ угольяхъ; а вокругъ нея нескромное перешоптываніе, враждебные взгляды, циничныя усмѣшки. Мнѣ захотѣлось подойти къ ней, увести ее отсюда; но я не посмѣлъ даже ей поклониться, потому что она, встрѣтясь съ моимъ взглядомъ, сдѣлала видъ, что меня не замѣчаетъ. Я постарался о ней не думать.
Къ это время въ заднихъ рядахъ стало выражаться нетерпѣніе. Кто-то изо всѣхъ силъ стучалъ палкой, чей-то густой басъ крикнулъ: «пора!» Два ресторанныхъ лакея, пробравшись между рядами публики, скрылись за занавѣсью и старались ее раздернуть, что, однако, никакъ имъ не удавалось. Наконецъ, нѣсколько человѣкъ зрителей пришли имъ на помощь, и кое-какъ удалось сдернуть занавѣсъ въ одну сторону. Теперь передъ зрителями была только одна толстая веревка.
Мнѣ положительно въ первый разъ приходилось, во время представленія, оказаться на сценѣ; но, впрочемъ, никакимъ образомъ нельзя было назвать сценой то, что было предо мною. У дверей и оконъ, выходившихъ на балконъ, было поставлено нѣсколько кадочекъ, съ чахлыми миртами и олеандрами; на полу, въ двухъ шагахъ отъ перваго ряда, красовался старый персидскій коверъ, въ углу зачѣмъ-то поставили деревянную, выкрашенную въ зеленый цвѣтъ колонну и на ней бюстъ Пушкина. Вотъ и все.
Я не утерпѣлъ — взглянулъ на Софи. Глаза ея были совсѣмъ закрыты, на лицѣ выражалось страданіе. Дворъ въ боковую гостиную отворилась — и передъ нами появился Лидинъ-Славскій. Что за фигура! Онъ былъ одѣтъ въ средневѣковый испанскій костюмъ съ громадными буфами на рукахъ и на бедрахъ. Его длинныя и сухія какъ жерди ноги были обтянуты въ трико лиловаго цвѣта, за плечами красовалась коротенькая епанча, съ боку шпага. Онъ оставилъ нетронутыми свои длинные вылѣзшіе волосы и только на лицо въ изобиліи насыпалъ пудры, такъ что оно окончательно превратилось въ маску. Нельзя выразить жалкаго комизма этой невозможной фигуры! И это тутъ, въ двухъ шагахъ отъ зрителей, при блѣдномъ боковомъ освѣщеніи лампъ…
Онъ въ нѣсколько громадныхъ шаговъ, будто на ходуляхъ, вышелъ на середину и величественно поклонился публикѣ. Въ заднихъ рядахъ кто-то фыркнулъ, но впрочемъ тотчасъ же, то тамъ, то здѣсь, раздались нерѣшительныя рукоплесканія. Артистъ помолился еще разъ и, весь какъ-то изогнувшись и положивъ лѣвую руку на эфесъ шпаги, а правой сдѣлавъ неопредѣленный жестъ, началъ, возвышая свой хриплый голосъ:
— Почтеннѣйшая публика! полагаю, что прочтя мои анонсы, изъ которыхъ вы узнали, что будете присутствовать въ первый разъ на сценическомъ конферансѣ, вы были изумлены, не зная и не понимая, что это такое! Да-съ, почтеннѣйшая публика, это нововведеніе, въ искусствѣ, авторомъ котораго являюсь я. Сценическій конферансъ — это то же театральное представленіе, но только соотвѣтствующее цѣлямъ и задачамъ искусства. Представьте — дается пьеса, пьеса великаго драматурга. Что необходимо для того, чтобы знаменитое твореніе произвело должный эффектъ, запечатлѣлось въ душѣ зрителя во всей своей неприкосновенности? Что для этого нужно?
Онъ входилъ въ азартъ и начиналъ шагать по старому персидскому ковру, отъ одного его края до другого.
— Для этого нуженъ ансамбль, — продолжалъ онъ:- необходимо, чтобы всѣ силы исполнителей были равны, — чтобы всѣ роли, начиная отъ главной и до самой незначительной, игрались съ одинаковымъ талантомъ и пониманіемъ. А этого, по крайней мѣрѣ у насъ, въ Россіи, нельзя достигнуть. Нѣтъ ни одной труппы въ провинціи, — я уже не говорю о столицахъ, — которая могла бы хоть нѣсколько подходить къ ансамблю: Если найдется одинъ хорошій исполнитель, то рядомъ съ нимъ непремѣнно нѣсколько негодныхъ, которые не только не исполняютъ хорошо своихъ ролей, но портятъ игру хорошаго исполнителя… Вы видите, я одинъ, рядомъ со мною нѣту другихъ артистовъ и артистокъ. Между тѣмъ мнѣ гораздо легче, чѣмъ съ помощью цѣлой труппы, передать вамъ великое драматическое произведеніе во всей его красотѣ и блескѣ, передать такимъ образомъ, что если-бы творецъ этого произведенія присутствовалъ, — то пролилъ бы слезы восторга! Я одинъ, мнѣ никто не мѣшаетъ и, такъ какъ мое амплуа обширно, я могу одновременно исполнять нѣсколько ролей. И это будетъ вовсе не чтеніе драмы, а именно — ея исполненіе, настоящая игра!.. Конечно, окажется недостача въ нѣкоторой иллюзіи, но, быть можетъ, такая недостача очень скоро забудется. Заставлю ли я васъ забыть ее или нѣтъ — не знаю…
Онъ развелъ руками, скромно опустилъ глаза — и улыбнулся.
— Попро-обую!.. — протянулъ онъ.
Это было довольно неожиданно и почти вся зала слушала съ интересомъ…
Что же будетъ дальше?
А дальше было вотъ что. — Лидинъ-Славскій перемѣнилъ тонъ и остановился посреди ковра, снова принимая неестественную позу и опираясь на эфесъ шпаги.
— Для начала, — заговорилъ онъ:- для перваго опыта сценическаго конферанса я остановлюсь на произведеніи великаго Шиллера. Произведеніе это — «Донъ-Карлосъ, инфантъ испанскій». Находясь среди просвѣщенной публики, я увѣренъ, что всѣ зрители знакомы съ произведеніемъ великаго германскаго поэта…
По залѣ прошло нѣкоторое движеніе, изъ котораго, по крайней мѣрѣ для меня, явствовало, что большинство «просвѣщенной публики» съ произведеніемъ, великаго нѣмецкаго поэта совсѣмъ незнакомо.
— Да, вы всѣ знаете эту чудную драму и поэтому я не стану объ ней распространяться, не стану передавать содержаніе первыхъ двухъ актовъ. Я прямо приступаю къ третьему…
Кто-то громко зѣвнулъ въ заднихъ рядахъ. Кто-то шикнулъ.
— И такъ, дѣйствіе третье! — воскликнулъ Лидинъ-Славскій. — Передъ вами спальня короля. Свѣчи догораютъ на столѣ. Къ глубинѣ сцены молодые пажи сидя спятъ. Король сидитъ у стола, въ глубокомъ раздумьи…
Онъ оглянулся, и вдругъ замѣтилъ, что ни стола, ни стула нѣтъ. Онъ подбѣжалъ къ двери, крикнулъ: «Скорѣй столъ и стулъ!» — и вернулся.
Столъ и стулъ принесли, поставили на коверъ. Онъ сѣлъ и склонился къ столу «въ глубокомъ раздумьи».
— Передъ королемъ бумаги и медальонъ… — хрипло сказалъ онъ.
На столѣ ничего не было, но онъ не обратилъ на это вниманія. Голосъ его мгновенно измѣнился, сдѣлался совсѣмъ неестественнымъ, когда онъ началъ:
Онъ вдругъ поднялъ голову, провелъ по своему напудренному лбу рукою, поднялся со стула, наклонился впередъ всѣмъ длиннымъ корпусомъ — и сталъ какъ бы вглядываться.
Но вся его поза, выраженіе лица были таковы, что мнѣ, да я думаю и всей залѣ, показалось будто онъ нюхаетъ…
Онъ стремительно подошелъ къ одному изъ оконъ, ударилъ въ него рукою, половинка окна отворилась и передъ изумленными зрителями оказалось нѣсколько любопытныхъ физіономій лакеевъ и горничныхъ, размѣстившихся на балконѣ, у оконъ. Половина залы огласилась невольнымъ, неудержимымъ смѣхомъ. Мой взглядъ самъ собою остановился на Софи. Она сидѣла, блѣдная какъ полотно, совсѣмъ опустивъ голову, съ безсильно опушенными руками. Вдругъ она содрогнулась, выпрямилась, краска залила ея щеки. Она обернулась на своемъ креслѣ и окинула всю залу взглядомъ, полнымъ злобы и ненависти. Но это было мгновеніе. Вотъ краска снова сбѣжала съ ея щекъ, снова голова ея опустилась на грудь…
Между тѣмъ Лидинъ-Славскій, ничуть не смущаясь, продолжалъ свой «сценическій конферансъ».
Передъ королемъ появился Лерма, Лидинъ-Славскій весь съежился, состроилъ невозможно глупое лицо — и, заискивающимъ тономъ, съ дрожью въ голосѣ почти какъ-то просвистѣлъ:
Затѣмъ онъ, будто его дернули за веревочку, вдругъ выпрямился, принялъ горделивый видъ и прежнимъ голосомъ короля отвѣчалъ:
Веревочка дергалась, знаменитый артистъ превращался ежесекундно то въ Лерму, то въ короля. Затѣмъ онъ «создалъ» типъ герцога Альбы, причемъ такъ поводилъ оловянными глазами, раздувалъ ноздри и гримасничалъ, что становилось за него страшно — вотъ, вотъ, того и гляди, повредитъ себѣ какой-нибудь личной нервъ или мускулъ. Монахъ Доминго потребовалъ отъ него тоже большихъ усилій — онъ какъ-то крался, почти стлался по старому персидскому ковру, весь извивался, опять закатывалъ глаза и растягивалъ ротъ въ ядовитую усмѣшку. Но когда появился маркизъ Поза, — артистъ превзошелъ самъ себя. Онъ, очевидно, особенно подготовлялся къ этой роли, ухищряясь изобразить воплощеніе духовной красоты и благородства.
Боже, во что превратилась прекрасная, сильная сцена, созданная Шиллеромъ! Какими непонятными, расплывающимися въ громкихъ фразахъ вышли страдающій, борящійся самъ съ собою, суровый король, и спокойно-безстрашный, влюбленный въ недостижимый идеалъ свободы, маркизъ Поза!.. Бѣдный Лидинъ-Славскій положительно вылѣзалъ изъ кожи и былъ смѣшонъ до послѣдней степени. Окончивъ дѣйствіе «Донъ-Карлоса», онъ бросился на стулъ, причемъ чуть не упалъ, и перевелъ духъ. Лицо его стало красно, глаза налились кровью, толстый слой пудры, покрывавшей его, уничтожился и только почему-то осталось бѣлое пятно на лѣвой щекѣ, которая поэтому имѣла видъ отмороженной. Мало-по-малу онъ пришелъ въ себя, отдышался. Онъ обвелъ залу изумленнымъ, недоумѣвающимъ взглядомъ. Ни одна душа не наградила его, за трудную работу, аплодисментомъ. Изъ заднихъ рядовъ кое-кто уже уходилъ.
— Нѣтъ, подождемъ! — услышалъ я вблизи отъ себя:- можетъ быть, онъ покажетъ что-нибудь еще болѣе дикое… Это такъ, глупо, что даже интересно!..
Я хотѣлъ взглянуть на Софи — и не рѣшился, силъ не хватило. Однако, «знаменитый артистъ» еще и не думалъ смиряться передъ равнодушіемъ толпы.
— Почтеннѣйшая публика, — крикнулъ онъ во весь голосъ: — теперь я перейду къ другого рода произведенію, къ комедіи Шекспира — «Укрощеніе строптивой»…
Онъ скрылся въ боковой двери, и черезъ нѣсколько секундъ вышелъ оттуда, закутавшись длиннымъ плащемъ, въ шляпѣ съ перомъ на головѣ. Онъ былъ — Петруччіо. Какъ онъ кричалъ, рычалъ и грохоталъ! Но нѣчто совсѣмъ ужъ невѣроятное оказалось, когда появилась Катарина. Онъ… онъ заговорилъ женскимъ голосомъ! Это былъ такой голосъ, что вся зала, какъ одинъ человѣкъ, разразилась громкимъ хохотомъ, и взрывы этого хохота то и дѣло повторялись во все время его декламаціи.
Наконецъ, онъ не выдержалъ и, не докончивъ послѣдней сцены, остановился. Лицо его совсѣмъ исказилось.
— При такихъ условіяхъ играть невозможно! — прохрипѣлъ онъ. — Такъ вотъ оцѣнка, вотъ пониманіе!.. — Онъ, очевидно, ужъ не владѣлъ собою. Если-бы не эта его остановка, ему все же дали-бы докончить. Но теперь слова его, злобный его видъ вызвали въ заднихъ рядахъ громкія шиканья, прерываемыя смѣхомъ. Ему кричали:
— Довольно, довольно! Хорошенькаго понемножку!..
И опять смѣхъ, опять шиканія.
Онъ хотѣлъ крикнутъ что-то, но круто повернулся, и скрылся въ боковой двери. Мимо меня, по направленію къ той-же двери, мелькнула Софи. Я не могъ разглядѣть лица ея, я только видѣлъ, какъ, уже отворивъ дверь, она пошатнулась…
Вся зала поднялась. Вокругъ меня шутили, издѣвались надъ бездарнымъ, нелѣпымъ актеромъ. Въ сущности всѣ была довольны — вечеръ оказался неожиданно веселымъ.
X.
Съ тяжелымъ чувствомъ я пошелъ домой. Что-то тамъ теперь, что будетъ? Чѣмъ кончится этотъ день для несчастной женщины?.. Подходя къ дому, я увидѣлъ, что въ окнахъ Лидиныхъ-Славскихъ темно. Они, вѣрно, еще не возвращались… А между тѣмъ, вѣдь, я замѣшкался въ курзалѣ. Гдѣ же они?