— Как дела, чужестранец? — развязно осведомился длинноногий, обращаясь к приезжему и вежливо приветствуя его плевком табачного сока и жвачки.
— Ничего, благодарю вас, — ответил приезжий, поспешно отодвигаясь.
— Какие новости? — продолжал сидевший у камина, вытаскивая из кармана кисет и длинный охотничий нож.
— Никаких, насколько мне известно, — ответил приезжий.
— Жуете? — спросил словоохотливый собеседник, с неотразимым благодушием протягивая приезжему кусок табаку.
— Нет, благодарю вас, мне это вредно, — ответил приезжий, отодвигая от себя табак.
— Вот как? Не употребляете? — с удивлением переспросил длинноногий джентльмен, набивая табаком собственный рот.
Заметив наконец, что приезжий поспешно отодвигается каждый раз, как струя табачного сока направляется в его сторону, приветливый сосед, изменив прицел, принялся обстреливать каминную решетку, проявляя при этом тактическую изобретательность, достаточную для занятия какого-нибудь важного стратегического пункта.
— Что там такое? — с любопытством спросил приезжий, увидев, что часть присутствующих столпилась вокруг наклеенного на стене объявления.
— Сбежал какой-то негр! — был лаконический ответ, брошенный одним из стоявших перед плакатом.
Мистер Вильсон — так звали приезжего джентльмена — поднялся и, бережно убрав в сторону свой саквояж и зонтик, вынул очки, надел их и, подойдя к объявлению, прочел следующее:
Из дома нижеподписавшегося сбежал невольник-мулат по имени Джордж; рост — шесть футов, цвет кожи почти белый, волосы каштановые, вьющиеся, умен, хорошо говорит, умеет писать и читать. По всей вероятности, попытается выдать себя за белого. На плечах и спине — глубокие рубцы. На правой руке выжжена буква «Г».
Четыреста долларов тому, кто доставит его живьем. Столько же, если будет официально доказано, что он убит.
Мистер Вильсон прочитал объявление от начала до конца, словно изучая его.
Длинноногий скотопромышленник, до сих пор осаждавший каминную решетку, поднялся, вытянувшись во весь свой огромный рост, подошел к объявлению и решительно выстрелил в него густой струей табачного сока.
— Вот вся цена этой штуке, — буркнул он, снова усаживаясь на место.
— Что вы сделали! — с возмущением воскликнул хозяин.
— Я поступил бы так же с тем, кто написал это объявление, если бы он только оказался здесь, — сказал долговязый. — Человек, который владеет таким ценным рабом и так скверно с ним обращается, ничего другого не заслуживает. Раб бежал от него, и хорошо сделал!.. Такие объявления — позор для Кентукки. Вот мое мнение, если оно кого-нибудь интересует. У меня, сэр, целое стадо рабов, — продолжал скотопромышленник. — «Мальчики, — постоянно говорю я им, — можете убираться, улепетывать, бежать, когда вам будет угодно! Я и не подумаю гнаться за вами». И вот таким способом я удерживаю их при себе. Более того, у меня лежат готовые акты об освобождении на случай моей смерти. Они знают это. И могу вас уверить, чужестранец, во всем районе нет ни одного хозяина, которому негры приносили бы такой доход, как мне. Мои невольники не раз ездили в Цинциннати с конями стоимостью в пятьсот долларов и привозили мне деньги до последнего цента. Я и не ожидал другого. Обращайтесь с ними, как с собаками, они и работать и поступать будут, как собаки. Обращайтесь с ними, как с людьми, и они будут вести себя, как люди, и работать, как люди.
— Мне кажется, друг мой, что вы правы, — сказал мистер Вильсон. — Невольник, приметы которого здесь сообщают, личность необыкновенная. Ошибки здесь быть не может. Он лет шесть работал у меня на ткацкой фабрике и был лучшим мастером. Более того: он человек изобретательный. Он изобрел машину для очистки конопли. Это великолепная машина. Сейчас она применяется и на других фабриках. Патентом же пользуется его хозяин.
— Ну, конечно, пользуется, будьте уверены! — подтвердил длинноногий. — И наживает на нем немало денег. И ведь не постеснялся выжечь на правой руке такого раба особое тавро! Если мне только повезет и я встречу этого прохвоста, я наложу на него метку не хуже той, что он поставил на руке этого несчастного, ручаюсь вам! И он не скоро от нее избавится.
— Но с этими способными невольниками всегда бездна хлопот, — произнес человек сомнительного вида, стоявший в противоположном конце комнаты. — Потому-то их и приходится драть кнутом и метить каленым железом. Если бы они вели себя как следует, этого бы не понадобилось.
— Другими словами, — сухо бросил скотопромышленник, — бог создал их людьми, а вы стараетесь превратить их в скотов!
— Все эти умные невольники никакой выгоды своим хозяевам не приносят, — упрямо продолжал тот, под щитом своего невежества даже не замечая презрения в словах собеседника. — К чему все эти способности? Они служат им только для того, чтобы затмить своих господ. У меня было несколько таких вот способных рабов, я всех их продал туда, на низовья реки. Все равно сбежали бы рано или поздно.
— Лучше бы вы уж просто убили их, хоть души их отпустили бы на свободу! — резко бросил скотопромышленник.
Но разговор неожиданно прервался. К таверне подъехал небольшой изящный кабриолет. В экипаже сидел хорошо одетый, приличного вида человек. Лошадью правил его цветной слуга.
Все общество рассматривало приехавшего с тем особым вниманием, с которым люди, вынужденные дождливой погодой к безделью, рассматривают каждого вновь прибывшего. Это был человек очень высокого роста, смуглолицый, с прекрасными черными глазами, похожий на испанца. Его вьющиеся волосы были также черны, но какого-то тусклого цвета. Тонкие, изумительно очерченные губы, орлиный нос и на редкость пропорциональная фигура поразили всех присутствующих. Красиво и непринужденно поклонившись, он вошел в комнату и, жестом указав слуге, куда поставить чемоданы, медленно, держа шляпу в руке, направился к стойке. В книгу приезжающих он записался под именем Генри Бутлера из Окленда. Повернувшись, он заметил объявление и с видом величайшего равнодушия пробежал его глазами.
— Послушай, Джим, — сказал он, обращаясь к своему слуге, — не кажется ли тебе, что мы поблизости от Барнана встретили какого-то парня, подходящего к этому описанию?
— Да, мастер, — ответил слуга. — Только я не разглядел его руку.
— И я тоже не обратил внимания, — произнес незнакомец, зевнув со скучающим видом.
Вернувшись к хозяину, он попросил отвести ему отдельную комнату, так как ему срочно нужно написать несколько писем.
Хозяин подобострастно поспешил удовлетворить его требование. Изо всех углов, шумя, словно стая вспугнутой дичи, поднялась толпа негров — мужчин и женщин, взрослых и детей, в порыве неудержимой услужливости бросившихся приготовлять комнату для приезжего господина. Сам он между тем, взяв стул, уселся посреди комнаты и вступил в оживленный разговор со своими соседями.
Фабриканта Вильсона томило странное, почти мучительное любопытство. Ему казалось, что он узнает этого человека, этого Бутлера, что он где-то встречал его… точно же вспомнить ничего не мог. Когда незнакомец говорил, улыбался, Вильсон не мог оторвать от него взгляда, но, встретив черные, блестящие, спокойные глаза незнакомца, поспешно отворачивался. Вдруг, совершенно неожиданно, правда, словно молния, прорезала мозг Вильсона. Поднявшись, он с удивленным и почти испуганным видом приблизился к Бутлеру.
— Да, да, разумеется, — растерянно, словно во сне, пробормотал Вильсон.
В эту минуту появившийся откуда-то негритенок доложил, что комната джентльмена готова.
— Джим, присмотри за вещами! — небрежно бросил джентльмен и, обращаясь к Вильсону, добавил: — Я был бы счастлив побеседовать с вами несколько минут. Пройдемте ко мне в комнату, если вы ничего не имеете против.
Мистер Вильсон последовал за ним, не отдавая себе даже отчета в своих действиях. Они вошли в большую комнату во втором этаже, где в камине горел яркий огонь. Слуги заканчивали уборку.
Когда все было в порядке и слуги удалились, молодой человек запер дверь и решительным жестом положил ключ в карман. Затем, обернувшись и скрестив на груди руки, он взглянул прямо в глаза мистера Вильсона.
— Джордж! — воскликнул фабрикант.
— Да, Джордж, — произнес молодой человек. — Мне кажется, маскарад мой довольно удачен, — добавил он с улыбкой. — Ореховый отвар придал моей коже красивый смуглый оттенок, волосы я выкрасил в черный цвет. Как видите, приметы мои вовсе не совпадают с теми, которые перечислены в объявлении.
— Ах, Джордж, ты играешь в очень опасную игру! Я бы не советовал тебе идти по этому пути.
— Я готов нести ответственность за свои поступки, — сказал Джордж, и горделивая улыбка пробежала по его устам.
— Ах, Джордж, ты играешь в очень опасную игру! Я бы не советовал тебе идти по этому пути.
— Я готов нести ответственность за свои поступки, — сказал Джордж, и горделивая улыбка пробежала по его устам.
Джордж по отцу был белый. Его мать принадлежала к числу тех несчастных, которых редкая красота как бы предназначает к тому, чтобы стать рабынями страстей их хозяев и матерями детей, которым никогда не суждено знать своего отца. От одной из самых знатных семей в Кентукки Джордж унаследовал неукротимость и смелость нрава, а от матери — еле уловимый желтоватый оттенок кожи, искупавшийся чудесными черными глазами. Слегка изменив цвет кожи и волос, он превратился в настоящего испанца. Изящество и благородство манер были ему свойственны от природы, поэтому для него и не представило особого труда разыграть рискованную роль, выбранную им: роль путешествующего джентльмена.
Мистер Вильсон, по существу добрый, но в то же время осторожный и робкий старик, мелкими шажками бегал взад и вперед по комнате, колеблясь между желанием помочь Джорджу и воспитанным с детства страхом перед законом, который нужно заставлять уважать.
Не останавливаясь и продолжая расхаживать по комнате, он наконец заговорил:
— Итак, Джордж, ты сбежал, сбежал от своего законного владельца? Я не удивляюсь, Джордж, нет, но я огорчен. Да, Джордж, в самом деле, мне кажется… что я обязан сказать тебе это… мой долг тебе это сказать…
— Чем, собственно, вы огорчены? — спросил Джордж спокойно.
— Тем, что ты восстал против законов своей страны.
— Моей страны? — спросил Джордж, и выражение горечи и гнева искривило его губы. — Моей страны! Для меня родной страной может быть только могила. И лучше бы мне уж покоиться на дне ее!
— Что ты, Джордж! О нет, нет, не надо таких слов! Это греховные слова, они противоречат Святому Писанию. Джордж, у тебя дурной хозяин, я это знаю. Он вел себя скверно по отношению к тебе, и я не собираюсь защищать его. Но ведь тебе известно, что ангел приказал Агари вернуться к Сарре[11] и покориться ей? Ты ведь знаешь…
— Не напоминайте мне о Библии, мистер Вильсон! — вскрикнул Джордж, и в глазах его вспыхнули огоньки. — Я не очень-то верю тому, что в ней написано. Напоминать о Библии человеку, находящемуся в таком положении, как я, ни к чему: пожелав стать свободным, я не совершил греха.
— Ну, конечно, конечно, Джордж! Твои чувства вполне естественны… И все же я не имею права толкать тебя на этот путь… Да, дорогой мой мальчик, я болею душой за тебя. Твое положение очень, очень тягостно… Но апостол сказал: да останется всякий человек там, куда он поставлен. И мы обязаны покоряться воле провидения. Разве не так, Джордж?
Джордж стоял, высоко подняв голову, с горькой улыбкой на губах.
— Хотел бы я знать, мистер Вильсон, — начал он, — если, скажем, индейцы похитили бы вас, оторвали бы вас от вашей жены и детей, если б захотели заставить вас всю жизнь молотить рожь, — скажите, вы тогда тоже считали бы, что ваш долг оставаться в том положении, в которое вас поставило провидение? Я склонен думать, что вы в первой встретившейся вам лошади увидели бы неоспоримое небесное знамение и, оседлав ее, умчались бы куда глаза глядят. Не так ли?
Эта неожиданная логика заставила старика широко раскрыть глаза. Он не был глубоким мыслителем, но все же у него хватило здравого смысла поступить так, как поступают философы: ничего не сказать, когда сказать нечего. Продолжая тщательно разглаживать складки на своем зонтике, он вновь приступил к увещеванию.
— Ты знаешь, Джордж, — сказал он, — что я всегда был тебе другом и все, что я говорю, говорю из желания тебе добра. Ты подвергаешь себя ужасной опасности, и у тебя почти нет шансов на благополучный исход. Если тебя поймают, положение твое будет хуже, чем когда-либо. Они будут тебя истязать, бить и затем продадут на Юг.
— Мистер Вильсон, — сказал Джордж, — все это мне известно. Я подвергаюсь большой опасности, но… — Он расстегнул сюртук, и Вильсон увидел заткнутые за пояс два пистолета и кинжал. — Как видите, — произнес Джордж, — я готов ко всему. На Юг я не дам себя отправить ни при каких обстоятельствах. Если дело дойдет до этого — что ж, шесть футов земли я себе добуду… В первый и последний раз в жизни стану собственником земли в Кентукки!
— Джордж, ты просто в ужасном состоянии! Неужели же ты хочешь пойти наперекор всем законам своей родины?
— Снова «моя родина», мистер Вильсон! Родина есть у вас, но какая родина у меня или у любого другого, рожденного матерью-невольницей? Какие законы существуют для нас? Не мы издаем эти законы, и никто не спрашивает нашего согласия на их издание. Нам нет до них никакого дела! Все их отношение к нам сводится лишь к тому, что они способствуют нашему угнетению и порабощению.
Мистера Вильсона легко можно было сравнить с добрым тюком хлопка: он был так же мягок, неустойчив и так же легко вспыхивал. Ему было от всей души жалко Джорджа, и он даже смутно догадывался о чувствах, руководивших этим беглым рабом. Тем не менее он считал своим священным долгом наставить его на путь истинный.
— Джордж, — заговорил он снова, — все это очень дурно. Как друг, я обязан сказать тебе, что лучше не углубляться в такие вопросы. Это вредные, очень вредные мысли для человека в твоем положении. — Мистер Вильсон уселся на стул и в волнении принялся крутить ручку своего зонтика.
— Мистер Вильсон, — сказал Джордж, решительно усаживаясь напротив него. — Поглядите на меня хорошенько. Разве я не сижу перед вами, словно я такой же человек, как и вы? Взгляните на мое лицо, на мои руки, фигуру, разве я хуже любого другого? У меня был отец, мистер Вильсон, какой-то господин из Кентукки, которому до меня не было дела, настолько не было дела, что он даже не позаботился о том, чтобы я после его смерти не был продан вместе с собаками и лошадьми, принадлежавшими ему. Мать моя и семеро ее детей были при мне выставлены на продажу. На глазах матери по одному продали всех ее детей, всех — разным хозяевам! Я был самым младшим. Она бросилась на колени перед моим хозяином, моля его купить ее вместе со мной, чтоб у нее осталось хоть одно-единственное дитя. И тогда он ногой оттолкнул ее… Я видел все и слышал ее вопли и стоны, когда меня привязывали к лошади и увозили в имение хозяина.
— И тогда?..
— Хозяин позже купил мою старшую сестру. Она была хорошей, благочестивой девушкой и такая же красивая, какой в юности была моя мать. Она была хорошо воспитана и умела хорошо держаться. Вначале я радовался, что около меня будет близкий человек, но затем мне пришлось лишь горевать об этом. Я стоял за дверью и слышал, как ее избивали кнутом. Сердце мое обливалось кровью от сознания моего бессилия. И били ее только за то, что она желала вести жизнь честной девушки, на что ваши законы не дают права девушке-рабыне. В последний раз я видел ее скованной цепями, вместе с целым гуртом других рабов; их везли на продажу в Новый Орлеан, хотя они ни в чем не провинились. Больше я о моей сестре ничего не знаю… Я подрастал. Уходил год за годом. У меня не было ни одной живой души, которая оказывала бы мне больше внимания, чем собаке. Меня морили голодом, бранили, избивали. Я бывал иногда так голоден, что радовался, если находил кость, брошенную собакам. Я плакал иногда целые ночи напролет, но плакал не потому, что был голоден, и не потому, что меня били кнутом. Нет, я плакал при воспоминании о матери, о сестре и еще оттого, что не было у меня на свете никого, кого бы я мог любить. Мне неведомы были ни радость, ни утешение. Никогда ни от кого не слышал я ласкового слова, пока не попал на вашу фабрику. Вы относились ко мне хорошо, мистер Вильсон, вы советовали мне учиться грамоте и пытаться пробить себе путь в жизни. Вы знаете, как я вам за это благодарен. Затем я встретил ту, которая стала моей женой. Когда я понял, что и она любит меня, когда женился на ней, я просто поверить не мог, что все это действительность, — так безмерно я был счастлив… Но чем же это кончилось? Пришел мой хозяин, увел меня с работы, оторвал от друзей, от всего, что мне было дорого. И за что? Только за то, что, по его словам, я забыл, кто я такой! Он научит меня помнить, говорил он, что я только негр. В конце концов он решил разлучить меня с женой и приказал мне жениться на другой женщине. И на все это ваш закон дает ему право! Вот видите, мистер Вильсон, все мерзости, которые разбили сердце моей матери, сердце моей сестры, моей жены и мое собственное, — все они совершались с разрешения вашего закона. А вы называете это законами моей родины! У меня нет родины, как не было отца. Но я найду себе родину. От вашей родины я требую только одного: чтобы мне не препятствовали мирно покинуть ее. Если я доберусь до Канады, где законы будут меня защищать, она станет моей родиной, и я подчинюсь ее законам. Если же кто-либо попытается остановить меня, — пусть поостережется: я пойду на все. За свою свободу я буду бороться до последнего издыхания. Вы рассказывали, что ваши предки поступали именно так. Если у них было на это право, то и у меня оно есть.