Выяснилось следующее. Она (секретарша) варила для него (шефа) кофе, колба лопнула, кофе вылился, обварив ей живот и ниже. Он хотел ее раздеть, она закатила истерику, он вызвал «скорую», хотя, может, ничего страшного и нет.
Ничего страшного действительно не было. Раздеться блондинке все-таки пришлось, правда, шефа предварительно выдворили в его кабинет. Сергей ее осмотрел. Ожог на нижней части живота не более чем первой степени, на ногах — вообще лишь легкое покраснение кожи. Он тем не менее обработал все пораженные участки спиртом, смазал синтомициновой эмульсией, наложил повязку и порекомендовал обратиться в поликлинику по месту жительства для амбулаторного наблюдения. Блондинка, потупившись, смущенно благодарила и, кажется, хотела сказать что-то еще, но так и не решилась.
А Татьяна в машине завела старую песню:
— Ну и почему же, Сереженька, не познакомиться поближе, не попросить телефончик? Она же так и млела, когда вы ее смазывали в некоторых местах. — При малейшей возможности Татьяна его сватала. Как так, завидный жених — молодой, талантливый, без вредных привычек — и один! В смысле холостой. Да о таком муже любая может только мечтать! Сама бы приударила, если бы не вполне счастливый брак и двое карапузов-близнецов.
Сергей обычно отшучивался или отмалчивался. Да, он действительно был один. Может, потому что однолюб. А может, не встретил вторую такую, как Катя.
Он часто ее вспоминал — светлую, чистую, пахнущую сиренью. В коротеньком белом халатике, облегающем стройную фигурку, в белой шапочке, из-под которой вечно выбивалась непослушная рыжая прядка. Конечно, он видел ее и в другой одежде, и без одежды, но в воспоминаниях и снах она всегда была в белом.
Они вместе учились в медицинском. С самого первого курса были вместе, вернее, с первого вступительного экзамена. Нервничали перед аудиторией, ожидая своей очереди. Она ужасно боялась, ее прямо трясло, Сергей тоже переживал, казалось, все, что учил, вылетело из головы напрочь. Вместе почему-то стало не так страшно. Он спросил, откуда она, она начала рассказывать про маленький городок под Тулой, о маме, которая с ней приехала и волнуется сейчас, наверное, так же сильно, о сестре, которая поступала в медицинский три раза и так и не поступила… Почему она рассказывала все это именно Сергею, почему он заговорил именно с ней? Может, это была та самая любовь с первого взгляда, что-то их друг к другу толкнуло? Она была тогда необыкновенно красивая, а еще с ней было легко, потому что она умела болтать, умела слушать, умела смеяться самым скучным шуткам, и по ней сохли все парни в их группе. Когда Сергей приводил Катю домой, его мать, обычно очень сдержанная в проявлении чувств, которая с ним, даже маленьким, никогда не сюсюкала и не нянчилась, при виде Кати буквально преображалась. Она стряпала какие-то пироги, закармливала Катю вареньем, доставала из шкафа толстые семейные альбомы, знакомила будущую невестку с историей рода Великановых. Отец держался скромнее, но и ему Катя очень нравилась, и никто не сомневался, что она скоро станет членом семьи. Все было решено и почти спланировано: как только закончат институт — поженятся, ну а уж детей — трое как минимум.
А потом все рухнуло. Она больше не хотела его видеть и знать. Она сказала, что никакие принципы не стоят человеческой жизни, что отныне всегда Стас будет стоять между ними.
Стас — это Стас Саленко, их однокурсник. А принципы? Принципы простые, вынесенные из детства и только окрепшие в смутные времена путчей. Профессионализм, порядочность и прямота — вот качества, определяющие достоинства человека, и особенно человека в белом халате. Не важно, что там, за стенами больничной палаты, — СССР или Россия, танки на улицах или митинги. Есть врач, и есть больной, которого нужно спасти. И если врач вместо работы думает о политике или о том, как заработать на стороне, то он не имеет права называть себя врачом. Сергей не раз говорил об этом с Катей, и она абсолютно с ним соглашалась. Конечно, это был юношеский максимализм и, конечно, жизнь не делится на только черное и только белое, есть полутона и нюансы. Но все это он понял гораздо позже.
Стас спекулировал лекарствами. Даже не спекулировал в прямом смысле слова, спекулируют — это когда втридорога продают, Стас же цену не ломил, а если и имел приличную прибыль, то, скорее, с оборотов. Стас «крутился». Тогда время было такое, тогда все крутились кто как мог. Денег нет, медикаментов нет, детского питания нет, одноразовых шприцев и то нет, в аптеках хоть шаром покати: зеленка и кружки Эсмарха, лекарствами торгуют чуть ли не с лотков какие-то темные личности, и поди разбери, украли они эти препараты где-то или изготовили тут же, в соседней подворотне, из мела, песка и воды. Стас мог достать практически что угодно, у него были свои источники. Как потом выяснилось, он скупал в больницах у выздоравливающих любые излишки — прописали человеку курс лечения, осталось несколько шприцев, неиспользованных капельниц, пара таблеток, ампула-другая импортного препарата, человеку это все равно без надобности — пропадет, а так — деньги хоть частью вернулись. Иногда добывал у оптовиков пару ящиков прямо с колес, а продавал по упаковочке, как в аптеке.
Сергей считал, что Стас должен сделать выбор: медицина или коммерция. И не только он так думал, многие в группе не одобряли занятий предприимчивого однокашника. Их курс был на практике в отделении неонтологии, буквально за два дня Стас наладил контакты со всеми больными, на обходах перемигивался с клиентками, обнаглел до того, что прямо во время обхода, стоя за спиной у заведующей отделением, раздавал свертки и пересчитывал деньги. Это не могло остаться незамеченным. И, собственно, исходов могло быть только два: либо он завотделением уговаривает, делится прибылью, обещает так больше не делать, либо — скандал. Завотделением оказалась женщиной принципиальной и несгибаемой, в деканат полетело ходатайство об отчислении из института. Стас просил, требовал, искал всякие компромиссы, в конце концов пришел однажды на занятия и сказал, что почти решил вопрос, но нужно ходатайство всей группы, что он, мол, хороший и отчислять его не нужно.
Они не подписали. Сергей тогда сказал, что медицина от отсутствия в своих рядах Стаса ничего не потеряет, что Стас на самом деле уже сделал выбор и лучше быть хорошим коммерсантом, к чему у Стаса несомненный талант, чем врачом-недоучкой. Короче говоря, Стаса отчислили, через несколько месяцев забрали в армию, и потом стало известно, что он служил в спецназе и погиб в Чечне.
Когда Катя узнала об этом, она заплакала и сказала:
— Если бы не твоя принципиальность, человек был бы жив…
Сергей не стал оправдываться, не стал ничего объяснять. Он не чувствовал своей вины. Почему он должен был ее чувствовать? Он считал, что Катя успокоится, обдумает все спокойно и все поймет. Но она больше не хотела встречаться с ним, не могла его видеть. А когда он попытался поговорить, выпалила ему в лицо:
— Я тебя боюсь! Ты, как Павлик Морозов, не задумываясь предашь родного отца ради торжества никому не нужных принципов!
Обидная, чудовищная неправда. Как же тяжело было слышать ее из уст любимого человека!.. И на этом у них с Катей все закончилось. Они, конечно, продолжали встречаться на занятиях, но едва здоровались… А потом, возможно, у нее кто-то и появился. А потом появился уже наверняка.
3Женщина лежала на заднем сиденье «Москвича» и тихо подвывала. У левой распахнутой дверцы на коленях — муж, целует в лоб, успокаивает, у правой — тоже на коленях — Сергей, Татьяна, перевесившись с переднего сиденья, держит женщину за руку, отчитывает, не сварливо, а скорее ободряюще:
— Ну что же вы до последнего дотянули? Надо же было раньше… Ну ничего…
Стремительные роды. До больницы не доехали, «скорую» вызвали гаишники, рядом с постом которых тормознул незадачливый супруг. Сергей осмотрел роженицу: переносить, госпитализировать поздно — головка уже показалась. А помощь специалистов нужна! Просто необходима. Пуповина обвилась вокруг шеи ребенка. Малейшее промедление — и малыш задохнется. Татьяна, сообразив, что к чему, встревоженно сводит брови, но матери о трудностях знать не обязательно, ей и без того нелегко, и Татьяна журит и успокаивает, уговаривает дышать, а сама подает одноразовый скальпель. Надрез, еще надрез, показались плечики, осторожно, быстро, но без суеты, Сергей распутывает петли пульсирующей пуповины, освобождает головку, выдергивает малыша. Он молчит. Это очень плохо, что он молчит. Сергей, забыв о фонендоскопе, прикладывает ухо к его маленькой скользкой груди, слушает сердце. Бьется. Бьется! Переворачивает, хлопает мальчика по сморщенной попке, и тот взрывается возмущенным ревом.
Сергей оборачивает ребенка пеленкой и кладет на грудь матери. У нее по щекам ручьями текут слезы, и при этом она абсолютно блаженно улыбается.
Сергей оборачивает ребенка пеленкой и кладет на грудь матери. У нее по щекам ручьями текут слезы, и при этом она абсолютно блаженно улыбается.
— Доктор!.. — Новоиспеченный отец нарезает широкие круги вокруг машины, безуспешно пытается прикурить дрожащими пальцами, выбрасывает сигареты, срывается на бег, замирает, бросается к Сергею, трясет руку. — Ну ты!.. Да я!.. Ну сын! Сын, господи, доктор!..
Мальчик морщится, кряхтит, недовольно шлепает губами. Мальчик живет.
Ради таких вот дел Сергей, окончив аспирантуру, не остался ассистентом на кафедре, а уехал в соседние Химки — подальше от столичных благ и возможностей. Он хотел настоящего дела, хотел понюхать пороху. И теперь с наслаждением вдыхал его терпкую гарь, впитывал, вбирал, наполнялся ею до последней клеточки.
4— Женщина, шестидесяти семи лет, бытовая травма, возможно, перелом ноги, острые боли в области живота, слабость, головокружение. — Диспетчер по рации продиктовала адрес.
Водитель Коля тяжело вздохнул и включил мотор:
— Последний клиент на сегодня?
— Скорее всего, последний. — Врач бригады Михаил Иванович Ступин взглянул на часы, было начало восьмого вечера — до конца смены меньше часа.
Фельдшер Марья Яковлевна заглянула в чемоданчик с медикаментами. Ну перевязочных материалов хватит… А если у старушки что-то серьезное? Если перелом шейки бедра, что в таком возрасте обычное дело? А вдруг еще внутреннее кровоизлияние? Чем тогда ее спасать? Аптечка хронически недоукомплектована — нет средств.
Ехать было недалеко. Через десять минут Марья Яковлевна вслед за доктором Ступиным поднималась по заплеванным бетонным ступенькам на четвертый этаж. Лестница узкая, перила высокие, на площадках не развернуться — вдвоем с Михаилом Ивановичем не снести. Михаил Иванович был уже в возрасте — пятьдесят шесть, ненамного моложе самой Марьи Яковлевны. Им ли за такую работу хвататься? Тут санитары нужны. Молодые, здоровые. Санитаров не дают, придется звать Колю на помощь. А если старушка пудов десять весит?.. Может, кто-то из родственников есть. Или соседи помогут…
Михаил Иванович позвонил. Дверь открыл мужчина. Марья Яковлевна и не разобрала, молодой он или не очень, — на площадке и в прихожей свет не горел. Судя по голосу, нестарый.
— Извините, лампочка перегорела, — сказал мужчина. Голос подрагивал. «За бабушку волнуется, — подумала Марья Яковлевна, — внук, наверное». — Проходите вперед, там направо — ванная, руки можно помыть…
Доктор в сопровождении мужчины прошел вперед направо, послышался звук тупого удара, звякнуло стекло. «Споткнулся, наверное, — подумала Марья Яковлевна, — совсем люди стыд потеряли, врачей вызывают, чтобы они тут себе головы порасшибали, хоть бы свечку зажгли, если уж лампочку вкрутить некогда». Она задержалась в прихожей: снимать обувь, предложат тапочки? В каждом доме свои порядки: где-то тряпку под ноги сунут туфли вытереть, где-то так позволят проходить, пусть хоть дождь на дворе, хоть снег, где-то и тапочки дадут, и чаю потом нальют, и шоколадку в карман сунут или несколько рублей — люди разные. Но тут, похоже, о чистоте никто особо не заботится. В маленькой прихожей было душно, пахло плесенью, пылью и еще чем-то странным.
— Где больная? — крикнула Марья Яковлевна в темноту.
— Сейчас, сейчас, — отозвался внук. Из ванной слышался плеск воды.
Глаза Марьи Яковлевны понемногу привыкли к темноте. Она различала уже проем двери в комнату, а напротив еще один проем — дверь во вторую. Стандартная планировка, двухкомнатная хрущоба, направо за туалетом с ванной — кухня, только что ж у них нигде свет не горит, все, что ли, лампочки перегорели?..
Мужчина, которого Марья Яковлевна так и не разглядела, махнул рукой:
— Сюда вот проходите.
Она сделала шаг вперед и вдруг почувствовала у себя над ухом жаркое несвежее дыхание, и что-то противно холодное коснулось ее шеи под самым подбородком. Она просто обмерла от страха, а мужчина подтолкнул ее вперед и дрожащим шепотом приказал:
— Вываливай все из чемоданчика на стол.
«Какой стол? — пронеслось в голове Марьи Яковлевны. — Темно же, не видно ничего». И тут вспыхнул свет, неприятно резанув по глазам, а взгляду Марьи Яковлевны предстала совершенно пустая комната с ободранными обоями и покоробившимся паркетом. В углу стоял обеденный стол с разноцветными пятнами по темной полировке, посреди комнаты — трехногая табуретка, на ней телефон и больше вообще ничего не было. Теперь стало понятно, почему свет был выключен. Они бы увидели все это с порога и даже входить бы не стали — никакая бабушка шестидесяти семи лет в такой халупе жить не может, разве что запойная пьяница…
Марья Яковлевна медленно направилась к столу. Большой хлебный нож мелко дрожал, больно давя на шею. Его сжимала дурнопахнущая волосатая рука. Марья Яковлевна наконец сообразила, чем это пахнет рука и вообще вся квартира: конопля!.. Курили, видно, давно, только этот дурман долго не выветривается. Краем глаза она заметила торчащие из ванной ботинки доктора Ступина. Они не шевелились. Тут и у Марьи Яковлевны ноги подкосились, и все оборвалось внутри: неужто убил?!!
— Вываливай все! Вываливай! — подталкивал ее «внук», голос его вибрировал от нетерпения.
Она открыла чемоданчик, перевернула над столом, высыпались перевязочные пакеты, одноразовые шприцы, жалобно звякнули пузырьки и ампулы. «Внук» оттолкнул ее, бросил нож и принялся лихорадочно копаться в куче медикаментов.
Бежать бы!.. Бежать что есть мочи, кричать, звать на помощь! И входная дверь не заперта, и вечер уже, все соседи с работы повозвращались, кто-нибудь да выйдет!.. Но ноги словно налились свинцом, словно приросли к полу, грудь сжимало, перед глазами поплыла серая пелена. И глаза закрылись…
Она очнулась оттого, что наркоман бесцеремонно тряс ее за плечо. Она лежала на грязном полу, а вокруг валялись разодранные бинты, раздавленные пузырьки и ампулы.
— Где остальные лекарства?! — Наркоман орал на нее, бешено вращая глазами. — Где? В машине оставила?!
— Нету больше ничего, — с трудом выговорила Марья Яковлевна.
— Врешь, сука! — Он навис над ней и тряс, схватившись за лацканы халата так, что отлетели пуговицы. — Не смей мне врать! Вы же к бабке ехали с переломами, где обезболивающие?!
— Там… новокаин…
— Какой, мать твою, новокаин?! Где лазикс, промедол, морфин, калипсол, седуксен, реланиум, хоть что-нибудь? Где???
— Нету, — Марье Яковлевне было тяжело дышать, сердце то замирало, то начинало бешено колотиться в самом горле. — Нам не выдают такого. В больнице нет средств на такие медикаменты…
— М-мммм!!! — взвыл наркоман, схватил нож и стал целить им Марье Яковлевне в лицо. — Ты врешь, сука, врешь! Я сам по телевизору слышал, что вас теперь нормально финансируют. У тебя в аптечке должно быть девяносто шесть наименований препаратов, девяносто шесть!!! Где?
Он схватил ее за руку и буквально волоком потащил на кухню. Поднял, швырнул на подоконник, распахнул перед носом окно. Сзади под лопатку уперся нож.
— Зови своего водилу, сука! А пикнешь хоть что-то лишнее, прирежу и вышвырну прямо на твою гребаную машину!
— Коля! — крикнула в окно Марья Яковлевна.
— Громче, — рявкнул наркоман.
Она завопила изо всех сил:
— Коля!!!
Наконец водитель выглянул из машины. Она махнула ему призывно рукой, чтобы поднимался. Предупредить его она могла только страшным выражением лица, но на улице настолько сгустились сумерки, что Коля наверняка видел только ее силуэт на фоне освещенного окна.
— С носилками? — прокричал водитель.
Она отрицательно махнула рукой: может, это его насторожит? Он удивится, зачем ему подниматься, если носилки не нужны? Заподозрит что-то неладное, сообщит диспетчеру, что оставляет машину, потому что нужна его помощь в транспортировке больного, а когда через пять минут они не доложатся, куда везут пострадавшую и с каким предварительным диагнозом, заволнуются уже в диспетчерской, начнут проверять, подключат милицию…
Но бедный Коля спросить-то спросил, но даже не глянул, что она ему махала. Привычно взял носилки и побрел в подъезд.
Наркоман сунул нож за пояс, бросился к раковине, под которой валялась груда мусора: пустые бутылки, засаленные газеты, заплесневевшие корки хлеба. Он схватил пивную бутылку, наполнил ее водой, отыскал в мусоре почти непогнутую крышку, заткнул горлышко. Его движения с каждой минутой становились все более лихорадочными, его колотило, на лбу и шее обильно выступил пот. Очевидно, он уже много часов был без дозы. Господи, молодой же еще, мелькнуло в голове у Марьи Яковлевны, худой, небритый, круги под глазами, всего-то лет тридцать ему от силы, а уже конченый человек.
Потом он обхватил Марью Яковлевну сзади за шею, вытолкал впереди себя снова в прихожую. На этот раз свет он там включил, а в комнатах и на кухне снова выключил. На лестнице совсем рядом слышалось шумное дыхание Коли.