— Думаю, да.
— Совсем новую машину. Ну и балбес! Жена уехала в больницу. Жду вот звонка. Как только что-нибудь будет известно, отправлюсь на место. Это нам влетит в копеечку. Есть ли еще раненые?
— Водитель другой машины, но, говорят, он отделался контузией. Эрве пострадал больше всего.
— Что с ним?
— Не знаю.
— Так или иначе, надеюсь, это не слишком серьезно. Полицейский сказал Кристофу, что столкновение произошло на перекрестке Луи-Блана…
— Да.
— Эрве хорошо знает этот участок. Уж, наверное, он был осторожен. Это другой ехал слишком быстро.
Он нервно шагал взад-вперед, сжимая в карманах кулаки. Раздраженно цедил слова.
— Если бы он хоть чему-то научился! Без водительских прав! Не уступить при обгоне! Вы понимаете, что нас ждет?
Зазвонил телефон, и он бросился к аппарату. Люсьен замер на пороге кабинета, прижав ладонь к груди. Зять слушал, чуть покачивая головой.
— Так, так, — сказал он наконец. — Не теряете голову… Здесь Люсьен. Он тут побудет, пока я улажу все, что нужно, с полицией. До скорого.
— Ну как? — спросил Люсьен.
— Пока ничего нового. Черепно-мозговая травма… С прогнозом пока осторожничают… Он еще не пришел в сознание. Ах! Что за невезение! Я исчезаю. Моя жена скоро вернется. Не побудете ли вы тут минутку? Я ненадолго… Кристоф, закрываем. Ты свободен.
Люсьен сел за стол, заваленный бумажками. Он был потрясен. Не может быть и речи о том, чтобы ехать к заброшенной посреди полей лачуге. Слишком он устал. И что потом? Открыть Элиане дверь — пусть она знает, что это он… Немыслимо. Не сегодня вечером. Может, завтра… Но и завтра, и послезавтра все одно: разразится ужасный скандал… У кого просить пощады?
Он погасил лампу на письменном столе, чтобы не видеть бидонов с маслом, блестящих аксессуаров, всего, что напоминало об Эрве. Темнота была приятна, как ласковое прикосновение ладони ко лбу. Когда затянувшаяся тяжелая подавленность стала отступать, он попытался здраво рассуждать. Самое простое было бы во всем признаться. «Допустим, — подумал он, — я признаюсь отцу. А для него самое спешное — броситься „телке“ на помощь. Та немедленно поднимет на ноги лицей, ассоциацию родителей учащихся, полицию, прессу. Подаст в суд. Так как она — враг. Это она во всем виновата. Мать Эрве разозлится на меня. В конце концов мне схлопочут исправительную колонию. Что толку тогда уверять, что мы хотели всего лишь пошутить… Нет уж, не надо, в этой истории мне не в чем себя упрекнуть. Лучше подожду. Я не могу освободить „телку“, зато всегда можно попытаться позолотить пилюлю, поторговаться…».
Он заметил, что разговаривает сам с собой, и это его покоробило. В то же самое время он чувствовал, что ситуация становилась менее неуправляемой. Было, однако, одно обстоятельство, заслуживавшее особого внимания. Прежде всего ничто не мешало тому, чтобы он привел в действие вторую часть их первоначального плана. Поскольку он не может позволить себе риск говорить, он сунет под дверь записку: Вас освободят… Нет. Тебя скоро освободят… При условии, что ты будешь беспрекословно повиноваться. Сунешь лицо в мешок, который я передам. Я заберу тебя с собой… Нет. Тебя заберут… Нужно, чтобы она по-прежнему думала, что ее похитили по крайней мере двое. Тебя где-нибудь выпустят. Будешь считать до пятидесяти, прежде чем снимешь мешок. Бросишь его прямо на дороге и будешь продолжать идти, не оборачиваясь… Она будет так рада, что наконец освободилась, что не окажет никакого сопротивления. Таким образом, все это осуществимо. При одном условии: нужна машина, так как не может быть и речи, чтобы выпустить ее неподалеку от хибары. Но о «504» нечего и мечтать. Ключи зажигания никто никогда уже не оставит на щитке приборов. Взять машину напрокат? Исключено. Нужны документы… И потом, после катастрофы с Эрве Люсьен чувствовал, что не посмеет…
Так откуда все-таки это ощущение, что инкогнито он не может выпустить пленницу? Из-за записки, подсунутой под дверь? Из-за нелепой мысли начать торговаться? Будто в торговле какой-то смысл! Будто нет смертельной опасности в продлении удовольствия… Какого удовольствия, скажите на милость?! И тем не менее мало-помалу приходилось признавать очевидность: в губительном смятении, в котором он пребывал, его манила возможность причинить «телке» (придумали тоже прозвище!) страдание, сопоставимое с его собственным страданием. Всем должно страдать. Это справедливо. И ей придется подождать, пока ее освободят! Может, поплакать еще придется, прежде чем она дождется своего избавления. Не исключено, что она согласится молчать, чтобы положить конец этому кошмару. А когда узнает правду — ведь надо же дойти и до этого, — может, ей станет жалко Эрве!
Чем сильнее она будет оскорблена, тем больше шансов разжалобить затворницу.
Люсьен изо всех сил надавил ладонями на глаза. Подумалось: «Неужели я чудовище? Я! Я! Считаться только с собой!» Но все происходило так, словно он зажег огонек во мраке. И мысль сунуть под дверь записку… или, если понадобится, несколько записок… эта, в сущности, не такая уж безумная мысль нравилась. Закладывалось как бы начало диалога. А он так нуждался в том, чтобы говорить, вызвать к себе жалость! Ведь к этой женщине не так уж плохо отнеслись. Зачем ей пытаться мстить, когда она узнает, что довольно неугомонный мальчик, бывший ее учеником, находится в смертельной опасности?
Люсьен подскочил. «Еще чего! Никакой смертельной опасности. Что это я придумал! Правда ведь, Эрве, тебе не грозит смертельная опасность? Ты не сделаешь этого. Только не бойся. Я добьюсь, чтобы она подобрела, эта ведьма!».
Конечно, пока еще ничего не получается. Но ведь еще ничего не потеряно окончательно. У гаража остановилась машина. Люсьен зажег лампу. В кабинет вошла Мадлен Корбино, белая как мел.
— Как дела?
— Плохо, Люсьен. Он по-прежнему в коме. Нам не пожелали сказать ничего определенного. Хирург не хочет высказываться определенно. Мама осталась там.
— Но его спасут!
— Не знаю.
Она села. Ее душили рыдания. Всхлипывая, она спросила:
— Ваш отец дома?
Люсьен взглянул на часы, вставленные в шину фирмы Мишлен. Часы, служившие рекламой, вдруг приобрели некий торжественный смысл. Было около восьми.
— Он еще, конечно, не вернулся.
— Как только вернется, расскажите ему о том, что случилось. Он позвонит в больницу. От него-то не будут скрывать правду. А вам останется только мне перезвонить. Прошу вас, не теряйте времени!
Люсьен уехал. О «телке» он забыл. Драма как хлыстом подхлестнула сознание, он уже не думал ни о нем и ни о ком, кроме Эрве в состоянии комы. Чудовищное слово, пробуждавшее образы крови, рисовавшие лик, на который легла печать смерти. Он подождал отца, расхаживая из конца в конец прихожей, не в силах остановиться и чуть не падая от изнеможения. Услышал шум подъезжавшей «пежо-504», резко открыл дверь на улицу.
— Эрве в госпитале. Несчастный случай. Состояние тяжелое. Может, ты позвонишь? Это срочно.
— Успокойся!
— На него налетела машина…
Люсьен ожидал возражений, но их не было. Он проследовал за доктором в кабинет, в отчаянии от его медлительности.
— Доктор Шайу… Попросите ординатора… А, это вы, Дюпюи. К вам поступил пострадавший молодой человек, Эрве Корбино.
Люсьен слышал, как в трубке что-то бесконечно долго урчало — объяснения ординатора.
— Понимаю… Понимаю… Да… В общем, надежда-то есть?.. Благодарю вас. Извините.
Доктор положил трубку. Сейчас последует приговор.
— Дела неважные, бедный мой Люсьен. Перелом черепа не слишком опасен. Но проломлена грудная клетка. Вот это куда серьезнее. Возможны осложнения.
— Это надолго?
— Надолго? Откуда мне знать! Счастье великое, если он выкарабкается! Люсьен… Люсьен, тебе что, плохо?
Голос куда-то пропадал. Внезапно Люсьен перестал слышать отца.
Несмотря на снотворное, которое дал отец, Люсьен не мог уснуть. Но рано утром, когда отец подошел на цыпочках, желая удостовериться, что он не болен, он притворился, что спит без задних ног. Позволил пощупать пульс, не шелохнулся, когда отец приложил ладонь ко лбу. Он был не в состоянии говорить, сказать даже самые элементарные вещи: «Мне лучше… нет, нигде не болит… Не знаю, что со мной было…» Хотелось остаться одному, чтобы сыграть начинавшуюся партию, и он чувствовал, что придется беспрерывно блефовать, словно прожженному игроку в покер.
Он услышал, как отъехала машина, и спустился в столовую. Мысленно составлял уже список необходимых срочных покупок: обыкновенный блокнот, зубная щетка и тюбик зубной пасты, мыло, губка-рукавица и полотенце, зеркало, свечи, спички, а также еда — несколько коробок сардин, тунца, мясной тушенки, а главное, хлеб, минеральная вода, короче, все то, что берут с собой в спасательную шлюпку, и, несмотря на тревогу, испытывал некое горькое наслаждение при мысли, что он и «телка» стали вроде робинзонов. Эта девушка, о которой он не знал ровным счетом ничего, была теперь его товарищем по несчастью. Он ненавидел ее, и тем не менее она была ему некоторым образом дорога, ибо от нее зависело спасение. Он пойдет в «Призюник», универсальный магазин на бульваре Жюля Верна, где его никто не знает. В дорожные сумки мотоцикла свертки войдут без проблем. Если ей что-нибудь еще понадобится, пусть только скажет. Он сделает все, чтобы быть приятным и вырвать у нее обещание молчать. Он подсчитал, что до конца каникул оставалось три дня. Хотя бы это не вызвало сомнений. Переговоры предстоят, конечно, долгие и трудные, но другого выхода нет.
Старая Марта принесла ему «Уэст-Франс», а он тем временем наспех заканчивал завтрак.
— Ну и натворил же беды ваш товарищ. Читайте!
Ужасное столкновение… Тяжелые травмы… На фотографии искореженные машины. Люсьен пробежал глазами короткую заметку, но не узнал ничего нового. Другой пострадавший, маляр Жюльен Мае, 35 лет, отделался контузией.
— Как только подумаю, месье Люсьен, что вы могли бы оказаться с ним рядом! Такой красивый мальчик! И ведь, может, останется калекой… Ужас. Жалко его бедную мать.
Пора было смываться, чтобы положить конец причитаниям.
— Вы уже уходите, месье Люсьен?
— Кое-что надо сделать, а потом загляну к Корбино…
Великолепный предлог — Корбино! Ужасно, зато удобно! Он пересчитал деньги. Может, и хватит. Если позарез понадобится, он возьмет в ящике, где у отца всегда лежит несколько стофранковых купюр. Погода подходящая. Облака нависли низко, но тротуары сухие. Он снова отправился на место аварии. Покореженные машины убрали. Оставались груда битого стекла и след от торможения на проезжей части.
За ночь ощущение драмы несколько притупилось, словно несчастный случай стал одной из многих существующих проблем. Внезапно, однако, острая боль опять навалилась с прежней силой. Люсьен хотел было соскочить с мотоцикла. Почему бы не отступить? Его ведь удерживало только любопытство. Во что бы то ни стало хотелось опять посмотреть на хибару, услышать мольбы пленницы. Ничто иное не могло бы его успокоить. Он поехал дальше, уговаривая себя, что защищает Эрве. На покупки много времени не понадобилось. В девять тридцать он уже ехал в направлении Сюсе. В его распоряжении примерно час. Он еще не представлял, как возьмется за дело, как предложит сделку. Придется изворачиваться, терпеливо выжидать. Не исключено, она сразу склонится к тому, чтобы никому не проболтаться. Посмотрим!..
Он легко отыскал дорогу, ведущую к Эрдру. Насколько хватало глаз — безлюдный, размытый пейзаж; чернеющие купы деревьев, стаи ворон на горизонте, просочившаяся везде вода заполняла кюветы, ямы, поблескивая под серым небом. Опасаться любопытных не приходилось.
Через несколько минут он был уже около домика. Сложенный на небольшом пригорке из камня и цемента, он производил душераздирающее впечатление запустения и заброшенности посреди нетронутой целины. Люсьен прислонил мотоцикл к фасаду и обошел вокруг строения. Ни звука. Когда же вложил ключ в скважину, услышал удары изнутри, что его успокоило, ибо на какое-то мгновение тишина буквально испугала. Раз у нее хватало сил стучать, значит, неволя не причинила ей чрезмерных страданий. На цыпочках он прошел в другой конец кухни и замер у двери в комнату. Она как раз стояла за дверью, без сомнения, прижавшись к филенке.
— Выпустите меня! Я больше не могу! Что я вам сделала? — крикнула она.
Люсьен открыл было рот, но вовремя вспомнил, что говорить не следует, по крайней мере пока. Она опять принялась стучать. Так! Когда успокоится, можно попытаться объясниться. Он выложил содержимое сумок на кухонный столик, зажег свечу, обследовал помещение. Обстановка была не такой уж убогой, как представлялось. В буфете имелись и тарелки, и стаканы, и приборы из жести, и графин с треснувшим горлышком; банка заплесневелого варенья, побелевшая от известкового осадка кастрюля.
Он прилепил ко дну стакана свечу, поднял светильник над головой. Если газовый баллон еще не совсем пуст, может, можно пользоваться плитой. Стук каблучков узницы за переборкой указывал на то, что она перемещалась одновременно с Люсьеном, будто голодное животное, которое слышит, как взад-вперед ходит сторож и на слух улавливает его движения. Люсьен поставил свечу на стол, вырвал листок из блокнота и написал печатными буквами:
ЛОЖИСЬ НА КРОВАТЬ.
Подумал и добавил:
МНЕ НАДО СЛЫШАТЬ, ЧТО ОНА СКРИПИТ. БЕЗ ГЛУПОСТЕЙ. Я ОТКРОЮ ДВЕРЬ И ПОДАМ ПРОВИЗИЮ В КОМНАТУ. ПРИ ПЕРВОМ ЖЕ ПОДОЗРИТЕЛЬНОМ ДВИЖЕНИИ БУДУ СТРЕЛЯТЬ.
Трудно удержаться от улыбки. Он словно вернулся в те времена, когда носил короткие штанишки, играл в разбойников с большой дороги. Опять взял свечу, встал у двери на колени, трижды постучал и сунул в щель листок, который с другой стороны вмиг исчез, подхваченный нетерпеливой рукой. В наступившей тишине он ясно различал дыхание Элианы, и от незнакомого чувства сжалось горло. Он прислонился лбом к притолоке. Хотелось просить прощения.
Легкий стук каблучков удалился, и кровать скрипнула всеми своими ржавыми пружинами. Тогда он быстро схватил провизию, приоткрыл дверь и как попало сунул пакеты в комнату. Долго катилась коробка консервов. Он был доволен, что допустил этот грубый жест, утверждавший его превосходство. Закрыл дверь на ключ и присел на корточки. Скрип кровати уведомил о том, что там встали и принялись собирать разбросанные предметы. В щель под дверь пробивалась полоска света, что доказывало, что электрический фонарик Элианы пока работал. Чтобы экономить батарейку, ей приходилось заставлять себя жить в темноте — свидетельство неожиданной силы характера. Люсьен, в свою очередь, прислушивался к передвижениям каблучков, по стуку определяя размеры комнаты, на которую он в прошлый раз едва взглянул. «У нее, конечно, нога закоченели на цементном полу. Но не могу же я принести ей войлочные домашние туфли!» Шаги приблизились.
— Вы здесь?
Он прикусил губу. Едва не сказал: «Да».
— Чего вы хотите в конце концов? Денег? У меня их нет. Вы ошиблись: я преподаю в лицее.
Пауза. Внезапно голос дрогнул:
— Мне надо верить: я здесь сойду с ума!
Люсьен вслушивался в каждое слово. Она была искренней или пыталась растрогать своих тюремщиков? Пока не похоже, чтобы в тоне сквозило отчаяние.
— Вы здесь?
Он дважды постучал в дверь.
— Тогда почему не отвечаете?
Люсьен бросился к столу и быстро написал:
ТЕРПЕНИЕ. ТЕБЯ СКОРО ОСВОБОДЯТ. НЕМЕДЛЕННО ВЕРНИ ЭТУ И ПЕРВУЮ ЗАПИСКИ.
Он перечитал свое послание. Нет. Идентифицировать прописные буквы невозможно. Он сунул листок под дверь и вскоре подучил обратно обе записки.
— Я знаю, почему вы отказываетесь говорить, — сказал голос. — Вы — женщина. И я могла бы вас узнать. В машине я узнала аромат ваших духов.
Опешив, Люсьен соображал. Духов? Каких духов? Внезапно он вспомнил о шлемах. Чулки Мадлен Корбино!
— Вы не отвечаете, — продолжала Элиана. — Вот видите, я права. Но неужели женщины не могут сказать друг другу правду? Неужели нельзя помочь друг другу?
Все прогнозы Люсьена оказывались опрокинутыми. Как теперь вызвать ее на откровенность?
— Вы одна? — спросила Элиана.
Опять записка:
НЕТ.
— Человек, который заставил меня похитить, ждет вас на улице?.. Это Филипп. Это ведь он, правда? Ему нужны деньги? Ему всегда нужны деньги… Но где же мне их взять?.. Вам известно, сколько я получаю?.. Две тысячи франков в месяц, да и то… Что же мне делать?.. Может, он рассчитывает, что сумеет получить выкуп у моих родителей?.. Но ему-то известно, что они небогаты…
Люсьен приник к двери ухом, будто врач, который выслушивает больного, пораженного неведомым недугом. Об Эрве он забыл. Он впускал в себя этот голос, интонации которого ему были ведомы. Вначале казалось: это голос учительницы. Но теперь слышался другой, низкий, взволнованный, прерываемый вздохами голос, который вызывал в его воображении картины обнаженной натуры.
— Скажите, чтобы он пришел сюда — поговорить… Ему следовало бы знать, что родители вот-вот забеспокоятся. Я еще вчера утром должна была приехать в Тур…
Люсьен смутно отдавал себе отчет, что его мелкие пакости школяра не имели ни малейшего значения. Но чтоб эта женщина в слезах растрогала его… он уже ничего не понимал… наверное, никогда он этого не забудет. Она затихла. Он подскочил к столу и нацарапал, позабыв, что надо обращаться на «ты»:
ПРОДОЛЖАЙТЕ.
— Продолжать? — переспросила она, переслав бумагу обратно. — Вы и сами прекрасно знаете, что будет… Завтра же будет заявлено в полицию.
Ее голос стал тверже, суше. Этот голос ему не нравился. Хотелось слышать тот, другой. Он быстро перенес свечу и блокнот к двери, сел на пол и написал, держа его на колене:
РАССКАЖИТЕ МНЕ О ФИЛИППЕ.
— Филипп?.. Я ошиблась на его счет. — Рыдание. Контакт был восстановлен. Он закрыл глаза. — Мне не везет, — продолжала она. — Раньше он был милый, нежный. Когда он меня…
Люсьен стукнул кулаком в дверь. Элиана умолкла. Он нацарапал как попало:
ДОВОЛЬНО.
Согнувшись пополам, он по-мужски страдал. Это случилось внезапно. Боль была новая, острая, нестерпимая. С языка готовы были сорваться оскорбления.
— Простите, — очень мягко сказал голос. — Вы его любовница?
Он не шелохнулся. Чувствовал себя грязным, потерявшим надежду. Наконец большим и указательным пальцами погасил пламя света. На сегодняшнее утро хватит. Скорее на воздух, скорее в путь. Он встал, и она крикнула: