«Если», 2004 № 06 - Роберт Рид

«ЕСЛИ», 2004 № 06

Вольфганг Йешке ПАРТНЕР НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Неужто похотливый поганец что-то заподозрил? Спросил сегодня утром эдак снисходительно, мол, не «заходил» ли кто. Да, конечно, эта паскуда, сестра Эльвира, ему рассказала, подхихикивая в руку. Не всякий же старик в моем возрасте пачкает простыни. «Ах, вот уж кому наше леченье впрок пошло, профессор. Он просто омолодился!» Так и вижу перед собой ядовитую ухмылочку и груди в тесном бюстгальтере, меж которых этому Штайфеле так хочется засунуть свой нос и еще Бог знает что.

«Наше лечение». Курам на смех! С тех пор как я погладил твои маленькие груди, дорогая Нининг, коснулся твой теплой бархатистой кожи, меня тошнит от этих объемистых желез. При, таком размере они совсем неаппетитны, скорее, непристойны.

Да, герр профессор Шойфеле, «кое-кто заходил». Но вам я об этом ни словечка не скажу. Это моя тайна. Единственная, которую я, наверное, смогу сохранить, когда все остальное от меня ускользнет, все будет отобрано.

Они оба правоверные мусульмане, что, слава Богу, совсем не мешает им любить страстно, как и полагается в юности. Моя же беда — в разнице временных поясов. Обычно они отдаются друг другу только тогда, когда дети уже заснули. Здесь в это время — послеобеденный тихий час, и я потребовал, чтобы до четырех ко мне никаких, решительно никаких посетителей не пускали, да и вообще в мою комнату не входили. Пусть катятся ко всем чертям. Не хочу, чтобы мне мешали.

А вот когда они любятся с наступлением темноты — пока дети еще играют на улице, а поскольку комнатенка тесная, они часто используют эту возможность, — у нас как раз подают обед, и я вынужден прятать мой головокружительный пыл за угрюмой раздражительностью или изображать отсутствие аппетита, что, учитывая здешнюю кормежку, труда не составляет. Я скрюченной спиной чувствую раздраженный взгляд санитарки, я лежу совершенно неподвижно, контролирую дыхание, пока нетронутые тарелки не заберут и дверь не закроется, а потом позволяю унести себя к кульминации, к их совместному оргазму.

Под нажимом персонала, которому хочется поскорее уйти домой, ужин приносят уже в половине пятого. Я заталкиваю его в себя не глядя: вязкий творог, кашеобразные мюсли, недоваренные овощи, неопознаваемые семена, ростки и побеги, — все набухания нарождающейся жизни. Безразлично перемалываю пористые кораллы целлюлозы, причудливые соцветия брюссельской и савойской капусты. Нёбная плата моей вставной челюсти не дает воспринимать какой-либо вкус, и я не переживаю по этому поводу. Я никогда не стремился выбиться вперед пищевой цепи, всегда избегал растительного, которое с нежнейшей юности уже имеет налет некрозных отклонений в окраске и цвете и, едва пустив корни, возвращается в вонючую, пятнистую сферу низших растений: грибки, плесень, царство плазмодиофоромицетина и пероноспора.

Другое дело — о-о-о! — высочайшее наслаждение: бифштекс по-татарски — говяжья вырезка, залитая сырым яйцом и с приправой из соли, перца, красной паприки и самой малости бальзамического уксуса. Заперев дверь на кухню, я убираю вставную челюсть в карман пижамы и языком по восхищенному нёбу растираю до последнего волоконца говядину.

Взгляд профессора надолго задержался на обширной распечатке компьютерной диагностики. Этот тип с первого взгляда мне не понравился. Какое из него светило?! Он просто тщеславный наглец. Мнит себя гением, но покровительственная картавость выдает с головой: умом он не блещет.

— Это не болезнь Альцгеймера, — сказал наконец он и даже не счел нужным при этом на меня посмотреть. — Это синдром Крейцфельд-Якоба, превращение мозга в губку, вызванное «коровьим бешенством»[1]. Вы любите сырую говядину? — деловито спросил он. — Бифштекс по-татарски или карпаччо? Телячий желудок? Или рубленые мозги?

— Не могу вспомнить, — правдиво признался я.

— Гм, — протянул он. — Выглядит довольно скверно. В тканях много зараженных участков, которые придется удалить. Преон-протеины. Нам понадобятся свежие клетки мозга, герр… э… Хесслер. У вас есть партнерская страховка?

Мне пришлось минутку подумать, но потом я вспомнил.

— Да, — сказал я.

Какую шумиху подняли лет десять — двенадцать назад, когда была основана «Ассоциация пожизненного партнерства»! Как ярились организации по оказанию помощи странам третьего мира на «крепостничество в самом худшем смысле этого слова»! Как исходили желчью все конфессии, ссылаясь на неотчуждаемость сотворенного и дарованного человеку Господом тела! А ведь это был только логичный шаг вперед: раз уж кто-то выставил на продажу свою шкуру (и зачастую не только ее), пусть прибыль с этого получает он сам, а не какая-нибудь благотворительная организация и не какие-нибудь продажные правительственные чиновники. Это истинная взаимная помощь развивающимся странам, выгодная обеим сторонам.

Конечно, такое партнерство — огромное обязательство. Серьезнее, чем брак. Это, скорее, своего рода кровное родство, только многократно усиленное: одна группа крови, один резус-фактор и еще десяток генетических совпадений. И подчинено оно одной непререкаемой заповеди: пока смерть не разлучит вас.

С тех пор негодование поутихло, поскольку спрос потрясающий. И удовлетворить его может только четвертый мир, страны, где половина населения моложе двадцати лет. АПП категорически отклоняет контракты с детьми, но любой достигший восемнадцати может подписать договор о партнерстве. Между тем большинство больничных касс предлагают помимо страхования на случай дополнительного ухода еще и партнерское.

Йоно уже сейчас состоятельный человек — разумеется, по его меркам. А ведь он всего-то отдал мне несколько клеток своего мозга, чтобы вырастить в трухлявой коре моего головного мозга свежую ткань. Образование обоих его детей обеспечено. Он собирается построить себе дом. Как фермер-арендатор он бы и за десятилетия таких денег не скопил. На случай, если действительно дойдет до худшего, и о жене позаботился. О маленькой Нининг.

Партнерская страховка стоит дорого, дороже всего с мусульманами — из-за печени. Однако я знаю, что эта цена спекулятивна. Многие магометане закоренелые пьяницы, особенно в Азии. Пивоварни процветают. А кроме того, гашиш разрушает печень не меньше, чем алкоголь.

Я отписал АПП дом. Я.все проверил: под договор не подкопаешься. Даже сумей Хармут объявить меня неправомочным, это все равно ничего не изменит. Объявить меня неправомочным! Собственного отца! Ха! Больше сорока лет я работал инженером. И зачастую паскудная была работенка, скажу я вам. На первый взнос за дом я скопил, потом выплачивал месяц за месяцем. И вдруг меня признают неправомочным! Черта с два!

Что-то у меня не в порядке с глазами. Иногда мне кажется, будто рисовые поля затягивает туман, но потом я говорю себе, послушай, это ведь ясный белый день, с неба светит солнце, от предметов падают тени, и жалюзи располосовало ими стену у окна. Когда я моргаю, на минуту становится лучше, но вскоре контуры расплываются снова, выгибаются к далекому центру, где сидит какая-то белая дыра, которая растворяет и засасывает в себя все формы. Я решительно трясу головой, чтобы от нее избавиться. Она распадается на бесформенные амебы, мельтешащие в поле моего зрения, а затем собирающиеся в самой дальней точке горизонта, чтобы заново сложиться в водоворот, терпеливо и неумолимо пожирающий реальность. В такие мгновения меня одолевает искушение сдаться и просто отойти в небытие.

— Теперь придется взяться за глаза, — говорит Штойфеле. Или Шойфеле? И почему я должен запоминать разные идиотские имена? Зачем? Я рад всякому, которое запоминать не нужно. По мне, так я с удовольствием брошу их на корм вирусу — как его там? — какого-то Иакова.

— Глазами, — повторяет он. — Сначала правым. А если все пройдет гладко, то и левым.

Забыл упомянуть: Этот Шайфеле, разумеется, тоже на мне наживется. Он, вероятно, загребет вдвое или втрое — э, да что я говорю! — в десять или в двадцать раз больше того, что получит Йоно.

С глазом они решительно промахнулись. Старым я вижу лучше, чем партнеровым. Болит голова. Такое ощущение, что новый глаз разрывают на части тысячи острых крючочков. Он без конца слезится, а порой и кровит.

— Такое случается, — говорит сестра Элсбета и покровительственно треплет меня по щеке. Ее свеженакрахмаленный бюст нависает надо мной, как два снежных сугроба.

Когда она наконец уходит, я на ощупь пробираюсь в ванную и снимаю темные очки. На меня смотрит один влажно блестящий глаз чудеснейшего теплого карего цвета. Другой — голубовато-белый, как жидковатый, чуть подсохший помет чайки.

Ночами мне все чаще случается — и это так странно — видеть сны моим новым глазом. Ветер гонит по рисовым полям волны невероятно зеленых побегов. Они колышутся мягкой зыбью. Смеркается. Я снимаю с крюка керосиновую лампу и до ярчайшего максимума выворачиваю фитиль. В будущем году мы и сюда проведем электричество. Я сижу на бамбуковой веранде, слушаю шепот дождя и смотрю, как набухают на кокосовых волокнах по свесу крыши капли, похожие на текучий свет. Меж вершин громыхает гром. В сверкании молний вода с неба обрушивается водопадом рисовых зерен.

Шнифеле называет это «фантомным зрением». Раздражение зрительного центра как следствие операции.

Впечатляет.

А еще, ощущая ладонями тепло ее тела, я теперь временами вижу лицо Нининг. Прекрасное юное лицо — бархатистое и чуть смуглое, с миндалевидными темными глазами, в которых любовь мешается с болью.

Утром я просыпаюсь задолго до подъема, и щеки у меня мокрые. Из коридора доносится незамысловатая песенка. Неужели кто-то включил в такую рань радио? Или это стоны? Пациент зовет на помощь? И где же ночная сиделка?

Я встаю с кровати, расстилаю на полу простыню и опускаюсь на колени для молитвы.

Оторвав большой квадрат от широченного рулона бумажных полотенец над кушеткой для обследований, он отвернулся и вытерся.

— Что бы ни случилось, его нужно вытягивать: нельзя, чтобы он умер, пока не будут оплачены все счета. Его сын ничего не упустит, использует все до единой юридические проволочки. Как наш старик сегодня?

Поправив бюстгальтер, она застегнула халат.

— Найдя его сегодня утром на коленях у кровати, я уже опасалась самого худшего. Но он был просто не в себе, пялился на меня растерянно своими разноцветными глазами. — Одернув юбку, она пожала плечами. — При этом он все время бормотал что-то вроде «Аллах атбак».

Остановившись, профессор склонил голову, словно прислушивался. Потом быстрым движением застегнул молнию. Скомкав бумажное полотенце, он швырнул его в корзину.

Затем повернулся к медсестре и поглядел на нее с досадливым упреком.

— Позаботьтесь, чтобы его перевели в интенсивную терапию, сестра.

У раковины он щедро намылил руки. Медсестра насмешливо рассматривала его узкую спину.

— Я уже приняла все меры, профессор Шойфеле.

— В любом случае надо затребовать и левый глаз тоже. Возможно, успеем провести вторую трансплантацию, пока старый баран не спятил окончательно.

— При запросе второго глаза АПП требует два независимых заключения.

— Сам знаю, сестра. Профессор Босх из университетской клиники нам в дружеской помощи не откажет, и профессор Дётерле из института Альберта Швейтцлера тоже.

Он вытер руки.

— Аллах акбар, — пробормотал он, покачав головой. — Во всяком случае, вскрытие обещает быть весьма любопытным.

Сезон дождей миновал. В голубой вышине громоздятся белые облака. Дети запускают бумажного змея над рисовыми полями. Я показал им, как сбить прочный каркас, как крепче привязать хвост, чтобы змей лучше ловил ветер. Как мерно и решительно выбирать веревку, пока он не оседлает ветер и не потребует простора.

Насос у реки я разобрал и почистил, смазал и снова собрал. Конечно, это временное решение. Я импровизировал по ходу, насколько получалось без специального инструмента и запчастей. Работает он плохо, но воду все-таки гонит. Возиться с техникой кажется мне странно привычным. С тех пор как мне сделали операцию на голову, у меня появились умения, которым я никогда не учился, и по ночам я вижу сны, которые принадлежат не мне.

Я нарисовал запчасти для насоса, их надо будет изготовить. Один сосед завтра рано утром поедет в город на автобусе. Когда я протянул ему листок с чертежами, он поглядел на меня отчужденно и отшатнулся от моей пустой глазницы. Конечно, они завидуют мне, с тех пор как я построил дом и арендовал сухие пустоши на склоне. Когда починю насос, проблем с орошением не будет. Я посажу там рис.

Чудесно ранним утром идти за плугом по свежезатопленному полю, когда вода еще прохладная, а тени длинные.

От мысли, что я лишусь и второго глаза, мне становится грустно. Тогда я больше не смогу видеть тебя, любимая Нининг. И все же я верю, что «увижу» тебя и руками, так ты мне знакома. Легко, как перышко, ты садишься мне на колени, нежно гладишь пальцами шрам, который тянется от виска за ухо и дальше к затылку. Шрам давно уже зарос, его почти не видно.

На работу меня будет водить Преди, мой старший. Смышленый мальчик, и руки у него такие же ловкие, как у меня. Осенью он пойдет в школу.

А Вати, мой бутончик, такая нежная и гибкая, — вся в мать. Горько было бы не видеть, так она растет. Всякий раз при виде меня она ударяется в слезы. Когда папа поедет в город, он купит себе новый глаз, утешаю я ее. В три года такому еще верят.

Синяя дымка лениво плывет над крышами. Крестьяне вернулись с полей. Женщины ставят томиться рис. В сгущающихся сумерках играют, сливаясь с тенями, дети.

Калонги целеустремленно держат путь к плодовым плантациям на севере, неуклюже взмахивают крыльями, уходят широким клином по ставшему теперь медным небу.

Первые полевки сплетают узор торопливых следов. Я снимаю с крюка керосиновую лампу. Ночной мотылек ударяется о мою руку.

Пахнет горящими листьями пальмы. Скоро подадут чай — без сахара, горячий и пряный. Такой я люблю больше всего. От продажи урожая с новых полей мы сможем раз, может быть, два в неделю покупать мясо. Я стал на него падок. От одной только мысли слюнки текут. А раньше никогда его не любил. Животный белок очень полезен детям. Люди качают головами, но им меня не смутить.

Слепой Кусван ходит от дома к дому, сильно трясет колокольчик. Ему хочется пива. Вскоре и мне придется купить такой же. Только никто ничего не бросит мне в консервную банку. Ага, будут говорить люди, поделом тебе. Можешь теперь запихать свои деньги в пустые глазницы, хвастун! Они станут злорадно кричать мне вслед, бросать в меня камни и сталкивать в канавы. Теперь, жадный пес, ты получил по заслугам!

Луна встает высоко над восточными горами, что повернулись белым брюхом кверху, точно дохлая рыба.

Неужели на меня внезапно нашло уныние? Это зверь во мне скулит. Но, может, мне посчастливится.

Геккон кличет: гик-о-да-гик-о-нет-гик-о-да-гик-о-нет!.. Двенадцать раз. Тринадцатый поднимается и захлебывается скрипящим хрипом.

Еще есть надежда.

Райнер Эрлер ПРЕДЫСТОРИЯ СВЯТОГО ДЖОШУА

Раннее утро второго мая. Год — тысяча девятьсот сорок пятый. Я знаю точное время: мне оставили электронные часы, не разобравшись в них. Но дату я указываю ту, что узнал от солдат.

Впрочем, сейчас действительно второе мая. Стоит мне нажать на кнопку, и циферблат предъявит цифры: 02.05. А дальше — время в Нью-Йорке, Москве, Берлине и Токио. Дешевая модель сингапурской сборки. Несмотря на малую цену, вполне надежная. У часов единственный недостаток: не указывают год.

Этот год — тысяча девятьсот сорок пятый.

Я пишу при свете свечи. Пальцы у меня дрожат, по-видимому, все-таки от холода. Тот, кто сидит напротив меня, держит оружие поперек колен — небрежно, но с привычной уверенностью. Его лицо, полускрытое тенью стального солдатского шлема (такой я прежде видел только в американских фильмах), блестит от пота. Он выглядит неопрятным и очень усталым. Но дело свое он знает отлично: за все время — как минимум час — он ни разу не шевельнулся, не изменил позы. Даже не улыбнулся. У него приказ: застрелить меня при первом же намеке на попытку к побегу.

Он, наверное, из тех, кто до сих пор рассчитывает победить в этой войне.

Я твердо знаю, что армия, вооруженной частицей которой он сейчас является, капитулирует восьмого мая, через шесть дней[2]. Но, наверное, никто из немецких солдат и офицеров сейчас не сумеет мне поверить. Ни здесь, ни во всей стране.

Пожалуй, никто из них даже не сможет (и не имеет права) выслушать то, что я могу сказать им об истории их страны, написанной с 1945 года. О «железном занавесе» и союзе НАТО, о разделившей Германию стене и о том, как она обрушилась… и как обрушилась советская империя…

Они считают меня шпионом. К сожалению, этот вывод трудно опровергнуть: ноутбук и мобильный телефон в машине, какие-то чертежи и схемы (это план центральной части супермаркета, но…). Конечно, для них это неразрешимая загадка. Достаточная, чтобы командир этой части, совершенно неизвестный мне майор, без колебаний распорядился насчет смертного приговора.

Его приказ будет исполнен. Завтра, после рассвета.

Грубая, пожелтевшая бумага, клетчатые листы школьной тетради… Клеточки почти выцвели, но буквы по-прежнему виднелись четко. Почерк писавшего был тверд.