Сначала Ник онемел. Потом его лицо исказилось от злости.
— Ты позвонил ему? — процедил он. — Ты позвонил ему?!
— Другого пути нет. Тебе придется ответить за то, что ты сделал. Сбежать ты все равно не можешь. Если бы я думал иначе, я бы тебя отпустил.
Мы оба посмотрели на бордовый с белым фургон в конце улицы. Сомтер неподвижно сидел за рулем.
— Я ему доверяю, — продолжил я. — Сомтер не варвар. Он хороший человек. Он даст нам пятнадцать минут.
Ник повесил голову. А потом рассмеялся.
Сидя на нагруженном водой мотоцикле, я внезапно засомневался, нет ли иного пути.
— Может, это и не слишком удачный план, — заметил я.
Я надеялся, что Ник пойдет к Сомтеру прямо сейчас.
— Нет, — покачал он головой, — план отличный. Вода нужна всем.
Мы взяли по упаковке в каждую руку и подошли к зданию. Слева от двери был домофон. В динамике раздался треск, и мужской голос спросил что–то по–тайски.
— Нам плао, — сказал я. — Курьер. Доставка воды. Нам плао.
— Не поздновато ли для курьера?.. — пробормотал Ник.
Я не ответил.
В доме долго совещались по–тайски. Когда я уже решил, что план мой не сработал, дверь открылась, и на пороге возник крупный мужчина лет тридцати. Он уставился на нас из темноты, потом отступил в сторону и указал на старые бетонные ступени, ведущие наверх.
— Кхоп кхун крап, — вежливо произнес я.
«Большое спасибо».
Я пригнул голову и направился к лестнице. Ник последовал за мной.
Таец рассмеялся.
— Йинди тон рап!
«Добро пожаловать в Таиланд!».
На лестнице было темно, но со второго этажа лился яркий свет. В дверях мама–сан прощалась с несколькими клиентами лет тридцати–сорока. Хотя это заведение находилось не на Бангла–роуд, выглядела она, как любая тамошняя мама–сан: волосы молоденькой девушки и лицо старухи. Только эта не улыбнулась при виде двух белых мужчин. Наоборот, ее улыбка поблекла и исчезла. Она резко мотнула головой на дверь, и мы вошли.
Никогда еще я не видел ничего похожего.
Мужчины стояли вдоль одной стены, пили и курили. Женщины — вернее, девушки десятью, пятнадцатью, двадцатью годами моложе мужчин — сидели вдоль другой и не пили.
Все девушки были одеты в нечто шелковистое, с глубоким декольте и разрезами по бокам. Видимо, так в представлении мамы–сан выглядели вечерние платья. В центре зала стояло небольшое караоке, и одна из девушек пела в микрофон тайскую песню о любви.
Это была Кай.
— Эй! — рявкнула на нас мама–сан, указывая на стойку в углу, за которой молодой тайский бармен ожесточенно колол лед длинным серебристым пестиком.
Когда я подошел к бармену, он даже не взглянул на меня — только показал кивком головы, чтобы я засунул упаковки с водой под стойку.
Кай допела. Послышались вежливые аплодисменты. Один мужчина отделился от стены и надел ей на шею гирлянду из бумажных цветов. Только тут я заметил, что у всех девушек на шее висят такие же гирлянды.
Так вот как это происходит, подумал я.
В конце ночи администрация обменивает гирлянды на деньги.
А потом я выпрямился и увидел, что дело не заканчивается бумажными цветочками.
Мужчина, который повесил гирлянду на шею Кай, взял ее за руку и с остекленелым взглядом повел к двери на противоположном конце зала. Я знал: мы должны поговорить с ней прежде, чем она поднимется наверх.
— Глазам своим не верю! — раздался у меня за спиной голос Фэррена.
При виде жены Ник окаменел и теперь стоял посреди зала, на нейтральной полосе между мужчинами и женщинами, держа в руках упаковки с водой. Звуки английской речи вывели его из оцепенения.
— Кай! — окликнул он девушку.
Она обернулась, увидела его и высвободила руку из руки своего спутника. Лица всех клиентов исказились сначала от замешательства, потом от злости, но прежде чем они успели что–нибудь сделать, в зале появился Сомтер, хотя пятнадцати минут еще не прошло. Маленький и аккуратный, он стоял и со строгим лицом выслушивал маму–сан и впустившего нас тайца, которые что–то горячо ему объясняли.
Ник и Кай остановились рядом со стойкой, Фэррен направлялся туда же, словно хотел заказать выпить, а я по–прежнему стоял с другой стороны, рядом с барменом, который уже не колол лед. Ник тихонько плакал, глядя на ровные белые рубцы на смуглом запястье Кай.
— Ах… — простонал он, словно каждый шрам оставлял след на его теле. — Чан рак кхун джа дай. Что же ты сделала со своими прекрасными руками, Кай?
Фэррен рассмеялся.
— Нет, я просто глазам своим не верю! — воскликнул он, но не попытался ничего сделать — только положил руки на стойку. Неожиданное появление маленького сержанта всем внушило страх.
— У тебя большие неприятности, Ник, — произнесла Кай.
Глаза у нее тускло блестели — то ли от бессонницы, то ли от наркотиков или еще чего–то.
Сомтер выслушивал маму–сан и высокого тайца. Он поднял голову, встретился со мной взглядом и кивнул.
— Уведи ее отсюда, — сказал я Нику, однако он словно оцепенел.
— Я готов за все ответить, — проговорил он, — только вернись домой. Чан рак кхун джа дай.
— Тебя посадят в тюрьму, — возразила она.
— Чан рак кхун джа дай, — с улыбкой повторил Ник.
Я обошел стойку и подтолкнул его в спину. Один из клиентов пересек зал и теперь доказывал что–то Сомтеру. К нему присоединилось еще несколько мужчин. Я снова подтолкнул Ника, на этот раз сильнее. Кай опомнилась и повела его к выходу. Я следовал за ними. Когда мы проходили рядом с мамой–сан, она грубо схватила Кай за руку и рявкнула:
— Линдси!
Я положил ладонь на руку старухи, и она резко обернулась ко мне.
— Ее зовут Кай, а не Линдси.
Я указал на Ника и попытался вспомнить, как будет по–тайски «жена», но нужное слово от меня ускользало, а английского в этом закрытом мирке могли и не знать.
— Это его жена, понимаете? — крикнул я.
Мама–сан помотала головой, по–прежнему не отпуская руку девушки.
— Миа ной, миа ной, миа ной! — разъяренно повторяла она, тыча пальцем в лицо Кай. Руки у нее были сильно напудрены, чтобы темная кожа казалась светлее. — Гик! Гик! Гик!
«Потаскушка! Подстилка!».
Кое–кто из мужчин засмеялся.
А потом мама–сан хлестнула Кай по щеке.
Внезапно все закричали. Я получил удар по шее и пинок в бедро, меня хватали чьи–то руки, а мама–сан пыталась выцарапать мне глаза. Я яростно отбивался. Потом Сомтер повысил голос, и все замерли, включая меня.
Только Ник и Кай продолжали идти. Они уже почти дошли до двери, за которой начиналась темная лестница, когда Фэррен преградил им дорогу и ударил Ника в грудь.
Он тут же отступил назад, и на деревянный пол со звоном упал пестик для колки льда.
Ник повалился на спину. Жена пыталась поднять его одной рукой, другой зажимая рану. Кровь уже заливала все вокруг.
А потом она сказала ему те слова, которые он говорил ей столько раз:
— Чан рак кхун джа дай.
«Я буду любить тебя до самой смерти».
Пляжные домики на Май — Кхао стояли пустыми. После смерти мужа Кай туда больше не возвращалась. Родители Ника ненадолго заглянули в дом сына, когда приезжали, чтобы забрать его тело с собой в Англию. Мы с Тесс даже не приближались к этому месту, пока не узнали от господина Ботена, что национальный парк намерен послать туда бригаду уборщиков.
До сих пор внешний мир нам не докучал, и это вполне нас устраивало. Но теперь сезон дождей кончился, и наступало лучшее время для отдыха на острове — время прохладных ветров и низкой влажности, когда каждый день словно лучший день лета. Национальный парк надеялся сдать в аренду домики под казуаринами, хотя мало кто из туристов забирался так далеко на север. В одном из них ненадолго останавливалась молодая шведская пара, которая три недели подряд обедала в «Почти всемирно известном гриль–баре». Но теперь шведы отправились на Куд — группу островов на другом краю Сиамского залива — в поисках трехъярусного водопада и никому неведомого острова. Я так и не узнал, нашли они его или нет.
В общем, когда нам сказали, что бригада уборщиков выкинет из пляжных домиков все вещи, мы одолжили у господина Ботена пикап и поехали взглянуть в последний раз на жилище Ника и Кай. О том, чтобы отправиться на старом «Роял Энфилде», не могло быть и речи: Тесс была на слишком большом сроке для такой поездки.
Вещей в маленьком домике осталось мало. Немного летней одежды. Несколько газет со старыми статьями Ника, в том числе с рассказом о спасенном дельфине. Еще стопка статей, видимо, ненапечатанных, лежала в картонной коробке, которая уже начала подгнивать от сырости. На маленьком столике рядом с кроватью стояла вырезанная из дерева статуэтка в виде монаха со сложенными в молитве руками.
Мы все упаковали и уложили в кузов пикапа, хотя хранить эти вещи было незачем, а отдать некому. Мы знали, что в конце концов они отправятся на помойку, но оставить их уборщикам почему–то казалось неправильным.
В стене домика зияла дыра в форме сердца. Кто–то пробил ее кулаком или каким–нибудь тяжелым предметом. Стены пляжных домиков были тонкими и непрочными, так что особой силы тут не требовалось. Тесс подошла и запустила в отверстие руку, потом показала мне свою находку. На ее раскрытой ладони лежал золотой ободок. Женское обручальное кольцо.
— Нужно вернуть его Кай, — сказала Тесс, и ее пальцы сомкнулись вокруг кольца.
Пляжный домик остался совершенно пуст, словно Ник и Кай никогда здесь не жили. До нас долетал шум транспорта, едущего по шоссе 402 к мосту Сарасин. Пора было возвращаться.
Тесс забралась на водительское сиденье, а я решил задержаться еще на несколько минут. Я сомневался, что когда–нибудь сюда вернусь, и мне хотелось в последний раз посмотреть на пляж Май — Кхао. Я проводил пикап глазами, потом прошел между деревьями, и у меня перехватило дыхание.
Ни один пляж не может сравниться с этой дикой красотой. Широкая отлогая полоса белого песка тянется на юг сколько хватает глаз, пока линия берега не изгибается, плавно вдаваясь в море. Май — Кхао напоминает скорее пустыню, чем пляж, и скорее чудесное видение, чем пустыню. Песок белый и мелкий, ноги утопают в нем как–то по–особенному, не как в других местах. Море здесь неспокойное, не то что дальше к югу, и на синих мускулах волн вздымаются и опадают белые гребни пены.
Я стянул с себя футболку и вошел в воду. На пляже Най — Янг море похоже на огромный, самим богом сотворенный бассейн, теплый, мелкий и безопасный. Там можно отплыть на довольно большое расстояние, развернуться и стоять в доходящей до груди воде, с улыбкой созерцая далекий берег. Май — Кхао не таков. Здесь входишь в воду и сразу чувствуешь, что ты в море. Я поплыл вдоль пустынного пляжа, глядя на растущие вдоль него деревья. Я заметил, что казуарины уступили место более темным мангровым зарослям, и в ту же минуту у моря словно переменилось настроение, и оно потащило меня назад.
Я посмотрел туда, где оставил футболку — вылинявшая голубая ткань ярко выделялась на фоне белой песчаной дюны — и что есть силы стал грести в том направлении. Но вода несла меня в противоположную сторону — прочь от футболки, прочь от берега, прочь от мягких белых песков Май — Кхао.
С каждой секундой пляж отодвигался все дальше, силы мои таяли, а ужас рос.
Май — Кхао не без причины выглядит именно так, и не без причины тут чувствуешь себя последним человеком на земле. Май — Кхао не осваивают из–за морских черепах, которые решили откладывать яйца не где–нибудь, а именно здесь. Его не осваивают, потому что это территория национального парка, а тайцы, что бы ни думал о них остальной мир, умеют оберегать лучшие уголки своей страны. Его не осваивают, потому что он находится слишком далеко на севере. И наконец, его не осваивают из–за течения.
Я боролся, но течение без труда одолело меня. Оно было слишком сильно, и я сдался. Вода волокла меня на юг вдоль белой песчаной полосы Май — Кхао, на таком расстоянии от берега, что я не чувствовал ничего, кроме животного ужаса. Когда прошла, казалось, целая вечность, море протащило меня вокруг плавного выступа суши, который отмечает конец Май — Кхао, и неожиданно отпустило.
Я смотрел на горизонт, вдоль которого, словно далекая горная цепь, тянулась гряда белых облаков. Меня вырвало смесью соленой воды и желчи. Я выпрямился в воде и немного отдышался, прежде чем обернуться.
А когда обернулся, то увидел Най — Янг.
Я был по–прежнему слишком далеко от берега, однако вид нашего пляжа вселил в меня уверенность, что сегодня я не умру.
Я смотрел на ведущую вдоль пляжа дорогу, на длиннохвостые лодки и череду рыбных ресторанчиков, которая кончалась «Почти всемирно известным гриль–баром». А над всем этим возвышался зеленый холм.
Я наполнил легкие воздухом. Вода была спокойной, теплой и настолько прозрачной, что я отчетливо видел косяк ярко–желтых рыбок, скользящий у самого песчаного дна.
Я поплыл к берегу.
Дом, подумал я, и в моем сердце больше не осталось места для других мыслей.
Дом.
32
Мы жили в доме на зеленом холме, который возвышается над пляжем Най — Янг.
Наш дом стоял в конце дороги из утрамбованного желтого песка. В сентябре–октябре, когда начался сезон дождей, дорога потемнела и стала грязно–золотистой. Дом почти опустел. Наши немногочисленные вещи уже отправились в Англию, и мы вскоре собирались последовать за ними. Малыш должен был родиться зимой, уже в Лондоне.
От постоянных дождей проселочные грунтовки превратились в грязное месиво, а на шоссе стало скользко и опасно. На дороге, ведущей вдоль Най — Янга, вода доходила иногда до щиколоток. И все же я любил сезон дождей — любил за его дикую красоту.
Заслышав рокотание грома, я выходил на порог сарая, где ремонтировал «Роял Энфилд», и наблюдал, как раскалывают небо сверкающие зигзаги молний.
Несмотря на дожди, дела на пляже шли своим чередом. Ярко освещенные лавки, где предлагали все, от массажа ног до прогулок на слонах, и пляжные рестораны, продающие рыбу, которая еще утром плавала в Андаманском море, никогда не закрывались. Порой ливень застигал жителей Най — Янга врасплох, и тогда они бежали в поисках укрытия. Но жизнь на пляже не останавливалась ни на минуту. Занятие находилось всегда: работа, еда, дела по дому. Как обычно, по ночам по пляжу бродили маленькие дети, которым давно пора было спать, и их серьезные карие глаза блестели в темноте. Как обычно, казалось, что дети ничьи и одновременно всеобщие — я ни разу не видел, чтобы с кем–нибудь из них что–то случилось. Най — Янг — прекрасное место. Повезло тем, кто здесь вырос или, как Рори с Кивой, провел часть своего детства.
К концу сезона дождей я уже не мог вспомнить, когда в последний раз слышал, как в густом прибрежном лесу с веток падают капли. Я то и дело выходил из сарая и смотрел на горизонт, где сверкали последние вспышки молний.
Часто на веранде соседнего дома я видел господина Ботена, своего соседа и друга. Он стоял и наблюдал, как белые всполохи рассекают чернильное, иссиня–черное небо. Так как я уважал его мнение на этот счет и не верил прогнозам погоды, которые на нашем острове сбывались и не сбывались с одинаковой вероятностью, я спрашивал старого рыбака, будет ли сегодня гроза.
Какое–то время господин Ботен размышлял, задумчиво созерцая далекие вспышки молний и наморщив от напряжения лицо, черты которого раньше казались мне скорее китайскими, чем тайскими, а теперь стали для меня просто его чертами. Наконец, прежде чем вернуться к работе, отдыху или еде, господин Ботен выносил вердикт:
— Дождя не было со вчерашнего дня.
На острове Сирай появился магазин сувениров.
Вернее, не магазин, а просто прилавок под жестяным навесом посреди ведущей через деревню дороги, однако Рори с Кивой относились к нему как к настоящему магазину. Они весело болтали, пересчитывая несколько батов, которые нашлись у них в карманах джинсов, и разглядывали товары.
В лавке продавались красивые сувениры наподобие музыки ветра — целые композиции, созданные из сотен ракушек, искусно и замысловато сделанные, плод многих часов работы. Каждая ракушка была отобрана за особую форму или раскраску, и все они свисали с половинки кокосового ореха на тонких веревочках, издавая легкий звон, похожий на вздохи моря. Стоили они совсем дешево. Рори с Кивой купили себе по одному колокольчику, и старая продавщица принялась осторожно укладывать ракушки в ореховую скорлупу. Тесс с улыбкой посмотрела на меня, и мне показалось, что я знаю, о чем она думает. В Лондоне музыка ветра с острова Сирай будет висеть у детей в спальне, где ветер никогда ее не потревожит.
В деревне морских цыган ничего не изменилось: те же хибары на сваях, тот же усыпанный мусором пляж и качающиеся на волнах старые длиннохвостые лодки. Несколько мужчин на берегу чинили огромные клетки, с помощью которых ловили рыбу. Остальные жители спали. И у каждого в волосах блестела золотистая прядь, словно свидетельство того, что чао–лей принадлежали к другому народу, другому месту и к другому времени.
Мы были здесь единственными чужаками, и я невольно задумался, вернемся ли мы сюда когда–нибудь. Может, вернутся Кива и Рори, вместе или в одиночку, совсем уже большие, подростки с рюкзаками за спиной и целым свободным годом впереди, или еще старше, с супругами, а то и с детьми — вернутся, чтобы показать им и вспомнить самим:
«Когда–то мы здесь жили».
В дверном проеме одной из хибарок появилась Кай с обычной застенчиво–добродушной улыбкой на лице. Она приветственно подняла одну руку, а другой смущенно потерла живот, в котором рос ребенок. Кай медленно и тяжело спустилась к нам по лестнице. Они с Тесс засмеялись и обнялись, и между ними произошло нечто, понятное только обеим женщинам и детям, растущим у них внутри.