Белка тоже закрыла глаза, ее начало знобить. Ей показалось, что в зале становится все холоднее и холоднее.
А ведь они даже на смерть по-человечески отправить не могут! Эх вы, люди! Белка неожиданно поняла, что сама отделила себя от всех остальных. Не только от сонного судьи, прокурора-ястреба, этого недотепы адвоката, но и от зевак в зале, прохожих на улице, от всего остального человечества. От их радостей и невзгод, мелких интересов и тщеславных устремлений – денег, успеха, славы. У нее внутри – там, где душа, было пусто, там не осталось ничего – ни страха умереть, ни желания жить. Пустота, скучная черная дыра.
Белка тихо застонала – Господи, ну скорей, скорей бы уж!
Адвокат запнулся, обернулся с кроличьим лицом. Потеряв нить речи, подошел к столу, начал перебирать бумаги. Белка видела его пухлые розовые пальцы с круглыми детскими ногтями. Манжеты рубахи были несвежими, мокрыми от пота. У Белки вдруг возникло непреодолимое желание потрогать его руку – такой она была сдобной и розовой, наверняка теплой и влажной. Белка медленно подалась вперед и вдруг вцепилась в его кисть. Рука оказалась почти горячей.
Адвокат, взвизгнув по-бабьи, отпрыгнул, пряча руку за спину.
Белка одним широким жестом смахнула все бумаги со стола, листы весело вспорхнули, разлетелись по полу. Белка выпрямилась, повернулась в застывший зал.
Она ожидала увидеть ненависть, злорадство, любопытство – на лицах был испуг. Страх! Они боялись ее! Боялись восемнадцатилетней девчонки в тюремном комбинезоне и наручниках, отчаявшейся до предела, до точки. Поставившей крест на себе.
– Ну что же вы, люди… – крикнула Белка. – Как же так? Что с вами… ну что с вами происходит?
Голос ее сорвался, в горле застрял ком. Белка подняла скованные руки, кулаками вытерла слезы. Стараясь не разреветься, она переводила свой взгляд с лица на лицо – испуг, испуг. Она подумала, что такое лицо бывает у человека, наткнувшегося в лесу на гадюку.
– Немедленно сядьте! – Судья уже несколько секунд долбил молотком. – Подсудимая! Не усугубляйте вашего положения!
Белка повернулась, посмотрела на судью. Медленно села.
– Перерыв до четырех… – Судья взглянул на часы. – До четырех тридцати.
30
Когда Белку привели после перерыва, солнце уже успело закатиться. Зал помрачнел, потолок будто стал ниже. Белка поежилась, зажала ледяные ладони между колен. Уставилась на пустое судейское кресло. От стен, обитых дубом, пахло сырой мастикой. Прошмыгнула на свое место стенографистка, секретарь, отогнув указательным пальцем манжет, с важной медлительностью привстал, выпрямился и выпятил грудь, как птица перед полетом.
– Встать! – торжественно провозгласил он. – Слушается приговор по делу «Штат Аризона против Софии Белкин»!
Белка удивилась, услышав свое имя. Она снова поежилась – что ж так холодно! Ее бил озноб, она стиснула зубы, чтобы они не стучали. Дальнейшее в ее сознании происходило с каким-то сдвигом, словно она выпала из этой реальности и наблюдала за происходящим из другого мира с иным течением времени, иными оптическими законами. Изображение не совпадало со звуком – звуки то запаздывали, растягиваясь в утробное мычание, то комкались в несуразную скороговорку.
Из боковой двери выплыл судья – батистовая черная мантия, бледное лицо. Белка быстро опустила глаза, как в детстве с той Бабой Ягой: если не смотреть на нее, то и она тебя не заметит. Главное – заставить себя не смотреть. Не так просто, как кажется. Совсем не так просто.
В ушах стоял шум, низкий тяжелый рокот, как от мощной подземной турбины. Белке даже показалось, что она ощущает тугую вибрацию подошвами своих ботинок. Судья опустился в кресло, начал говорить. Белка зажмурилась, пытаясь разобрать слова. Откуда-то появилось эхо, гласные звуки потянулись, поплыли, как томные песни китов, она уловила лишь одно слово – милосердие. Милосердие? Белка замотала головой – откуда вам знать, что это такое?
Потом судья сказал «механизм правосудия работает безотказно», и Белка догадалась, что подземный рокот, наверное, и есть работа того самого механизма. Что ради нее включили эту мощную махину – «машину правосудия», – загудел мотор, закрутились шестеренки, забегали-засновали шатуны и поршни.
Судья медленно, мучительно долго, как в дурном сне, поднимал руку с молотком. Наконец поднял – и все вдруг стихло. Приговор – поняла Белка, он объявляет приговор. Сейчас он произнесет одну фразу, стукнет деревянным молотком – и ее, Белку, посадят на электрический стул, включат ток и через семнадцать секунд…
Белка не выдержала: замирая, как в детстве, перевела взгляд на лицо судьи. Серое, цвета сырого теста, оно ничего не выражало. Ничего. Его губы, пухлые, чуть сиреневые, словно в блестящей помаде, медленно произносили слова. Каждое слово было весомым, будто обладало особой ценностью.
– …данной мне гражданами штата Аризона, – слова круглыми булыжниками тяжко падали в жидкое болото. – Я приговариваю…
Белку поразило неожиданное открытие: именно в этот момент она ясно поняла, что судья сейчас может сказать, что ему взбредет в голову, – может казнить ее, может помиловать, отпустить или законопатить в тюрьму на веки вечные. Что он как Бог. Всемогущ! И что ему, как и Богу, плевать. Плевать на нее, на ее мать, на Анюту, на убитого отца. Что больше всего судье хочется, чтоб вся эта морока поскорее закончилась, чтоб наступил вечер и можно было бы безнаказанно завалиться в тапках и пижаме на диван. Читать книжку, прихлебывать скотч и ни о чем не думать.
– …приговариваю к ста десяти годам тюремного заключения без права на амнистию.
Судья опустил молоток.
Вселенная раскололась вдребезги.
Ее не казнят! Не будет семнадцати секунд! Она будет жить! Жить!
Белка, раскрыв рот, жадно вдохнула. Еще раз, судорожно – воздуха не было. Ее с головой накрыло жаркой мутью, словно она тонула в манной каше. Белка, теряя сознание, вцепилась в край скамьи, но скамья зыбко пошатнулась, подалась наверх, а после качелями понеслась куда-то вниз, вниз, в душную темень.
31
– Голову поднимите! – бубнил кто-то сквозь тьму. – Да не так! Кто ж так держит?
Ей тыкали в нос ватой, от нашатыря она закашлялась, открыла глаза. Ей дали воды. Сердце тут же радостно подпрыгнуло – жить! Она будет жить! Прощай, Гертруда, прощай, рыжая ведьма! Белка засмеялась.
– Оклемалась, – сказал кто-то. – Можно уводить.
– Сейчас, пульс проверим. – Холодные пальцы вжались в шею под ухом. – Да, нормально. Можно уводить.
Снаружи уже опустились сумерки, но фонари еще не зажглись. От серого мертвого неба падал бледный отсвет на фасады домов, тротуары, деревья, лица людей. Цвета исчезли, все вокруг казалось пыльным, унылого мышиного цвета.
Во внутреннем дворе суда ее ждал тюремный фургон. Бес прохаживался взад и вперед, болтая с кем-то по телефону. Одноглазый сидел на корточках, прислонясь к колесу и тупо глядя в стену.
– Получайте обратно свою красавицу. – Судебный охранник передал Бесу какие-то документы. – Вот тут распишись.
Как бандероль, подумала Белка. Ну да ладно, это ничего, это не самое страшное. Главное – живая. И снова радостная волна качнула ее вверх-вниз – живая! Ведь это ж почти чудо, просто как во сне!
После обморока голова была пустая и легкая, как от того португальского шипучего вина, что отец покупал на Рождество. Тело казалось тряпочным, Белка вяло улыбалась своей беспомощности. Одноглазый охранник распахнул дверь в нутро фургона, легко приподняв, опустил ее на железный пол.
– Спасибо… – пробормотала Белка.
Одноглазый что-то буркнул, захлопнул дверь.
Затарахтел мотор, в кабине включили радио. Поехали. Белка отползла в угол, села, вытянув ноги. На поворотах ее голову плавно мотало то вправо, то влево. В темноте легко можно было представить, что ты плывешь в лодке по ночному морю, что ленивые волны качают тебя вправо, влево. Вправо, влево. Вправо…
В кабине запиликал телефон.
– Да, господин комендант, – ответил Бес и выключил радио. – Да, выезжаем. Переночуем за городом, да. Дешевле и воздух чище, ха-ха. Завтра часа в три будем… Уже в курсе? Да… да… увы. Совершенно неожиданно. И, главное, непонятно. Прокурор выступил просто великолепно… Да, блестяще. И тут – здрасьте-пожалуйста – пожизненное!
– Вот вам и здрасьте-пожалуйста! – Белка засмеялась в темноте. – Живая!
– Аргументы? – переспросил Бес. – Ну да, логика определенная есть, безусловно. Сказал, что смертная казнь для нее будет милостью. Ей же и двадцати нет… восемнадцать? Ну, тем более…
Белка перестала смеяться. По спине пробежал холодок, словно чернильная тьма фургона запустила свои скользкие щупальца ей за шиворот. Восемнадцать, да, восемнадцать – почему тем более? Ведь ее не казнят? Ведь она будет жить? Что может быть более?
Бес еще что-то сказал, засмеялся.
– Казнь будет милосердием, – прошептала Белка. – Смерть будет милосердием… А жизнь…
Бес еще что-то сказал, засмеялся.
– Казнь будет милосердием, – прошептала Белка. – Смерть будет милосердием… А жизнь…
Ощущение наползающего кошмара. Как в страшном сне, когда до сознания вдруг доходит, что все вокруг вовсе не то, чем казалось мгновенье назад, – трава под ногами начинает шевелиться, ветки деревьев оживают, невинная девица зеленеет лицом и, ухмыляясь, показывает вурдалачий клык.
Белка закричала – стон пополам с рыком:
– Не-ет! Нет! – Она стала бить наручниками в железный пол. – Нет!
Фургон подпрыгнул на колдобине, Белка, потеряв равновесие, кулем покатилась в угол. Ударилась затылком.
– Да, господин комендант, все бумаги… – говорил Бес. – Они что-то еще с курьерской вам отправят… На следующей неделе. Да, да, кажется, от судьи.
– Не-ет, – простонала Белка. – Нет, пожалуйста… Я не могу. Я ведь сама тогда… таблетками… Пожалуйста!
Она сжалась в комок, уткнула коленки в подбородок и заскулила:
– Смерть будет милосердием! Милосердием…
Нет, она просто не сможет. В ее памяти нет ничего, кроме жути той ночи – отцовской руки на полу, мертвой, с толстым обручальным кольцом, кислой вони пороха и оружейной смазки, крика в мегафон: «Не валяй дурака. Выходи, подняв руки!» В мозгу занозой сидят чертовы строчки:
Она не сможет, просто не сможет жить с этим. Каждый день, каждую ночь. Да и зачем? Какой смысл в этом? Кроме мученья, бесконечной пытки, липкой паутины, опутывающей разум и волю. Боли, сводящей с ума своей безысходностью. Что ее ждет? Годы, десятилетия (подлец прав – ведь ей всего восемнадцать!), каждая секунда будет пропитана ядом несправедливости. Она не сможет забыть, стереть из памяти эти проклятые стихи, вероятно, в конце концов они сведут ее с ума. Но даже в своем безумии она будет помнить, что произошла чудовищная несправедливость. Что зло не наказано и не будет наказано никогда. Никогда!
32
Город остался позади. Белка лежала на полу и смотрела в щель под дверью на удаляющиеся огни – щедрую россыпь медленно тающих самоцветов: желтоватых топазов, сиренево-ледяных топазов, сочных рубинов. Алмазной иглой втыкался в лиловое небо шпиль телецентра. На самом острие каплей крови лениво пульсировал авиамаяк.
Пошли пригороды. Скучные ряды одинаковых домов с одинаковыми фонарями вдоль дорожек, низкорослые кусты и хворые деревья, неубедительно изображавшие скверы, пустые детские площадки. Иногда выскакивала балаганная вывеска придорожного ресторана, вспыхивала фейерверком и спешно, словно стыдясь, убегала в темень.
Началась пустыня. Закату удалось наконец выплеснуть свою обморочную красноту – там, где умерло солнце, пылал малиновый нарыв. От него растекалось коралловое марево, нежный и беспомощный цвет, от которого у Белки выступили слезы. Горная гряда на горизонте быстро темнела – голубой стал ультрамарином, потом просто черным.
Из кабины доносилась музыка, незатейливая и веселая. Потом волна начала уходить, радио выключили. Охранники не разговаривали, лишь иногда Бес комментировал встречные машины: он явно разбирался в технических нюансах – говорил про объем двигателя, лошадиные силы, называл какие-то цифры. Одноглазый молчал.
Проскочили мост через каньон, на частых стыках колеса устроили вагонный перестук. После моста дорога пошла в гору, мотор натужно загудел. Холмы подступили к самой обочине, Белке стало видно лишь черноту и багровый отсвет габаритных огней на асфальте. Она закрыла глаза, легла на спину.
33
Фургон остановился, Белка тут же проснулась. Подползла к двери – ей удалось разглядеть какой-то сарай со слепым фонарем над входом. Из-за крыши выглядывал мутный край полной луны. У завалившегося забора стоял старый пикап с горбатым кузовом.
Захрустел гравий под каблуками, кто-то зычно зевнул и от души хлопнул дверью кабины.
– Вот ведь темень… – Бес кряхтя потянулся. – Черт ногу сломит.
Он выругался, сплюнул.
– Не «Хилтон», это точно. А с этой что? – услышала Белка голос одноглазого.
– Потом выведу пописать. Пошли.
Бес начал колотить в дверь сарая.
– Абла ла пуэрта, Карла! – крикнул он, пару раз для убедительности пнув в дверь ногой. – Просыпайся, старая карга!
Долго не открывали. Желтый свет фонаря освещал деревянные ступени крыльца, вылинявшую надпись на доске – какая-то ферма – и две темных фигуры: щуплый Бес рядом с одноглазым верзилой выглядел как ребенок. Наконец дверь распахнулась, они вошли.
Рыхлая луна выползла из-за крыши, осветила двор пыльным белесым маревом. За сараем виднелась ограда, сложенная из дикого камня. Дальше начиналась пустыня, темнели холмы, похожие на застывшие океанские волны. Где-то там, в непроглядной дали, завыл койот. Белка поежилась.
Из-под двери тянуло сыростью, горько воняло мокрой гарью. Белка толкнула дверь плечом, потом легла на спину, с силой уперла подошвы ботинок в обе створки. Надавила – засов скрипнул, но дверь не поддалась. Так дело не пойдет, нужно по ней как следует трахнуть. Белка, как на уроке физкультуры, прижав колени к подбородку, сжалась пружиной, а после коротким броском ударила каблуками в дверь. От грохота ей самой стало страшно, она замерла и стала ждать. Из сарая никто не вышел, только в дальнем конце загорелось окно. Потом другое. У Белки тряслись руки, она отползла в угол, обхватив колени, прижала их к груди. Мерзко дрожали губы – это от холода, от холода, пробормотала Белка вполголоса.
Бес появился минут через сорок. Белка словно почувствовала, что он сейчас придет. И тут же скрипнула дверь, по крыльцу протопали башмаки, потом захрустел гравий – все ближе и ближе. Клацнул замок, раскрылась дверь. Луч фонаря ослепил Белку, она загородилась руками.
– Ну вот… – тихо проговорил Бес. – Все получается даже лучше, чем я смел мечтать. Я про праздник.
Он засмеялся. Белка не видела его, только сноп белого слепящего света.
– Выползай, – нежно позвал он. – Пойдем, погуляем…
Белка на карачках доковыляла до двери, легла на живот, сползла на землю. Ноги затекли и не слушались.
– Ну не ленись, пожалуйста. Шагай. – Бес фонарем подтолкнул ее. – Покажу тебе кой-чего…
Белка, шатаясь, пошла. Бес светил ей в спину. Она наступала на свою прыгающую по щебенке тень, огромную и уродливую. Между двух столбов на веревке сушилось белье, в темноте тряпки были похожи на шеренгу задумчивых привидений.
– А теперь – левее, – сказал он. – Гараж видишь?
Луч фонаря выхватил кусок пригорка и приземистую постройку с ржавыми воротами. Рядом стоял скелет грузовика, по бампер вросший в песок. Бес повесил фонарь на крюк в стене, начал возиться с замком.
Белка сжала кулаки, сделала осторожный шаг – если браслетами со всего маху в темя…
– Стоять, – не поворачиваясь, строго сказал Бес. – А то будет очень больно.
Вошли, Бес щелкнул выключателем. Скудный свет – дохлая лампа в жестяном абажуре вспыхнула над дощатым помостом. Посередине стояло деревянное кресло с прямой спинкой. Оно было выкрашено в яркий оранжевый цвет. Белка застыла.
– Я знал, что тебе понравится… – проговорил Бес, подталкивая Белку к помосту. – Не бойся, ближе подойди.
К подлокотникам кресла были приделаны металлические кольца с зажимами для рук, от них по доскам помоста змеились толстые провода в черной резиновой оплетке.
– До двух тысяч вольт, конечно, не дотягивает – генератор хиловат. – Бес подошел к трансформаторному ящику, открыл крышку. – Пробки вышибает. Где-то пятьсот-шестьсот максимум. Но так даже интересней…
Он поднялся на помост, обошел кресло, провел рукой по спинке.
– Ты мне ничего не сделаешь. – Белка постаралась говорить спокойно, она сглотнула. Ей казалось, что от страха ее сейчас вырвет. – Все знают, что я…
Бес засмеялся, пружинисто спрыгнул с помоста.
– Какая простота! – Он отряхнул ладони. – Умильно до слез.
– Комендант знает… Ты подписал бумагу, там, в суде – я видела… Ты должен меня доставить…
– Разумеется! – Бес сделал удивленное лицо. – Кто же сомневается! Должен – значит, доставлю. В целом виде или по частям. Сырую или запеченную. Но непременно доставлю.
Гараж был большой, на две машины, перед второй дверью стоял пыльный «Форд» с аризонскими номерами и треснутым ветровым стеклом. Разбуженный сверчок недовольно зацокал, потом затянул занудную трель. Сыро пахло землей и прогорклым машинным маслом. В углу гаража громоздился хлам – обычный сарайный мусор, застрявший тут по дороге на свалку: мятые картонные коробки, жестяные банки с потеками краски, мотки проводов, желтый садовый шланг, ржавые инструменты – лопата, двуручная пила, грабли со сломанной ручкой. Среди этого хлама белел мраморный ангел с отбитым крылом – такие обычно стоят на мексиканских кладбищах. У ангела было скорбное девичье лицо, обращенное к небу. Туда же он указывал правой рукой, свою левую руку ангел жеманно приложил к сердцу.