Я знал, куда он клонит — по крайней мере, мне так казалось.
Но я не ответил и продолжил работать — вбивать ветки глубже в песок, закрывать щели в крыше, сквозь которые проникал солнечный свет, — а молчание, повисшее между нами, становилось все отчетливее.
Я злился на него. Он думал, будто знает меня, хотя совершенно меня не знал. Волоча по песку последнюю партию пальмовых листьев, я глянул на Майлза: он больше не улыбался.
— Я просто хотел сказать, что у вас умелые руки, особенно для… ну, вы понимаете.
Я остановился и пристально посмотрел на Майлза, вынуждая его закончить фразу. Но куда там — этот дипломатишка в белых штанах решил отмолчаться. И тогда я закончил ее сам.
— Для шофера? — спросил я, утирая пот со лба.
Я посмотрел на навес, который построил для жены, и подумал, что хорошо потрудился. Он сослужит свою службу — защитит Тесс от солнца.
— Да, — подтвердил Майлз. — Для шофера.
— Я не шофер, — бросил я. — Я строитель.
В больнице было много недовольных, и все кричали по–английски.
Они сердились, потому что тайские медсестры говорили только по–тайски. Сердились, потому что списки доставленных в больницу людей писали тоже по–тайски. Сердились, потому что их потери невозможно было восполнить.
В вестибюле стояла наряженная елка, под которой лежали аккуратные стопки дизайнерской одежды. Стопки постоянно росли. Казалось бы, какой толк пострадавшим от одежды известных брендов, но люди испытывали потребность что–то сделать.
Я вышел из больницы и увидел знакомое лицо — человека в полицейской форме. Я не сразу узнал в нем сержанта Сомтера: он будто внезапно стал старше.
Сомтер разговаривал с группой мужчин в деловых костюмах. Судя по виду, это были какие–то важные персоны из Бангкока — должностные лица или представители министерства здравоохранения. Они молча слушали, пока сержант что–то им объяснял. Потом чиновники расселись по автомобилям, а Сомтер надел темные очки, забрался на пассажирское сиденье полицейской машины и уехал.
— Том!
Я оглянулся и увидел Ника Казана. На нем была рубашка поло и плотные шорты цвета хаки — подходящая одежда для лондонского лета, но слишком теплая для конца декабря на Пхукете.
— Я видел вас по телевизору несколько дней назад, — сказал я. — На следующий день после того, что случилось. Думал, вы уже уехали.
— А зачем мне уезжать? Цунами — главная мировая новость. Моя девушка вернулась домой, а я решил остаться еще на недельку–другую. Редактор только «за».
Я кивнул и зашагал прочь от больницы. Ник пошел рядом со мной.
— И не надоедает вам совать нос в чужое горе? — спросил я.
— Это вроде как моя работа. А вы тут какими судьбами?
Я остановился и пристально посмотрел на него.
— Я искал мальчика, — ответил я и внезапно понял, что поиски бессмыслены. — Норвежского мальчика по имени Уле.
— Пропал без вести? Может, еще найдется. Всякое бывает. Я таких историй наслушался… Про чудом найденных детей. Про скалолазов, увидевших волну еще издали. Про дайверов, которые узнали о цунами, только когда вернулись на берег. Просто уму непостижимо. Или вот еще — говорят, все животные выжили.
— Все животные выжили? — переспросил я.
— Да.
— Посмотрите туда.
У обочины дороги был припаркован пикап, и когда стоявший рядом человек в белом респираторе отошел в сторону, стало видно, что в кузове грудой лежат мертвые собаки.
Ник Казан охнул, словно его ударили под дых. Не все животные выжили. Теперь он понял, что это просто очередная история, красивая сказка, в которую охотно верили. Но правды в ней не было ни на грош, и собаки в кузове пикапа служили тому доказательством.
Это были такие же бродячие собаки, как Мистер. Собаки, которые вьются вокруг туристов и рыскают по пляжам в поисках объедков, никем не любимые и никому не нужные. Однако человек в респираторе укладывал их в кузов бережно, словно на отдых, и я понял: в смерти с ними обращаются не как с отбросами.
Туристы глазели на мертвых собак, словно на местную достопримечательность, заглядывали в кузов, хихикали и театрально морщились от отвращения.
Один мужчина — толстый, с обвисшим животом, который туго обтягивала гавайка с пальмами, — фотографировал грузовик. Ник Казан шагнул вперед и отобрал у него фотоаппарат.
— Was machen sie denn da? — взвизгнул толстяк. — Верните мой фотоаппарат!
— Постыдились бы! — сказал Ник в ответ.
Толстяк отшатнулся, крича что–то по–немецки, а другие туристы принялись возмущаться и угрожать нам полицией. Тогда Ник со всей силы швырнул фотоаппарат об землю, и у всех у них отвисла челюсть. Немец подобрал разбитый фотоаппарат и вместе с остальными отправился за копом.
— Пойдем отсюда, — сказал Ник. — Вас, наверное, ждет семья.
— Да, — ответил я. — Пора мне домой.
В тот день Ник стал моим другом.
Фейерверков на Новый год не было.
Зато мы спустились на пляж, зажгли свечу в бумажном воздушном шаре и отпустили его в ночное небо.
По всему Най — Янгу, к югу и к северу от него, на каждом пляже и холме Пхукета люди делали то же самое. Вскоре небо наполнилось тысячами мерцающих огней, и наш воздушный фонарик быстро затерялся среди остальных.
Бумажные шары с трепещущими язычками пламени внутри были подобны жизням всех тех людей, которых мы никогда не узнаем. Запрокинув голову, мы наблюдали, как они поднимаются над Андаманским морем, эти крошечные оранжевые точки в черной звездной ночи, и улетают все дальше и дальше, все выше и выше. Мы стояли на нашем пляже, нашем прекрасном Най — Янге, — Тесс, Кива, Рори и я, — держались за руки, ощущая под ногами мягкий белый песок, и смотрели в небо, пока последний огонек не исчез в темноте.
Часть третья Юноша и морская цыганка
19
В первый день нового года подержанная лодка господина Ботена, недавно купленная на смену прежней, покинула спокойные, отполированные солнцем воды бухты и вышла в открытое море, темно–синее и подернутое крупной рябью.
Господин Ботен выдал мне пару ушных затычек из какого–то розового пористого материала, но я ни разу ими не воспользовался. Хриплое тарахтение двухтактного двигателя мне нравилось.
Когда солнце начало припекать, я устроился в центре лодки под маленьким зеленым зонтиком, который господин Ботен установил специально для меня. Сам он, золотисто–коричневый, точно древесина старого тикового дерева, не боялся никакой жары. Впрочем, господин Ботен настаивал, чтобы я сидел посередине нашего суденышка, не только из–за солнца.
Нос длиннохвостой лодки круто загибался вверх, и если я садился рядом с бортом, то загораживал господину Ботену обзор. Стоя на корме и управляя лодкой при помощи прикрепленного к старому дизельному двигателю руля, он никогда ясно не видел, что у нас прямо по курсу. На носу лодки был установлен флаг Королевства Таиланд, а под ним привязаны желтые, голубые и розовые шелковые шарфы. Они развевались и бились на ветру, словно знамена древнего забытого войска — не для красоты, как я думал раньше, а в качестве предупреждения. Как часто бывает в Таиланде, под хрупкой декоративной красотой скрывалась вполне определенная практическая цель: разноцветные шарфы служили сигнальными огнями.
На обед госпожа Ботен приготовила нам хой–тод — омлет с мидиями. Мы ели его руками, остановившись прямо посреди открытого моря.
Тем утром господин Ботен научил меня прикреплять грузило к ловушке для омаров. Мы вышли в море поздно, упустили все лучшие места, и улов был никудышный. Когда мы уже решили, что сегодня не наш день, господин Ботен вытащил полную сеть рыбы, кальмаров и крабов. Крабов попалось так много, что он смог показать мне, чем различаются голубой, красный и мягкопанцирный краб.
Господин Ботен очень спешил вернуться. Я не мог взять в толк, куда он так торопится, пока мы не подошли к Най — Янгу и я не увидел, что на пляже образовалось что–то вроде импровизированного рыбного рынка. У берега становились на якорь длиннохвостые лодки с уловом, а на песке, там, где раньше были рестораны, уже появилось несколько столов и стульев. Остров возвращался к жизни.
Тесс сидела под навесом, который я для нее построил, и раздавала бутылки с водой всем, кто к ней подходил. Оставшиеся поддоны мы перенесли на пляж и сложили штабелями. Их оказалось так много, что они служили сиденьем не только жене, но и Киве, Рори, Чатри и Кай.
Когда мы подошли к берегу, господин Ботен заглушил двигатель. Мы спрыгнули в воду и принялись вытаскивать на песок лодку, в которой билась пойманная рыба, сверкая серебром в кристально прозрачном солнечном свете.
Среди тех, кто продавал и покупал рыбу, я заметил несколько знакомых лиц. Однако многих недоставало, и я подумал, что след от случившегося не изгладится никогда.
Среди тех, кто продавал и покупал рыбу, я заметил несколько знакомых лиц. Однако многих недоставало, и я подумал, что след от случившегося не изгладится никогда.
Пока господин Ботен раскладывал перед покупателями наш улов, я поднял руку и дотронулся до цепочки с амулетами, благодаря небо за то, что моя семья цела и невредима. Внезапно я застыл, пораженный цветом собственной кожи.
Я только сейчас заметил, что из белой она превратилась в коричневую.
Торговля шла далеко не так бойко, как обычно. Рыбы осталось еще много — с избытком хватит нашим семьям на ужин. Мы собрали ее и отправились домой.
— А что вы строили, когда жили в Англии? — спросил господин Ботен.
— Дома, — ответил я, — коттеджи и многоэтажки.
— В одиночку?
— Нет, у меня были подручные. Но все мы строили жилье для людей.
Господин Ботен кивнул.
— А сможете вы построить ресторан, если я буду вам помогать?
Я задумчиво посмотрел на него.
— Да, — ответил я наконец, — смогу.
Мы поднимались по склону зеленого холма. Солнце в фейерверке багрянца и золота садилось над Андаманским морем, таким голубым и неподвижным, что оно казалось нарисованным.
В конце желтой грунтовки стоял большой черный «БМВ». Было слышно, как в соседском доме кричит по–тайски какой–то мужчина. Ему спокойно и рассудительно отвечала госпожа Ботен.
— Мой сын, — сказал господин Ботен, и я вспомнил лицо, которое видел на многочисленных фотографиях. — Хочет забрать нас к себе в Бангкок. Говорит, здесь слишком опасно.
Господин Ботен остановился — наверное, не хотел заходить в дом и ввязываться в спор. Он знал все аргументы, которые приведет его сын, и так же твердо знал, что они с женой никогда не оставят Най — Янг ради большого города на севере.
— Вашего сына можно понять, — заметил я. — Он за вас волнуется.
Господин Ботен покачал головой:
— Это наш дом, и мы остаемся. Как и вы.
20
На следующий день мы отправились на юг — туда, где над видневшимися вдали холмами висела пелена дождя.
Господин Ботен сидел за рулем пикапа, я рядом с ним, остальные — в открытом кузове: Тесс, Кива и Кай расположились вдоль одного борта, Рори и Чатри — вдоль другого. Тесс держала на коленях весь скудный багаж чао–лей — две маленькие сумки, по которым сразу становилось ясно, чем увлекались мои дети пару лет назад. На одной была суровая Гермиона Грейнджер на фоне Хогвартса, на другой — большеглазый детеныш снежного барса.
Маленькие, жалкие сумки. Но даже их не удалось заполнить доверху, ведь у Кай и Чатри не было ничего своего — только то немногое, что дали им мы. Маловато, чтобы начать новую жизнь, подумал я, и сердце у меня сжалось.
— Моя жена хотела учить их английскому, чтобы они смогли лучше устроиться в жизни, — сказал я, обращаясь столько же к себе, сколько к господину Ботену.
Старый таец глянул в зеркало заднего вида.
— Со своими им будет лучше, — ответил он и энергично кивнул, словно тут не могло быть никаких сомнений.
Однако меня он не убедил.
— Если бы они хорошо говорили по–английски…
— Ваша жена — добрая женщина, — перебил господин Ботен. — Но девочка слишком взрослая, а мальчик слишком дикий.
Мы отправились на юг, чтобы найти семью Кай и Чатри — вернее, то, что от нее осталось.
Мы проделали путь от одного края острова до другого, и перед нашими глазами проплыл весь Пхукет. Густые леса, в которых вились проселочные дороги, неожиданно сменялись зарослями ананасов и банановыми рощами; повсюду стояли большие храмы и маленькие мечети; бесконечно и однообразно тянулись каучуковые плантации. Иногда мы видели кремовые листы каучука, вывешенные на бамбук для просушки, и все же об истинном предназначении плантаций забыть было очень легко. Остров словно пытался загипнотизировать нас — погрузить в неестественный, опасный сон. Вид высоких тонких деревьев, выстроившихся одинаковыми правильными шеренгами, завораживал. Я то и дело с усилием отрывал взгляд от этих ровных рядов и старался какое–то время на них не смотреть.
Мы въехали под пелену дождя. В кузове Тесс и дети визжали, смеялись и пытались спрятаться под одним сломанным зонтиком. Потом дождевая завеса осталась позади, мы приблизились к самому краю острова, и смех прекратился.
Родственники Кай и Чатри жили в деревне морских цыган на Сирае — крошечном острове у юго–восточного побережья Пхукета. Хотя, на мой взгляд, это был не отдельный остров, а скорее, какой–то жалкий придаток. Мы пересекли небольшой мост и оказались на месте.
Я глянул вниз и увидел под мостом готовые рассыпаться домишки на сваях — убогие хибары у самой кромки грязной воды. Однако тут же стояли прилавки, заваленные фруктами, и вид этого изобилия внушал надежду, что с Кай и Чатри будет все хорошо.
— На острове Сирай две достопримечательности, — сказал господин Ботен. — Чао–лей и обезьяны.
Он посмотрел на меня с лукавой улыбкой, как бы говоря: «Найдите десять отличий», но я не улыбнулся в ответ.
Обезьяны появились сразу же за мостом. Тощие, хитроглазые существа, которые выходили из леса, едва заметив вдали человека. Их были сотни — я даже подумал, что глаза меня обманывают. Две молодые туристки с рюкзаками за спиной кормили их перезрелыми бананами. При виде обезьян Кива и Рори чуть с ума не сошли от восторга. Кай и Чатри вели себя сдержаннее.
— Остановимся посмотреть на обезьян? — предложил господин Ботен, никогда не забывавший о долге радушного хозяина.
Я покачал головой.
— Может быть, на обратном пути. Хочу поскорее отвести Кай и Чатри к родным.
Мы добрались до противоположного края острова и неожиданно увидели внизу деревню. Рядом с берегом покачивались на волнах длиннохвостые лодки — штук двадцать пять–тридцать. Старые, обшарпанные, готовые развалиться на части — не то что лодки рыбаков Най — Янга, которые всегда содержались в образцовом порядке. И никаких признаков самих чао–лей. Пикап медленно въехал в деревню. Еще нигде я не встречал такой нищеты и разрухи.
Сирай пострадал от наводнения не так сильно, как западное побережье Пхукета; здешних жителей подкосила какая–то иная беда, и не верилось, что они когда–нибудь встанут на ноги.
Через деревню, мимо хибарок на сваях, тянулась одна–единственная немощеная дорога. Вспученные деревянные полы, ржавые жестяные крыши, болтающиеся ставни — все в этих хибарках было искорёжено. Да и сама деревня казалась искорёженной. Внутри спали люди. Между домами кое–где бродили дети, но взрослые, похоже, дружно отправились на боковую.
— У чао–лей сон–час, — невесело рассмеялся господин Ботен.
У этих людей не было ничего. В воздухе висело ощущение беспросветной нищеты, от которой нет ни спасения, ни отдыха. Нищета стала неизлечимой болезнью, пожирающей время. Тесс посмотрела на меня и покачала головой.
За чахлыми, облезлыми деревьями виднелся пляж. Я уже успел привыкнуть к золотисто–белому песку Най — Янга и воспринимал его как нечто само собой разумеющееся, однако этот пляж был другим. Повсюду валялись камни, мусор и бутылки из–под кока–колы. На берегу стояли огромные, размером с игровые домики, ловушки для рыбы, при виде которых господин Ботен презрительно фыркнул. Когда мы проезжали мимо, жители начинали ворочаться во сне. У каждого в волосах блестела золотистая прядь.
Господин Ботен остановил машину.
Кай и Чатри взяли свои жалкие маленькие сумки и принялись совещаться. Им нужно было найти дядю, брата пропавшего отца, который вроде бы их ждал. Кива и Рори захотели пойти с ними, и Тесс решила отправиться на поиски вместе. Я не хотел их отпускать, хотя никакой угрозы в воздухе не чувствовалось. Проснувшись, чао–лей только глазели на нас с тупым равнодушием. Тесс на всякий случай обняла Киву и Рори за плечи.
Все, включая господина Ботена, отправились разыскивать дядю, а я пошел немного прогуляться. На Пхукете мы быстро привыкли к зрелищу развалин, но в деревне чао–лей разруха была иного толка. В первые же дни после цунами наш остров начал отстраиваться. Однако чао–лей, казалось, жили в совершенно ином мире, и боевой дух Пхукета давно в них угас.
Когда господин Ботен нашел меня, он сразу понял, что я потрясен до глубины души.
— Наверное, вы ожидали чего–то другого, — сказал старый таец, доставая из кармана самокрутку.
Пока я не увидел деревню чао–лей, мне представлялось, что морские цыгане — свободные как ветер скитальцы, не отягощенные оковами цивилизации. Ну и все в таком духе. Теперь мне самому смешно было вспоминать эту романтическую чушь.
— Я‑то думал, они охотятся в прериях на буйволов, а не отсыпаются в резервации.
Господин Ботен глубоко затянулся и кивнул, как будто мы достигли согласия.