И тогда, в день той счастливой защиты, не обошлось без подобной сцены, после которой я, пытаясь успокоиться, стоял у открытого окна у себя в кабинете. На Дмитровке в тот вечер случился пожар, горело у фабричных. Зарево поднялось на полнеба — так полыхало. Хотел было пойти перед сном прогуляться — поглазеть — и не пошел. И дома было невмоготу, и идти куда-то тошно. Как я ненавидел в ту минуту свой стол, свое кресло, бессмысленные книги, эту поганую комнату, рыдания за стеной, мучительные трапезы, молчание за столом! Помню, нестерпимо захотелось схватить мое чудо, горячее, потное ото сна, в охапку и бежать прочь, а здесь пусть все полыхает. Стоять в одном исподнем посреди озаренного двора, прижимать к себе перепуганного ревущего ребенка и смотреть, как лопаются и разлетаются стекла, как коробится железо на крыше, как вал огня поднимается выше тополей.
Катя часто брала дочку с собой в постель, но в периоды ее депрессии это становилось опасным. Один раз Анечка никак не хотела засыпать и ревела всю ночь, Катя часами ходила с ней на руках по комнате, потом вдруг в каком-то безумном ослеплении, доведенная детскими криками до нервного срыва, швырнула ребенка на кровать. С той минуты я стал бояться, что она может принести Анечке какой-либо вред, уронить ее, причинить боль, сделать что-то необдуманное, непоправимое.
Теперь, когда начинались сцены, я старался забрать Анечку и запереться с ней у себя в кабинете. Катя принималась бить чем попало в дверь и кричать:
— Отдай мне моего ребенка!
Все это делало нашу жизнь невыносимой.
Летом мы сняли дачу, чтобы Анечка не дышала городской пылью. Мне нужно было все время ездить в город, и мы выбрали Салтыковку на берегу Волги, это на пригородном поезде всего полчаса езды.
Переехали на дачу в конце мая. Внешне дом понравился, но потом пошли дожди, и по вечерам в комнатах было сыро. К тому же замучили сквозняки — двери, одна против другой, будто перебрасывались ветром.
Ночью закрывали ставни, и, лежа в бессоннице, я гадал, что это за шум снаружи — дождь или деревья. В ясную ночь лучи от луны пронизывали комнату сквозь выбитые сучки в ставнях, как шнурки.
За городом было хорошо, привольно, спокойно, ласточки пролетали через окно в дверь веранды. Обедали на улице, под одичавшей сиренью. По белой скатерти скакали солнечные баранки. Сидеть на солнце было уже тепло, а в тени еще холодно, и, когда солнце заходило за березу, приходилось вставать, передвигать стол, стулья, пересаживаться.
В пригородном поезде, когда ехал в город, на полках всегда дачники везли с собой завернутые в газеты охапки сочной махровой сирени. Вагон трясло, и сверху на пиджак сыпались лепестки.
Приезжая из города, я усаживал Анечку в прогулочную соломенную коляску и отправлялся с нею гулять — за соседней дачей начиналось поле люпина, а за ним в лесу прятался пруд. Мы ходили туда смотреть на стрекозиные свадьбы.
Как сейчас у меня перед глазами раннее утро, я уже оделся, выпил кофе, собираюсь на станцию ехать по делам в город. Чудо мое проснулось — я слышу сверху ее голосок. Иду по дорожке к калитке, огибая дачу, а из открытого окна детской над моей головой выглядывает Матреша с Анечкой на руках. Анечка видит меня, улыбается и машет ручкой, вернее, это, конечно, Матреша машет мне ее ручкой, но какое это имеет значение, а я машу снизу ей — и тут с ножки Анечки падает в ноготки под окном, еще мокрые от росы, вязаная розовая пинетка. Я подбираю ее, целую и засовываю в карман — так с тех пор и ношу с собой, мой талисман.
В тот день, это было воскресенье, мы с Катей посадили Анечку в коляску и пошли прогуляться в березовую рощу, заменявшую местным дачникам парк. Когда мы уже возвращались обедать, какая-то женщина, шедшая нам навстречу, увидев Анечку, стала испуганно креститься. Я почувствовал, как Катя вся сжалась.
Вечером я долго читал перед сном, на свет лампы слетались с улицы в открытое окно мотыльки, запахи, шорохи, потом выключил у себя в комнате электричество и вышел посидеть в соломенном кресле на веранде. Сюда выходили окна и моей комнаты, и той, в которой жила Катя, и я решил, что она уже спит, потому что свет у нее не горел.
Я сидел так долго. Было слышно, как зудит комар, как лают в деревне собаки, как тикают на стене часы, как тяжело пыхтит и бьет колесами по воде ночной пароход на Волге.
Тут свет в комнате Кати зажегся, и я увидел, что она еще не ложилась, вернее, лежала в темноте одетой, а теперь встала и включила лампу. Меня она не видела. Наверно, думала, что я уже давно сплю.
Она принялась ходить по комнате из угла в угол, причем ходила с закрытыми глазами, охватив руками плечи. Потом остановилась в углу, перекрестилась и принялась что-то шептать. Я, помню, еще подумал: с каких это пор она принялась читать на ночь молитву? Затем Катя сделала несколько шагов к серванту, и я ее не видел, только слышал, как она открыла дверцу, звякнуло что-то стеклянное, раздались звуки, будто наливали в рюмку. Снова в окне показалась Катя с маленьким оловянным стаканчиком, из которого она пила на ночь коньяк.
Она постояла, глядя за окно, мимо меня, выпила стаканчик одним духом. Подождала чего-то, будто прислушиваясь к себе, потом, не раздевшись и забыв выключить лампу, легла, неторопливо поправила юбку.
Я посидел еще немного и пошел спать. Только стал забываться, закричала Анечка. Ребенок был в комнате Кати, и я ждал, что она встанет и подойдет к дочке. Но Анечка продолжала надрываться, а Катя и не думала вставать. Наконец, я не выдержал и пошел туда.
Я сразу шагнул к кроватке, взял Анечку на руки, стал ее укачивать, и только тут посмотрел на Катю и почувствовал, что как-то странно пахнет. Она лежала в том же положении, как я ее видел с веранды. А на дне оловянного стаканчика увидел остатки беловатой жидкости. Я бросился к серванту. Там стоял открытый флакон с жидким морфием.
Сначала я совершенно растерялся и не знал, что делать, затем первое оцепенение прошло, и я побежал наверх, будить Матрешу. Та заохала, запричитала и как была, в одной ночной кофте, поскакала по лестнице вниз. Почему-то в ушах стучало, что нужно первым делом вызвать рвоту. Я засунул Кате палец в рот. Ее язык был сухой и шершавый, как у кошки. Ничего не получалось. Я вспомнил, что на одной из дач на нашей улице жил вроде какой-то доктор, и бросился, накинув пальто, в ночь, принялся стучать во все окна подряд. Поднялся переполох, шум, везде, наверно, решили, что это воры или пожар. Наконец, кто-то из-за закрытой двери стал, шамкая, по-старушечьи, объяснять мне, что он всего лишь дантист.
— Но промывание желудка-то вы сделать можете, черт возьми! — кричал я на всю улицу.
Он долго что-то искал, и наконец с резиновой трубкой мы побежали к нашей даче. По дороге он, задыхаясь от быстрого шага, вдруг прошамкал:
— Извините, я уже вынул зубы.
Катя была без чувств, но дышала. На кофточке у нее было что-то мокрое и липкое. Дантист стал засовывать ей в рот трубку, я держал голову и нажимал на щеки. Матреша заливала сверху воду. Катина кожа была покрыта холодным липким потом. Наконец пошла рвота.
Утром я отвез Катю в город в больницу.
Я приезжал к ней, и она спускалась ко мне на застекленную террасу, выходившую в больничный сад, где прогуливались люди в халатах. Мы сидели на деревянном диванчике. Иногда из коридора долетали какие-то странные то ли крики, то ли стоны, я даже не мог понять, кто это так мычит — мужчина или женщина.
Катя выходила с блеклым, неухоженным лицом, заспанная, растрепанная.
Я что-то спрашивал, она отмалчивалась. Тогда я рассказывал ей о Анечке, но Катя, казалось, проявляла мало интереса.
Вдруг она сказала:
— Ты знаешь, это совершенно удивительное ощущение. Сначала все кружится. Все сильнее и сильнее. Потом начинается качка. Как во время шторма на море. Потом все темно. А потом не стало и темноты.
Запахнула поплотнее полу халата, закуталась, будто от сквозняка.
— А потом во рту отвратительный вкус резины.
В первые дни она никак не реагировала на окружение, а потом стала тяготиться, особенно теми непрекращавшимися полуженскими криками.
В конце концов от меня зависело, забрать ее домой или оставить на какое-то время еще в больнице. Катя просила:
— Забери меня отсюда! Иначе я действительно сойду здесь с ума!
Я сказал главному врачу, чтобы ее немедленно отпустили домой.
— Как хотите, — равнодушно сказал он. — Тогда подпишите вот здесь.
Я подписал какую-то бумагу, в которой они снимали с себя ответственность, если что-то с Катей снова случится.
Я привез жену домой, в нашу городскую квартиру. Мы не были здесь с весны, как переехали на дачу. Стекла были замазаны мелом, мебель в чехлах, люстра окуклилась. Я открыл окна, а в кабинете все равно было темно — вырос на целый этаж тополь за окном.
Мы переехали в город, хотя за дачу было заплачено по сентябрь включительно. Катя никуда не выходила, почти все время лежала, вставала редко. Оцепенело глядела в одну точку, забыв в пальцах пилочку для ногтей. Ночами ее мучила бессонница, и она пичкала себя снотворным.
— Забери меня отсюда! Иначе я действительно сойду здесь с ума!
Я сказал главному врачу, чтобы ее немедленно отпустили домой.
— Как хотите, — равнодушно сказал он. — Тогда подпишите вот здесь.
Я подписал какую-то бумагу, в которой они снимали с себя ответственность, если что-то с Катей снова случится.
Я привез жену домой, в нашу городскую квартиру. Мы не были здесь с весны, как переехали на дачу. Стекла были замазаны мелом, мебель в чехлах, люстра окуклилась. Я открыл окна, а в кабинете все равно было темно — вырос на целый этаж тополь за окном.
Мы переехали в город, хотя за дачу было заплачено по сентябрь включительно. Катя никуда не выходила, почти все время лежала, вставала редко. Оцепенело глядела в одну точку, забыв в пальцах пилочку для ногтей. Ночами ее мучила бессонница, и она пичкала себя снотворным.
В те дни меня не покидала тревога и за Катю и за Анечку. Я старался побольше быть дома, и вообще, боялся оставлять Катю одну. Прятал от нее все острые предметы, пересмотрел все флакончики с лекарствами, выдавал ей снотворного лишь по две таблетки в день. Нанял еще одну женщину, чтобы она ухаживала за женой и смотрела за дочкой, чтобы ни на минуту не оставлять Катю без надзора. Катя все это чувствовала и, наверно, поэтому все время требовала, чтобы Анечка была в ее комнате.
Иногда в моменты просветления Катя снова начинала заботиться о дочери, рассматривала с ней книжки, журналы с картинками. Анечке нравился звук ножниц, и я купил Кате тупые детские ножницы: она сидела рядом с дочкой и вырезала из журналов и газет рекламные картинки, раскладывая их по конвертам. Сортировала: мужчины к мужчинам, пишущие машинки к пишущим машинкам, эликсиры от полысения к эликсирам. Анечке все это ужасно нравилось
— я так думаю. Ребенок молча сидел в своем стульчике и, не отрываясь, часами глядел на мелькание ножниц.
Потом, правда, я заметил, что Катя, не обращая внимания на то, что ребенок давно спит, вырезала уже одна, для себя. Она будто входила в какой-то ритм, и ножницы вырезали картинку в три укуса.
Все чаще на нее находили периоды настоящего затмения. Однажды утром Катя, о чем-то задумавшись, вышла из квартиры в одной рубашке, и я еле нагнал ее внизу, у двери парадного. То она опять становилась агрессивной и набрасывалась на меня: ей начинало казаться, что ее запирают — она ходила по квартире и открывала всюду двери, пугая моих клиентов в комнате ожидания своим безумным и неряшливым видом. Во всем она видела заговор против себя, никому не верила, не доверяла ни врачам, ни Матреше, стала подозрительной, пугливой. При этом ей доставляло удовольствие кричать при ком-нибудь постороннем, что она совершенно здоровый человек, а я хочу избавиться от нее и упечь в сумасшедший дом. Для того, чтобы устроить такой публичный скандал, она специально подбирала момент, когда я ничего сделать не мог — только растерянно извиняться перед испуганными, ничего не понимавшими людьми. В ее глазах при этом я видел какое-то ненормальное бешеное наслаждение — видеть меня униженным.
Прошел всего месяц — и вот опять. Я отправился гулять с Анечкой в парк, и пришлось бежать с детской площадки — начался дождь. Вошел в прихожую — и вдохнул неприятный запах уксуса от компресса. Меня встретили до смерти перепуганные лица няньки и Матреши: Катя нашла у меня в кабинете баночку со снотворным и проглотила все, что там оставалось.
Опять резиновая трубка, рвота, шприцы, примочки.
Хотели снова везти ее в больницу — я не велел, зная, как угнетающе больничная обстановка подействует на нее.
На следующий день, перед тем, как ложиться, я зашел в ее комнату и присел на стул у кровати.
— Зачем ты это делаешь, Катя?
Она ответила высохшими губами:
— Какое тебе до этого дело?
У нее было страшное, оплывшее лицо с синими кругами под глазами. Она попросила, чтобы я дал ей зеркало.
— Не надо, Катя.
Она стала повторять:
— Дай мне зеркало!
Я встал и подал ей со стола ее круглое зеркальце на подставке. Катя смотрела на себя несколько секунд, потом швырнула его на пол. Зеркало разбилось. Я не хотел беспокоить Матрешу и сам пошел за совком и веником.
Когда через минуту вернулся, у нее пальцы были залиты кровью — она разломала градусник, чтобы выпить ртуть, порезалась, и градусник упал на пол. Помню, ползал под столом, собирая осколки и скользкие металлические капли на лист бумаги. Я тогда понял, что невозможно оставлять Катю дома.
Уже раньше, до этого, ожидая как-то приема у своего дантиста, я просматривал газеты и наткнулся на объявление одной частной психиатрической клиники, только что открывшейся в Нижнем по образцу, как указывалось в коротком тексте, лучших швейцарских заведений. Не было ножниц, и я продавил тонкую бумагу ногтем. Теперь я нашел это объявление в своем бумажнике и списался с директором клиники, неким профессором Василенко.
Мне прислали толстый пакет всевозможных бумаг, в которых на все лады объясняли, как хорошо будет Кате в их заведении. Я не поверил, разумеется, ни в одну из этих бумажек, но все решил наш врач, сказав, что слышал от кого-то, будто бы Василенко — действительно серьезный психиатр, много лет прожил за границей, и его заведение — весьма дорогое, и больные там содержатся, как в хорошей гостинице.
Я не представлял себе, как объяснить все это Кате и каким образом отвезти ее в другой город. Однажды за обедом я сказал между прочим, что у меня кое-какие дела в Нижнем, что соответствовало действительности, и мне нужно будет поехать туда на пару дней. Я спросил ее, не хочет ли она поехать со мной, развеяться, отдохнуть — мы могли бы взять каюту на пароходе. По правде говоря, я ожидал от нее новой сцены, подобной тем, что всегда получались после любого моего предложения, касавшегося нашей совместной жизни, но в ответ я услышал слова, сказанные человеческим мягким тоном, которого я не помнил в голосе Кати уже давно:
— Ты действительно хочешь, чтобы я с тобой поехала?
— Да, — я посмотрел ей в глаза.
Она вдруг улыбнулась мне:
— Хорошо, поедем.
Мы назначили день, купили билеты. Я получил от нашего врача все необходимые документы, снова списался с Василенко. Он ответил, что ждет нас. Я решил все объяснить Кате по дороге.
Она будто ожила. Стала следить за собой. Съездила несколько раз к портнихе, заказала новые платья — в последнее время Катя располнела и в старые уже не влезала. Я снова слышал ее смех, она опять ходила гулять с Анечкой. Скандалы прекратились. Ни с того ни с сего она купила мне новый галстук:
— Он хорошо подходит к твоей серой паре.
На вокзале она взяла нижегородские газеты и читала мне за ужином объявления о том, что идет там в театрах и опере.
Наконец настал день отъезда. Пароход отходил после обеда. Катя, как обычно, прособиралась полдня, и пора было выходить, а она все еще не была готова, и к тому же еще второпях опрокинула флакон с духами на паркет. Мы зашли попрощаться с Анечкой — ребенок, конечно, почувствовал неладное и захныкал. Мы надавали Матреше тысячу указаний и отправились на пристань.
Я давно уже не плавал по Волге. Каждый раз, когда слышишь гудок, зовущий к отправлению, охватывает какое-то удивительное чувство жизни. Навстречу идут пароходы: розовые — «Самолет», белые — «Кавказ и Меркурий», белые с розовым — «Надежда». Разбегаются к берегам волны. Из трубы струится бесконечной лентой дым, будто фокусник ее вытягивает и вытягивает. Волга в лесистых обрывах. С другой стороны — заливные луга. Двухэтажные домики уездных городов, зеленые крыши, белые здания прогимназий и присутственных мест, разовые колокольни. Пятитрубный завод — отражения труб в воде тянутся к пароходу, как щупальца.
Катя кормила на палубе чаек, бросала на ветер куски булки, и чайки, встряхивая крыльями, цапали хлеб на лету. Я видел, что эта поездка развеяла ее, будто крепкий волжский ветер проветрил ей душу и мозг.
Шли не спеша, причаливали чуть ли не к каждой пристани, усеянной шелухой от семечек, промазученной. Городки выплывали из-за мыса медленно, дом за домом. Вот пароход тихо прилипает к причалу, торопливые команды капитана, свистки, грохот сходней. На пристани девчонки с лесной земляникой на листе лопуха, бабы с варенцом и зажаренной рыбой. У берега танцуют лодки, поигрывая снастями, мачтами выписывают в небе восьмерки. Вот снова гудок, и пароход, вздувая реку, отчаливает от пристани, разворачивается, набирает скорость, и за ним вода расходится, как ласточкин хвост. Мне давно не было так хорошо, как в ту поездку на самолетском «Пушкине».
На обед подали солянку по-московски и раков в крапиве, варенных с укропом. Стол был сервирован с роскошным букетом. К нам подошел капитан, холеный, наутюженный, прислюненный, справился, не дует ли, не закрыть ли электрический веер.
Потом снова пошли на палубу, где так приятно было слушать шлепанье колес по воде и хлопки крыльев подрумяненных закатом чаек. От трубы пахло краской и гарью. Снизу, с третьего класса, доносилось, как кто-то красиво пел «Нас венчали не в церкви…»