из составных и существенных частей движения становится фантастика, до тех пор уютно коротавшая время в комнате развлечений для детворы, а ее предтечей — роман И. А. Ефремова «Туманность Андромеды» (1958 г.).
Основная претензия нынешних «сердитых» критиков: шестидесятники старались улучшить социализм, вместо того чтобы с порога отвергнуть его. У нас короткая память: именно шестидесятники подготовили почву для грядущих перемен, в том числе и для своих критиков. Но что правда, то правда, хотя и парадоксальная: самыми умными и верными защитниками коммунистической идеи на время оказались не хмурые партийные бонзы, не путаник Хрущев, а ярые противники сталинизма, народ, настроенный сугубо демократически. Ефремов не был в первых рядах тех, кто отличался отмеченными свойствами. Напротив, в статьях он нередко высказывался в меру консервативно. Тем не менее он одним из первых ринулся в бой за спасение белоснежных, но окровавленных риз дорогого ему коммунистического царства.
Конечно, советская фантастика существовала и до второй половины 50-х гадов. Она даже пользовалась популярностью, хотя бы потому, что выбирать было не из чего. В значительной своей части фантастика разделяла участь всей советской литературы: она находилась под жесточайшим идеологическим прессом. Правде, была и лучшая ее часть, которую можно называть гордым словом сопротивление. Но беда в том, что многие произведения, которые перевернули наши представления о довоенной советской литературе, были недоступны читателю. Еще один парадокс заключается в том, что идеологическим надзирателям была не по душе не только такая, задиристая, но и любая, самая верноподданная фантастика. По самой своей природе даже она несла в себе разрушительное начало, подталкивая людей к самостоятельному мышлению.
И для того, чтобы окончательно зажать рот нежелательным социальным фантазерам, была изобретено теория так называемого «ближнего прицела». Трубадуры этого «учения» охотно нацепили на себя наручники и пытались заставить всех проделать ту же операцию. С. Иванов в программной статье «Фантастика и действительность» («Октябрь» 1950 г., Nil) писал так: «Разве постановление о полезащитных лесных полосах, рассчитанное на пятнадцатилетний срок, в течение которого должна быть коренным образом преображена почти половина нашей страны, преображена настолько, что даже изменится климат, — разве это постановление не является исключительно благодатным материалом для настоящих фантастов?»
Большая группа писателей с готовностью взяла установки С. Иванова на вооружение и принялась сочинять рассказ за рассказом, соревнующиеся по пустоте. Тут уж не надо было не только воображать, но даже и думать: представил себе наскоро, скажем, прибор для обнаружения металлических предметов под землей — и садись писать фантастику. И уж совсем необъясним тот факт, что трижды осмеянная фантастика ближнего прицела пережила и взлет 60-х годов, и 70-е, и даже 80-е… Если не в теории, то на практике некоторые писатели не смогли, а скорее, не захотели выходить за очень удобные для них рамки. И никакая критика не смогла остановить множества изданий и переизданий.
На таком фоне появление «Туманности Андромеды» произвело эффект взрыва, воспринятого некоторыми как террористический.
Ефремов написал книгу про общество без насилия, про общество, в котором, если судить непредвзято, немало привлекательного. хотя сейчас мы отчетливо видим шоры, добровольно надвинутые им на глаза. Но так. собственно, обстояло дело со всеми утопиями, каждая из них — дитя времени. На фойе догматической философии, лживой литературы, убогой фантастики «Туманность Андромеды» послужила одним из стимулов для раскрепощения нашего сознания, стала одной из отправных точек начавшейся в 60-е годы перестройки нашего мышления, что опять-таки парадоксально — ведь автор ставил перед собой иные цели.
Несомненно, однако, что «Туманность Андромеды» явилась дерзким вызовом «ближним прицелам» и прочим запрещениям, но ведь уже взлетел в небо первый спутник. Тем не менее инерция была велика: книга незамедлительно подверглась нападкам. И хотя, несмотря ни на какие партсъезды, ни на какие оттепели, притеснения писателей продолжались, Ефремова на этот раз удалось отстоять.
Фантастика 60-х была попыткой убежать от мертвечины, от лжи, которой пробавлялась советская литература в течение десятилетий. Заметив эту попытку к бегству, немало конвоиров вскинуло ружья. Удалась ли попытка? Мне кажется — да. Хотя и не во всем, хотя с большими потерями, хотя многие надежды не сбылись, а многие идеалы рухнули. Но я не вижу иного выхода и иного спасения, кроме как в возвращении к надеждам и идеалам. Не в буквальном смысле к идеалам шестидесятников, а к непреходящим человеческим ценностям, о которых они в советской литературе заговорили впервые.
Читатели, возможно, знакомы со статьей Г. Уэллса «Современная утопия» (альманах «Завтра», 1991 г., № 1), написанной в начале века. Как ни парадоксально — это тезисы ефремовской утопии. Откуда же взялась общность мыслей у столь разных писателей? Дело в том, что Ефремов создал утопию вовсе не коммунистическую. Мы любим говорить о неповторимости исторического пути каждого народа, его этнического менталитета, культуры и т. д. Но часто оставляем в стороне то, что в главном мы все похожи. Ведь если бы мы были разными принципиально, то едва ли могли бы сосуществовать на одной планете. Помните, Маугли даже питона приветствовал дружеским кличем всех живых существ: «Мы одной крови — ты и я!» Тем более одной крови все люди на Земле, и они всегда могут — если захотят — столковаться между собой, понять друг друга. Заслуга Ефремова не в том, что он написал сугубо коммунистический манифест, хотя именно за это его хвалили отечественные комментаторы. В меру своих литературных сил он написал утопию общечеловеческую. Как бы ни расходились мнения насчет будущего человечества, я все же надеюсь, что пока еще подавляющую часть членов земного содружества, которых Уэллс называет мыслящими, составляют нормальные личности, чьи головы заняты не тем, как бы отравить ни в чем не повинных пассажиров метро И вот у них-то представления о том, какой должна быть нормальная, счастливая жизнь, в главных чертах обязательно совпадут. Статья Уэллса и роман Ефремова, разделенные полувеком, убедительно это доказывают.
Мне даже кажется, что Ефремов недооценил открывающиеся перед ним возможности: при всем богатстве его воображения, ему не хватило сахаровской, если хотите, широты мышления. По большому историческому счету — как раз после 1966 года — наша генеральная утопия мота бы выглядеть несколько по-иному, и тогда у «Туманности Андромеды» появились бы шансы стать действительно одной из выдающихся книг XX века. Вместо того чтобы бросаться защищать тонущий социализм, Ефремов мог бы создать новую утопию, контуры которой набросал Уэллс. Ведь Ефремов приближался к ней, но коммунистические предрассудки помешали ему сделать это.
Но как бы ни относиться к Ефремову сейчас, появление «Туманности…» распахнуло дверь нашей фантастике. Правда, во многом породив новую фантастику, сам Ефремов примкнуть к ней не смог или не захотел, и ефремовский вымпел над ней вскоре сменился знаменем Стругацких. Конечно, фантастика 60-х была явлением общественно необходимым. Она появилась бы и без «Туманности…», но появилась бы позже и дольше набирала необходимую высоту.
В первое пятилетие после выхода этого романа на страницах журналов замелькали десятки новых имен, среди которых читатели сразу заметили А. и Б. Стругацких, А. Днепрова, Г. Альтова, В. Журавлеву, С. Гансовского, В. Савченко, A. Громову… Я называю самых первых. Немного позже к ним присоединились И. Варшавский, К. Булычев, В. Михайлов, Д. Биленкин, Е. Войскунский и И. Лукодьянов, М. Емцев и Е. Парнов, Б. Зубков и Е. Муслин, В. Григорьев, еще позже B. Колупаев, О. Ларионова, В. Крапивин… Сколько же талантов томилось у нас в подполье!
Приверженцы фантастики «ближнего прицела» встретили молодое пополнение в штыки. За годы безмятежного и бесконкурентного существования они утвердились в мысли, что они-то и есть «генеральное направление». А тут пришли неведомые «мальчишки»… Однако и среди писателей известных нашлись разумные люди, которые не стали воевать с новым поколением, а небезуспешно попробовали свои силы в новом для себя жанре — Г. Гор, В. Шефнер, Л. Обухова, В Тендряков… Другие, как Г. Гуревич, старались перестроить свое прежнее творчество в новом духе.
Чем же отличались первые книги писателей новой волны? Запамятовав предупреждение Н. Некрасова о том, что «силу новую» «в форму старую, готовую необдуманно не лей», они именно так и поступили, воспользовавшись испытанными приемами. Главное внимание они уделяли научно-технической гипотезе, а люди, герои были еще безлики — им отводилась роль авторских рупоров. Почти обязательным было противопоставление Западу; естественно, мир капитализма изображался в черных красках…
Вспоминаю об этом с сожалением, так как подобных концепций придерживались многие талантливые писатели, которым, мне кажется, лишь слепая приверженность к «научной» фантастике помешала создать нечто значительное. Впрочем, иногда им удавалось выходить за поставленные рамки, и появлялась возможность говорить об их книгах как о полноценной литературе. Среди этого круга фантастов было много моих друзей. Мы вели бесконечные споры и однажды с Генрихом Альтовым нашли формулу, в которой проявилась суть наших разногласий. По его мнению, территориальные научно-фантастические воды оккупирует множество капитанов Немо, но им недостает «Наутилусов». А без персонального «Наутилуса» Немо в полном смысле ничто. Я же уверял своего оппонента (и на том стою), что на тех же самых волнах качается — с атомными турбинами или омега-гиперон-кварк-реакторами — огромное количество разнокалиберных «Наутилусов», но гордые капитаны, которые могли бы запомниться читателям, за их штурвалами отсутствуют.
Но была в новой фантастике и одна существенная черта, которая в догматические рамки уже не укладывалась. Вспомним, что это было время, когда еще совсем недавно кибернетика объявлялась буржуазной лженаукой, квантовая механика — идеализмом, а генетика и вовсе подверглась остракизму.
Фантастика же с непозволительной для официальной науки вольностью начала обращаться с основами мироздания. Она выкручивала, замедляла, ускоряла течение времени. Она сплющивала пространство. Она выводила причудливые формы неразумных и разумных креатур, игнорируя предписания законов эволюции. Именно фантасты наконец познакомили широкую публику с принципами кибернетики. Взять хотя бы один из первых рассказов А. Днепрова «Суэма» (1958 г.) В рассказе много места занимают популярные объяснения того, как устроена ЭВМ (наш читатель еще нуждался в ликбезе). Но сама идея рассказа — «разумная» машина, у которой нет «тормозов», и поэтому она решает вскрыть скальпелем череп своего создателя, чтобы разобраться в работе мозга, — может быть, первое в нашей литературе повествование об опасностях, которые таят в себе безответственные игры с роботами. Впоследствии эта тема станет в фантастике расхожей.
Особым разнообразием идей отличался Генрих Альтов, изобретатель и теоретик изобретательства. Почти каждый его рассказ содержал незатронутую наукой идею, может быть, и неосуществимую, но всегда дерзкую, нетрадиционную. Как, например, преодолеть проклятие межзвездных перелетов, занимающих сотни и тысячи лет? Если в «Туманности Андромеды» для решения этой задачи предлагалось задействовать мощный энергетический луч, то есть, честно говоря, ничего не предлагалось, то в рассказе Альтова «Ослик и аксиома» намечено конкретное и в принципе (конечно, только в принципе) осуществимое решение. Эти смелые и оригинальные идеи отличались от жалких выдумок творцов «ближнего прицела», как скопление галактик от кучи битых кирпичей, хотя и то, и другое продолжало именоваться научной фантастикой. К сожалению, «капитаны Немо», которые одушевляли бы «безумные» идеи, в рассказах Альтова, Днепрова и других создателей новой волны так и не появились…
Среди группы открывателей читатель вскоре выделил братьев Стругацких. Но и они начинали в том же научном ключе. Вот как в разговоре со мной старший из соавторов лет двадцать спустя оценивал их первую «толстую» книгу, «Страну Багровых Туч» (1959 г.):
«Хотя мы с самого начала ставили перед собой задачу оживить героя в фантастике, тем не менее очень большое место в «Странe Багровых Туч» научно-техническая идея, можно даже сказать, что она и стала главным героем. Масса мест там отведено бессмысленному. как нам теперь кажется, обоснованию возможности полета на Венеру: фотонная тяга, спектролитовые колпаки и т. д. Мы собрали вое известные сведения о Венере, стараясь описать планету такой, какой ее представляла в те времена наука. А если и были фантастические допущения, то они тоже отвечали тогдашней моде — трансурановые элементы, след удара метеорита из антивещества и другая чепуха…»
Я склонен считать эту авторскую оценку слишком суровой. «Страна Багровых Туч» и сейчас читается как добротный приключенческий роман, в котором привлекает поведение героев, а не избыток научных сведений. А вот чего там действительно нет — конфликта, над существом которого читатель мог бы задуматься.
Смена курса произошла в первой половине 60-х годов. Конечно, и в эти гады продолжали печататься отставшие от времени, окаменевшие в старых формах Казанцев, Немцов, Томан и другие, не пожелавшие «поступиться принципами». Но общественный тон уже задавали иные книги.
В. Савченко после добротных, но вполне традиционных «Черных звезд» написал пьесу «Новое оружие», по тем временам настолько острую, что я до сих пор не перестаю удивляться, каким образом она сошла с рук тогдашней «Молодой гвардии». Ведь автор в сущности возложил ответственность за ядерную гонку на обе стороны, как на Запад, так и на СССР… А. Громова вслед за милыми, но бесконфликтными «Глегами» пишет новаторскую повесть «В круге света», где утверждает ценность и автономность каждого человека, его способность сопротивляться безумию окружающего мира… С. Гансовский издает свою лучшую повесть «День гнева», в которой обличается античеловечность бездумных экспериментов. (Кстати, эта повесть была включена в известную американскую антологию «Лучшая фантастика мира».)
Для Стругацких переломной была «Попытка к бегству» (1962 г.). В ней были заложены тенденции, которые превратят Стругацких в писателей с мировым именем.
…В межзвездный туристский рейс к двум молодым людям напрашивается странный человек по имени Саул. Однако веселого турпохода у путешественников не получилось. Планета, которую они облюбовали, оказалась обитаемой, и царил на ней строй, в котором причудливо перемешались признаки средневековья и фашизма.
Я надеюсь, что не открою сюжетную тайну читателям «Если», сообщив, что Саул оказался человеком XX века, советским офицером, бежавшим в будущее из нацистского плена. Но действительность снова сталкивает беглеца с духовными родственниками его палачей. И. вступая в борьбу с новыми врагами, он. может быть, неожиданно для себя открывает, что убежать от собственного времени, от своего долга человек не может, не имеет права, иначе должен считать себя дезертиром.
«Попытка к бегству» была первым произведением Стругацких, вызвавшим неудовольствие «компетентных» органов. Обычно подобное раздражение приобретало вид «докладных записок» отделу пропаганды ЦК КПСС. Я, грешным делом, думаю, что нападки именно на эту повесть объясняются тем, что имена Стругацких с некоторых пор стали вызывать у наших руководителей идеосинкразию, потому что антифашистский пафос «Попытки…» настолько очевиден, что лягнуть ее можно, только исказив авторскую идею. И тем не менее автор доноса сообщал: герой повести пришел к убеждению, что «коммунизм не в состоянии бороться с космическим фашизмом» и «возвращается (надо полагать, с отчаяния.—В.Р.) снова в XX век, где и погибает от рук гитлеровцев». Ничего подобного. Он возвращается к месту последнего боя, потому что, побывав в будущем, убеждается: борьбу с фашистской заразой нельзя откладывать на потом, иначе она может опасно распространиться.
Бессмысленно было бы искать научные обоснования «перелетов» Саула через века. Перед нами другая фантастика, которую мало волнуют технические детали, фантастическая ситуация понадобилась для того, чтобы предметно рассмотреть такие «абстрактные понятия», как ответственность человека перед историей, перед эпохой. Отныне Стругацкие будут всегда подводить своего героя к распутью, к необходимости сделать трудный моральный выбор; они будут безжалостны к своему герою, они не дадут ему возможности сыграть вничью, увильнуть от ответа…
Та же проблеме вмешательстве в чужую июнь, но гораздо острее поставлена в одном из лучших произведем Стругацких, романе «Трудно быть богом» (1964 г.). Естественно, и реакция на него была несравненно резче. Авторы записок не поняли, а может быть, были тогда и не в состоянии понять, что в романе затронут один из кардинальнейших вопросов существования современного человечества — возможно ли, приемлемо ли насильственное ускорение исторического процесса? Они деланно возмущаются: да как же это так — представители коммунистического человечества лицезрят пытки, казни и не вмешиваются. В докладной записке в ЦК прямо заявлено: «Земное оружие могло бы предотвратить страдания несчастных жителей Арканара». Поверим на секунду в искренность этого возмущения и предложим автору, доведя свою мысль до конца, конкретно представить себе межпланетную «Бурю в пустыне». Высаживается, значит, карательный десант гуманистов — и королей, палачей, стражников, всех в расход!