— Марк Григорьевич, это была шутка, всего лишь шутка! — и, понизив голос, добавил: — Но встречу всё же прошу обеспечить.
Он смолк, а ошалевший городовой побежал исполнять "просьбу".
Двое цыган, сжавшихся в углу камеры, были похожи на затравленных волков, со страхом взиравших на своего победившего преследователя, которым виделся им вошедший в камеру граф. Оба цыгана были молоды, едва ли на двоих им было больше сорока пяти. Но жизнь уже успела наложить на них свой отпечаток. У старшего на лбу залегли не по возрасту глубокие морщины, а у младшего через всю щеку пролегал кривой шрам, ещё свежий и не успевший как следует зарубцеваться. О днях, проведённых в камере, говорили широкие тёмно — фиолетовые разводы под глазами, разбитые в кровь губы, и от того казалось, что в их чертах есть что- то негритянское. Одежда на обоих была разодрана, а на ногах было почему- то только по одному сапогу. Граф недоумённо фыркнул и, окинув взглядом цыган, как можно ласковее спросил:
— Так значит, это вы увели моего любимого коня?
Те отрицательно замотали головой, но граф только презрительно фыркнул. — Мне ни к чему ваши оправдания. Я не стану требовать назад своего коня. Более того, дам ещё одного, немногим хуже, и естественно, вас выпустят на свободу.
Он замолчал, ожидая вполне естественного вопроса: — А что взамен?
Но цыгане только один раз переглянулись и ещё сильнее сжавшись, уставились в пол. Граф досадливо наморщился и, понизив голос, произнёс:
— За вашу свободу я хочу, чтобы вы привели ко мне одну вашу старуху — предсказательницу или указали место, где я могу её найти.
Вольдемару Кирилловичу показалось, что при этих словах цыгане дёрнулись, словно от удара бичом. Он поднёс руку к подбородку и нетерпеливо потёр его, а цыгане тем временем, словно очнувшись от спячки, что- то быстро- быстро затараторили на своём языке, боясь, что их прервут. Но граф не собирался этого делать, давая тем возможность выговориться и принять решение. Наконец тот, кто был старше, поднялся и, стряхнув с себя прилипшие соломинки, гнусавя из- за разбитого носа, произнёс:
— Ваше сиятельство, мы, возможно, знаем эту цыганку. Так Вы говорите, Вам будет достаточно указать место, где её можно найти?
— Да, мне этого будет достаточно.
— Ваше сиятельство, а гарантия того, что Вы выполните свои обещания и нас вновь не обвинят в краже?
— Моего слова вам будет достаточно? — граф выпятил вперёд грудь, всем своим видом показывая свою важность, но цыган только хмыкнул и, утерев рукавом нос, смущенно опустил взгляд: — Ваше сиятельство, конечно, Ваше слово твёрже камня, — цыган криво усмехнулся, — но ведь со временем и камень крошится. Нам хотелось бы что-нибудь более существенное, например…
— Например, расписку, — не дав ему договорить, буркнул граф и досадливо топнул ногой. — Хорошо, будет вам расписка! Но и вы чтобы держали языки за зубами, ясно?
Услышав его слова, цыгане, радостно закивав головами, принялись кланяться.
Мельник Трофим Кожевников был из вольных. На вид ему можно было дать лет сорок пять — пятьдесят, хотя он был гораздо старше. Сам мельник утверждал, что в первые дни лета ему сровнялось ровно семьдесят, но ему ни- кто не верил. Да разве можно было дать ему столько, глядя на его статную фигуру с не по-стариковски развёрнутыми плечами и черную окладистую бороду, только едва- едва побитую сединой?!
Уже в возрасте, придя невесть откуда, Трофим прикупил землицы подле речушки Вычуги и, построив запруду, поставил на берегу мельницу. До этого мельня была в тридцати верстах, и потому мужики с радостью стали молоть зерно у Трофима. Мука у того получалась мелкая, рассыпчатая, невесть от чего пряно — духовитая. Такая, что хлеб, испечённый из неё, сам лез в рот. Какой уж такой секрет знал Трофим- неизвестно, но вскорости, прослышав о его муке, и из соседних сёл потянулись обозы с зерном. День и ночь гудели жернова, день и ночь сыпалось зерно, и мололась мука. Казалось, что Трофим вскорости озолотеет и начнёт скупать крепостных и землю, ан нет. Заработанные деньги он раздавал направо и налево, и у его дома всегда можно было видеть одного — двух нищих, ждущих подаяния. Трофим был щедр, но не расточителен. За мельницей и запрудой следил исправно, вовремя обновляя износившееся. Жил он по- прежнему один, хотя многие вдовицы, молодицы, а то и юные девушки украдкой вдыхали по вольному богатырю.
Никто не знал, как и из- за чего пошла вражда между мельником и старым барином. Только было известно, что ненавидят они друг друга лютой ненавистью. Но, как барин умер, Трофим ни коем видом не показал своей радости. Да и была ли она, радость — то? А пошёл в церкву и поставил свечку за упокой души барина, ища хоть на смертном пороге примирения. Но, видно, барин не желал примириться…
Коса, понуждаемая движением руки, с лёгкостью заскользила по ещё влажной от росы траве. Первые взмахи для отдохнувших за ночь мышц были легки и приятны. Почти невесомая коса с легким шорохом срезала нежную траву, успевшую после первого укоса вымахать по колено идущим друг за другом косарям. Федот шёл почти последним, за ним плёлся лишь хромой Игнат, с детства согнутый в дугу да дед Аким, с утра уже успевший выкосить одну загонку. Федор тяжело дышал, и воздух то и дело прорезал надрывный кашель, рвавшийся из его груди. Было унизительно больно плестись в конце косцов, но сил, оставшихся в его теле, едва хватало, чтобы косить, не подставляя пятки под косы плетущихся сзади. Фёдору, до этой весны привыкшему идти впереди всех, такое положение было особенно унизительным, и он время от времени украдкой смахивал с лица набегающие слёзы. Федор понимал, что смерть с каждым часом, с каждой минутой отнимает у него силы, но он не желал с этим мириться, не желал признаться самому себе что умирает. Жизнь, казавшаяся до того постылой, вдруг приобрела желанность и смысл. Ему хотелось обнимать, целовать жену, оставаясь сильным и крепким, как прежде, нужно было ещё вырастить и поднять сына. Бог не дал ему больше детей, и от того вечно шаливший Миха был еще любимей. Лежа тёмными ночами без сна, разрываемый надрывным кашлем, он думал о будущем сына. Ведь не должна же была его жизнь быть такой же тяжелой и беспросветной как у его родителей. Вот уже и дворяне пошли за народ, выступая против царя- батюшки, токмо на сей раз царь- батюшка оказался им не по зубам и вместо палат царских кого ждал град картечи, кого дыба, кого петля, а кого каторга. Но как Федор ни старался, он не мог думать о царе иначе, как о царе- батюшке. Образ царя в его представлении менялся от защитника и благодетеля до кровопийцы и душегуба, но неизменно Федор величал царя батюшкой, и не мог величать иначе. Сейчас же, взмахивая тяжелой косой, Федор думал об исчезнувших односельчанах, и ему становилось страшно. Страшнее смерти, уже витавшей над его головой, ему казалось появление в их краях оборотня, посланника самого дьявола. В том, что старый барин превратился в оборотня, Фёдор не видел ничего странного. Тем более, что после смерти у того был только один путь- в ад. Уж больно сильно обижал он своих крестьян, загружая непомерной работой, забивая до смерти батогами за малейшую провинность и сильничая дворовых девок. Так что в том, что дьявол выбрал барина своим вестником на земле, не было ничего странного. Правда, ещё предстояло убедить в этом молодого барина, и с его согласия воткнуть осиновый кол в грудь Людвигу.
Его рассуждения прервал женский крик, раздавшийся со стороны деревни. Фёдор оглянулся и увидел бегущих в его сторону баб, что- то непонятно кричавших. Он опёрся на косу и, хрипло дыша, вытер выступивший на лбу пот. Нехорошее предчувствие захлестнуло его душу, холодные мурашки страха забегали по спине. Он сжался, будто пружина бойка, готового выброситься вперёд и породить выстрел. Навстречу кричащим бабам, побросав косы, бросились мужики. Дед Аким, качая головой, степенно обтёр травой косу и, что-то невнятно бормоча, поплёлся вслед за остальными. Фёдор, уже догадываясь, что случилась новая трагедия, не спешил узнать, кто из односельчан пропал в этот раз, поэтому, когда он подошёл к шумевшим на лугу людям, крики и вопли переросли в негодующий рёв. Вихрастый Антип, взобравшись босыми ногами на муравейник и, не обращая внимания на многочисленные укусы, орал как оглашенный: — Оборотень! Оборотень!
И время от времени, задрав голову к небу, неистово крестился. Бабка Марфунька каталась на земле и, рвя на себе волосы, надрывно кричала. Григорий Оглоблин, уткнувшись лицом в широкие ладони, беззвучно плакал, его плечи ходили ходуном, а ноги мелко- мелко дрожали. Федор вначале было подумал, что пропала внучка Марфуньки Катя, так как у той не было иных родственников, но подойдя ближе он отчётливо услышал имена Павла и Авдотьи, без конца повторяемые стоящими в круг людьми.
— Значит, пропали дети Григория, а бабка Марфунька причитает для порядка, — заключил Федор, отгоняя кружившего вокруг головы овода. — Когда же это всё кончится?
— Значит, пропали дети Григория, а бабка Марфунька причитает для порядка, — заключил Федор, отгоняя кружившего вокруг головы овода. — Когда же это всё кончится?
Он посмотрел в безоблачное небо, тяжело вздохнул и, подойдя к Григорию, положил тому на плечо руку. Григорий вздрогнул, но не обернулся, а Федор в миг покрылся испариной от исходящего от того горя. Толпа всё шумела, когда из- за дальнего кургана выскочила несущаяся на полном скаку лошадь, тащившая за собой гружёную зерном повозку. Размахивая кнутом, за вожжами сидел пятнадцатилетний сын Петра Колесникова Фролка. Изодранная рубаха развевалась на ветру подобно полковому знамени на царском смотре; босые ноги, свешенные вниз, чертили по высокой траве; а сам Фролка, взлетая высоко вверх на кочках, смотрел вперёд вытаращенными от страха и удивления глазами. Свернув к столпившимся на краю луга людям, он резко осадил коня и, спотыкаясь, бросился бежать к застывшим в ожидании односельчанам.
— Мельник пропал, мельник! — только и сумел выдавить он.
Тишина, стоявшая в тот момент над лугом, показалась Федору могильной. Именно так, по его мнению, тихо должно быть в тёмной и сырой могиле. Почему- то никто из стоявших не осмелился спросить Фролку, с чего он взял, что мельник пропал. Может быть потому, что никто не сомневался, что это произошло на самом деле.
— Было бы странно, если бы он не пропал! — подумал Федор, вспоминая об оборотне. — Если старый барин- упырь — оборотень, то сам чёрт велел ему расправиться со своим недругом.
И тут же, с тоской, Федор про себя добавил: — Эх, мельник, мельник! Зря ты только свечку этому душегубу ставил!
Федор махнул рукой и, нарушая возникшую тишину, спросил: — Эй, Фролка, ты почём решил, что мельник- то пропал? Мож, видел чё?
Фролка потоптался на месте, словно бы соображая, что сказать. Затем, почесав макушку, разом выпалил:
— Я у мельницы засветло стоял. Пока все на сенокосе, приказчик- то меня и послал зерно смолоть. Приехал- ни кого, рассвело- ни кого. Жду, а мельник даже на двор не вышел. Уж совсем светло стало. Дядя Трофим рано встаёт, ещё до зари, а тут- нет его и нет! Странно мне стало, вот я и решил пойти в дом посмотреть. Зашел- никого, позвал- никто не отвечает. Я- в горницу, а там одеяла разбросаны, подушки порваны, будто кто с кем боролся и всё кровью залито…И никого… Ну, я того, тикать…
Он замолчал, ожидая одобрения его поступка. Но, не дождавшись, опустил голову и тупо уставился на свои раскрасневшиеся от росы ноги.
— Ну, вот что, мужики! — сняв свою ладонь с плеча ссутулившегося Григория, Фёдор окинул взглядом притихших односельчан. — Я так думаю, и вы так думаете: старый барин- оборотень — упырь. Если не воткнуть ему кол в сердце, то он вскорости перетаскает пол- деревни. Правильно я говорю?
— Правильно, правильно! — заорали до того притихшие мужики. — На кол его, на кол!
— Стойте, братцы! — взвизгнул своим писклявым голосом всегда осторожный Игнат. — Кол- то колом, но сперва надобно у молодого барина ключи от склепа спросить!
При этих словах энтузиазм шумевшей толпы заметно приутих. Идти к молодому барину и сказать:- Мол, Ваш батюшка упырь, — никому ни хотелось, но и оставлять всё как есть было нельзя. И потому каждый украдкой стал посматривать на соседа, выбирая того, кто станет говорить за всех, тайно надеясь, что тот сам вызовется в глашатаи, но дураков не было. И постепенно на лица стоявших стало заползать уныние. Дед Антип покосился на маячившего чуть в стороне Федора и, шамкая беззубым ртом, прокаркал:
— Хфедор, ты у нас грамотный, сам понимаешь, нам с барином ссориться не след, нам ещё под ним жить. А тебе уж всё равно, вот и кажи за всех. А мы рядом постоим, чуть что- поддержим сообща.
Антип вытер лысую голову рукавом и, переминаясь с ноги на ногу, уставился на определённого в покойники Фёдора. Тот, вздрогнув от вынесенного ему приговора, мгновенно побледнел, но не от страха за жизнь, а от злости на стоявшего перед ним старика, бросившего ему в лицо страшную правду. Он захотел раздавить его, растоптать, но вместо этого задержал дыхание и, уже выдохнув, совершенно спокойно сказал:
— Что это ты рано меня решил схоронить, дядя Антип, я еще вас всех переживу… Так уж и быть, уважу вас всех! Но чтоб и вы меня уважили, уговор.
— О чём речь! — нестройно зашумели столпившиеся гурьбой мужики, — говори, уважим!
— Хорошо, если что не так: барин ли палками забьёт, сам ли помру, но чтобы семья моя с голоду не пухла! Своё последнее отдайте, но чтоб сын мой голода не ведал, уговор!
— Уговор! — опять зашумела толпа, радуясь столь незначительной просьбе, — всей общиной обихаживать будем.
На том и порешив, мужики поразобрали косы и гурьбой двинулись к барскому дому.
За окном гудела вьюга. Вольдемар Кириллович бессмысленно ходил по комнате. Не найдя успокоения, он лёг в постель и, укрывшись пуховым одеялом, попытался уснуть. За последний месяц вся его разгульная, веселая жизнь закончилась, на сердце не было ничего, кроме бесконечной усталости и страха. Ночью он боялся сомкнуть глаза, потому что, когда засыпал, ему грезился огромный чёрный волк с налитыми кровью глазами и с самой что ни на есть человеческой улыбкой. В этой улыбке Вольдемар Кириллович с ужасом угадывал самого себя, и ему становилось ещё страшней. Даже когда он просыпался, оскалившаяся волчья морда подолгу стояла перед глазами. А ещё этот одинокий вой, ежевечерне раздающийся за околицей! Вой, совсем не похожий на волчий! Вой, в котором звучала почти человеческая боль! Вольдемару Кирилловичу иногда казалось, что он понимает отдельные слова этой волчьей песни. В эти минуты он хватался за голову и, вскакивая с постели, звал дворню. Ещё чаще, чем волк, в сновидения графа являлась старуха- цыганка. Она тянула к нему свои скрюченные пальцы с острыми кошачьими когтями и без устали твердила: — Людвиг, Людвиг, Людвиг! Вольдемар Кириллович пытался защититься от её слов, затыкал пальцами уши, но выходило ещё хуже. Голос начинал звучать в самом мозгу, заставляя трепетать всё тело. Сегодня ему не спалось. Злость на самого себя, бушевавшая в его душе, не давала покоя. — Провели, провели! — без устали повторял он. — Проклятые цыгане, они заранее всё знали, заранее всё рассчитали и потому взяли расписку. Но разве мог он подумать… Тут граф прервал свои мысли, растревоженный скрипом, раздавшимся за окном. Он откинул одеяло и, резко поднявшись, прислушался. За окном послышался скрип снега, будто кто- то тяжёлый не спеша прохаживался под окнами. Внезапно скрип прекратился и наступила полная тишина. Граф поднял отяжелевшую руку и медленно, будто через силу, перекрестился. Поцеловав нательный крест, он почувствовал, как одеревеневшие до того мышцы наливаются силой. Облегчённо вздохнув граф, расслабленно повалился в кровать и закрыл веки. Скрежет когтей по стеклу, казалось, вспорол его мозг, волю парализовало и в глаза Вольдемару Кирилловичу глянуло сморщенное лицо старца:
— Я Людвиг! — почти пропело лицо, и губы расплылись в улыбке, обнажив длинные волчьи клыки, на которых виднелись багровые сгустки крови. Вольдемар Кириллович попытался сесть, но тело отказалось повиноваться. Он лежал, широко раскрыв глаза и дрожа всем своим существом. В голове зазвучала напеваемая скрипучим голосом песенка:
Вольдемар Кириллович до боли закусил нижнюю губу, и песенка исчезла. Вместо неё до его слуха вновь донёсся скрежет звериных когтей, пытающихся процарапать стекло. Дрожь ледяной змейкой пробежала по всему телу. Заткнув уши, он вскочил с кровати и зашагал по комнате. Быстрая ходьба немного привела его в чувство. Зловещий скрежет исчез. Но стоило ему только отнять от ушей руки, как скрежет раздавался вновь. За окном по- прежнему кто- то был, но подойти к окну и заглянуть за штору у графа не было сил. Устав ходить, он, наконец, сообразил, что в доме ему ничего не грозит, нужно лишь избавиться от этого противного скрежетания. Поэтому, подойдя к стоявшему в углу маленькому столику, он вытащил выдвижной ящик, служивший ему аптечкой, быстро скатал из ваты два небольших шарика. Довольно крякнув, он вставил их в уши, и уже почти полностью избавившись от душившего его страха, завалился в постель. Сон пришёл быстро и был сладок, как торт на именинах Григория Константиновича Хвостова- графа и вообще довольно — таки приятного человека.
— Почему бы и мне, — подумал во сне Вольдемар Кириллович, — не устроить приём, а то давненько я не веселился! И стоило ему так подумать, как вот он тебе и праздник, вот тебе и бал, а он ходит меж гостями и выслушивает комплименты по поводу великолепия вечера. Гости- все как на подбор дородные мужчины, а женщины- статные красавицы. Вдруг что- то переменилось. Все гости разом повернулись к нему и затрясшийся граф увидел, что вместо улыбок на их лицах волчьи оскалы. Они тянут к нему свои скрюченные, обезображенные руки: каждому хочется оторвать кусочек от лакомого блюда. При этом нестройный хор голосов, звучащих со всех сторон, продолжает нахваливать хозяина и приём, организованный им. Вольдемар Кириллович пытается отступить к потайной двери, находящейся за его спиной. И это ему удаётся. Он закрывает её, не останавливаясь бежит по тёмному коридору, освещённому лишь призрачным зелёным светом. До заветного выхода из подземелья остаются считанные шаги, когда от стены отделяется полупрозрачная фигура. Она приближается, и Вольдемар Кириллович с ужасом узнаёт в ней своего давно почившего предка. Тот на глазах начинает обрастать темной, густой шерстью, челюсть его выдвигается вперёд, а вместо человеческих зубов появляются огромные тёмные клыки. Щелкнув ими пару раз, Людвиг бросается вперёд. Граф, пытаясь бежать, ударяется о стену и, проснувшись, видит себя лежащим на полу в своей спальне. Скомканное одеяло лежит у его ног, а тело, покрытое крупными мурашками, бьёт нескончаемый озноб.